61

Прошло почти два часа, прежде чем из штаба прибыла другая машина и Штюльпнагель приказал своему водителю сесть за ее руль. Истинному хозяину он не доверял сейчас еще больше, чем водителю своего «опель-адмирала». Хотя опасаться ему уже, собственно, было нечего.

Солнце достигло зенита, однако день по-прежнему оставался нежарким. Ветер, прорывавшийся между невысокими холмами, вершины которых зеленели посреди небольших деревушек, словно купола храмов, придавал ему то райское благолепие, при котором не замечаешь ни жары, ни самого солнца, сосредоточиваясь только на красоте окрестных пейзажей, мудрости и величии самой жизни.

Штюльпнагель жадно всматривался в проносящиеся мимо строения, в излучины речушек, даже в покрытые чадным тленом руины… Он уже твердо решил, что уйдет из жизни, обязан уйти; но лишь сейчас, когда это решение окончательно созрело, понял, как ему не хочется расставаться с этим буйственно-военным, страшным и в то же время прекрасным миром.

– Приближаемся к Вердену, господин генерал, – предупредил водитель.

– Знаю. Воевал в этих местах.

Унтер-офицер удивленно посмотрел на командующего.

– Не в эту войну, конечно, в первую мировую. Тогда я был всего лишь капитаном.

– Понятно, – сочувственно поддержал его водитель, восприняв воспоминание Штюльпнагеля как тоску по молодости.

– Сверни-ка вон на ту дорогу.

– Но она…

– Приведет нас к Вашерошвилю, к берегам Мааса.

– Слушаюсь, – слишком запоздало подчинился водитель, глядя при этом не на дорогу, а на генерала. У него уже появилось предчувствие, что этот рейс до Берлина закончится где-то у германской границы.

Аккуратные прямоугольники полей. Поросшие травой воронки у дороги, оставшиеся – трудно понять – с этой или еще с той войны. Холмистая гряда вдоль берега реки, похожая на покрытую кустарником волну песчаных дюн.

Теперь Штюльпнагель уже начал узнавать некоторые места. Вон по склону пролегает рубец окопа, в котором держал оборону их истрепанный батальон. Чуть левее дороги, на плоской возвышенности стояла батарея, прикрывавшая их во время вражеской атаки огнем прямой наводки… Как жаль, что он не побывал здесь хотя бы дня три назад.

На изгибе реки, где запыленная асфальтовая дорога подступала почти к берегу, Штюльпнагель попросил водителя остановить машину и, приоткрыв дверцу, несколько минут сидел неподвижно: закрыв глаза и обессиленно опустив руки на колени.

«Затеряться бы где-нибудь здесь. Забраться в самый глухой хуторок, построить шалашик на берегу речушки или озерца. Да хоть подаянием жить, но… жить!» – простонал он, скрежеща зубами.

– Вам плохо? – встревожился водитель.

– Очень.

– Тогда поедем. Вон впереди деревушка. Или давайте вернемся в Верден. Приказывайте, господин генерал.

– Поздно, унтер-офицер. Поздно.

– Простите, что вы имеете в виду?

«А ведь он прекрасный парень, – неожиданно проникся к нему седовласый генерал почти отцовской нежностью. – Он еще чтит во мне генерала, еще волнуется и пытается спасти. Он – последний из людей, кто видит меня живым и пытается спасти…»

– Поздно, говорю. Все в прошлом. Это хорошо, что мы оказались в этих местах. Какие райские ландшафты.

– Я помню: вы здесь воевали, – растерянно пробубнил водитель, не зная, чем помочь пятидесятивосьмилетнему генералу, который ему, двадцатилетнему, уже казался глубоким старцем.

– Многие из тех, кого я знал, кем командовал – погибли здесь еще тогда, тридцать лет назад. Странно, что я не оказался в их числе. А ведь был уверен, что чаша сия меня не минует. Почему-то казалось, что эта река будет последней в моей жизни. Впрочем, так оно и вышло, предчувствие не обмануло.

