31
Штауффенберг уже ответил молчанием на десятки телефонных звонков. У него не хватало сил и дальше объяснять, лгать, увертываться, призывать. Полковник очень сожалел, что нет возможности включить все телефоны, всю радиосеть, и так, чтобы слышали все эти солдафоны в фельдмаршальских, генеральских и полковничьих погонах – где бы они ни находились и какого мнения ни придерживались, – и заявить: «А мне теперь уже совершенно безразлично, верите вы в гибель фюрера и успех операции “Валькирия” или нет! Я сделал для вас то, чего не сподобился сделать Господь Бог, – пытался уничтожить вашего обезумевшего фюрера, чтобы избавить от него не только Германию, но и весь мир. Я предложил вам восстание и свободу. Но вы трусливо позабивались в свои командно-штабные норы. И свои квартиры. И потому, еще не начав настоящего боя, уже потерпели сокрушительное поражение. Теперь можете спокойно ждать, пока за вами придут с кандалами и секирой».
Как он ненавидел сейчас всех этих трусливых служак, не решающихся, видите ли, нарушить присягу, данную фюреру. Как он презирал всю эту генеральскую шушеру, бездеятельно ожидавшую своего часа, чтобы промаршировать к чинам и креслам, к самой ставке фюрера по трупам истинных храбрецов и патриотов.
– Полковник фон Штауффенберг? – Он так и не смог понять, почему этот, прозвучавший как бы особняком от целой лавины остальных, звонок все же заставил его снять трубку.
– Слушаю вас.
– Вы все еще на посту, полковник Штауффенберг?
– А вы могли в этом усомниться? – настороженно поинтересовался «убийца фюрера», будучи твердо уверенным, что это звонит кто-то из «своих». Даже голос – нагловато-уверенный, слегка приглушенный доверительностью интонаций – показался довольно знакомым.
– Только потому, что привык подвергать сомнениям все. Решительно все. И всех.
– Как и я. Особенно в последнее время.
– Еще бы не разувериться, – прогромыхал яростным басом собеседник графа.
Вместе с его все более крепнущим голосом в трубку врывалась доносившаяся из приемника, завораживающая своей сентиментальной медлительностью, танцевальная, в стиле аргентинского танго, мелодия.
– Позвольте, вы не представились.
– Непростительная оплошность. Даже если учесть, что потревожил старого знакомого. Штурмбаннфюрер Отто Скорцени, с вашего позволения.
На какое-то время Штауффенберг оцепенел.
– Вы решились позвонить? Не опасаетесь?
– Что нагрубите и швырнете трубку? Не боюсь. Тем более, что вскоре нам придется повидаться. Но тогда у нас уже будет иной, официальный разговор. В то время как сейчас есть возможность наслаждаться дружеской беседой. Исключительно дружеской. Один вопрос: почему вы все еще копошитесь в своем «логове заговорщиков», как теперь именуют Бендлерштрассе во всех остальных штабах?
– Потому что выполняю свой долг перед Германией.
– Кто бы мог подумать? – металлическим лязгом проскрежетал насквозь проржавевший бас штурмбаннфюрера. – Чем же тогда занимаемся все мы, не удостоившиеся быть причисленными к сонму ваших единомышленников? Нет, вы говорите, полковник. Чем тогда занимаемся, перед кем выполняем свой долг все мы, тысячи генералов и офицеров? Перед Абиссинией? Перед Берегом Слоновой Кости?
На фоне задумчивой тоскливой мелодии, доносившейся откуда-то из-за океана, из охваченного безмятежностью вечного карнавала страны, смех «первого диверсанта империи» звучал особенно зловеще.
– Ответ вам известен не хуже, чем мне, господин штурмбаннфюрер. Несмотря на то, что вы – эсэсовец.
– «Эсэсовец» – это было сказано для того, чтобы я почувствовал свою ущербность? Ах да, все эсэсовцы, тем более – высокопоставленные, занесены в ваши «ликвидационные списки».