Он пожал руку водителя у самого локтя. Это был жест искренней благодарности человеку, разделившему с ним последние минуты жизни, терпеливо выслушавшему его неуклюжую, безалаберную, как сама солдатская жизнь, исповедь.

Выйдя из машины, Штюльпнагель поднялся на небольшой, увенчанный плоской вершиной холм, пологий склон которого спускался прямо к воде, и последним прощальным взглядом обвел реку.

– Унтер-офицер, – позвал водителя, не отводя взгляда от почти застывшего плеса.

– Слушаю, господин генерал.

– Поезжай вон к той деревушке и жди меня там. Я немного пройдусь, самое время размять ноги.

– Может, лучше я подожду здесь, а вы пройдетесь, – неуверенно предложил водитель, еще острее предчувствуя что-то недоброе. Он-то ведь хорошо знал, что его генерал является главным организатором путча в Париже и что этой ночью он и его штаб начисто проиграли. Лейтенант, отдававший приказ выпустить его машину из гаража, так прямо, без обиняков, и сказал ему:

– В Берлин поедешь. Сдавать нашего генерала.

– Как «сдавать»? – не понял он.

– А так, прямо в руки гестапо. Или СД. Это уж они там сами разберутся. Но только опасаюсь, что и нам после него не поздоровится. Загремим на фронт, и дай бог, чтобы не на Восточный.

Он знал о неудачах генерала, знал, что свое первое и последнее сражение с гестапо тот проиграл начисто, и, как бывалый солдат, понимал: в такие минуты человека в одиночестве лучше не оставлять. Вызываясь подождать командующего прямо здесь, он по-человечески жалел его, хотя особых причин быть привязанным к нему у унтер-офицера не просматривалось. Штюльпнагель всегда являлся ему строгим, до предела педантичным и суровым. Таким он остался и до последних минут своей жизни.

– Выполняйте приказ, унтер-офицер, – строго напомнил Штюльпнагель и, уже ничуть не сомневаясь, что водитель подчинится, решительно шагнул по склону вниз, к едва заметному речному прибою.

«Решительным нужно быть только тогда, когда ты способен оставаться решительным до конца… – опять вспомнилась ему собственная мысль. И она была последней, посетившей его в тот нежаркий полдень на берегу Мааса. – Ты должен был погибнуть еще тогда, в первую мировую, но Господь спас тебя. И ты достаточно пожил. Уж тебе-то, генерал Штюльпнагель, сожалеть не о чем».

Выхватив пистолет, генерал спокойно, деловито проверил его, приготовил и, не затягивая прощания, ни секунды не колеблясь, выстрелил себе в висок. Из этого мира он уходил с тем же высокомерным хладнокровием, с каким прошел по нему.

Водитель уже тронул машину, но, услышав выстрел, затормозил, выскочил из кабины и бросился к возвышенности.

Генерал лежал, окунувшись лицом в реку, словно прилег напиться. Вся голова его была окровавлена, а вокруг нее медленно расплывался по стальной серости плеса небрежно очерченный огненный нимб.

– Ну зачем же здесь, господи?! – до ужаса потрясенный упрекнул его водитель. – Зачем?!

Он не выяснял жив ли генерал, мертв ли. Подхватил, затащил в машину и, развернувшись, погнал в сторону Вердена. Знал бы он, как потом спасенный, но изувеченный генерал будет проклинать его за это христианское милосердие.

Врачи верденского военного госпиталя колдовали над самоубийцей так, как не колдовал еще никто и ни над кем со времени сотворения Адама. Они спасали жизнь генералу Штюльпнагелю, как величайшую драгоценность человеческой цивилизации. Даже не догадываясь, что еще не до конца оправившегося пациента гестаповцы вырвут из больничных бинтов и заботливых рук медсестер, чтобы швырнуть в руки председателя Народного суда Роланда Фрайслера, который с величайшим удовольствием отправит Штюльпнагеля, совершенно ослепшего и беспомощного, на виселицу.

И сколько раз в течение всего этого месяца мучений Штюльпнагель искренне сожалел, что не прислушался к тому совету, которого группенфюрер Оберг «принципиально не давал» ему.