– Так диктует вам логика эсэсовца. Но у нас нет таких списков. И никогда не будет. Ради этого мы и пытаемся избавить страну от гитлеровской тирании, от фашизма.
– Но списков-то почему нет? – совершенно искренне недоумевал Скорцени. – Вы меня удивляете, полковник. Как же вы собирались избавлять Германию от тирании и фашизма, от Отто Скорцени с его фридентальскими коммандос, – прибытия которых я, кстати, ожидаю, томясь разговорами с вами, – не имея конкретного плана действий и «ликвидационных» списков?
– Значит, вы не прибыли сюда только потому, что под вашим командованием нет надежной роты-другой солдат… – ухватился Штауффенберг за эти слова Скорцени, как за разгадку бездействия СД и гестапо.
– Привычка подвела, полковник. Я привык доверять своим фридентальским курсантам. Особенно в такие блаженственнейшие минуты. Но меня действительно интригует: почему, имея столь зубодробительный кулаж путчистов, такой влиятельный круг единомышленников и столько войска, вы не удосужились захватить ни один жизненно важный пункт в Берлине и окрестных городах? Не произвели решительно никаких арестов?
– Это уже допрос?
– Бросьте, полковник, – шутливо остановил его Скорцени. – Какой допрос? Можем же мы поговорить как штабист со штабистом. Особенно если учесть, что любой заговор, где бы он ни возникал, представляет для меня, в силу известных вам причин, сугубо профессиональный интерес.
– Сугубо…
– Неужели вам не явно было, что первыми нужно хватать Скорцени и Геббельса? Или, наоборот, Геббельса и Скорцени, что для меня было бы предпочтительнее. Называть еще фамилии? Или достаточно?
– Достаточно.
Штауффенберг мог вообще не отвечать на этот вопрос. Так он и порывался поступить. Остановило лишь то, что он понял: это действительно не допрос. Допросами Скорцени и его подручные займутся потом. Этого «самого страшного человека Европы» и впрямь интересует, почему они так поступили. Речь идет об интересе профессионала.
– Вы хоть к стенке кого-нибудь поставили?
– Не торопимся, – раздраженно огрызнулся Штауффенберг.
– Не нашлось достойных этой чести? – рассмеялся, что рашпилем по жести провел, Скорцени. – Тогда чего вы теперь ждете? Нет, я серьезно спрашиваю. Чего ждете? На что надеетесь?
Штауффенберг рассерженно посопел в трубку. Знал бы Скорцени, сколько раз он и сам задавал себе этот вопрос. Вот только отвечать на него было некому.
– О чем задумались, господин полковник? Недоумеваете, почему верные вам части все не подходят и не подходят? Так назовите, кто там из командиров в последние минуты предал вас, пообещав ранее всяческую поддержку. Я его сам пригоню к вам. Вместе со штурмовыми группами. И заставлю подчиняться.
– Хватит паясничать, штурмбаннфюрер, – зло прервал его Штауффенберг.
– И не пытался, – обиженно заверил его Скорцени. – Просто хочу понять, что происходит. В конце концов, я диверсант. Я должен знать психику людей, решившихся на убийство фюрера, на государственный переворот. Но затем так и не отважившихся убрать хотя бы одного из своих противников. Мне нужно знать способ мышления людей, против которых придется действовать… Я не прав, господин полковник?
– В общем-то…
– Тогда почему не верите? Назовите – и я пригоню их. Пусть привыкают сдерживать слово офицера.
– Пусть привыкают…
– Кстати, кто там у вас главный?
– У нас нет главного.
Скорцени задумчиво посопел в трубку.
– Такого не бывает. Не вы, конечно, насколько я понял. Будь во главе вы, наверняка действовали бы решительнее. Судя по тем сведениям, которые мне удалось собрать о вас. Так сказать, воспоминания посреди нубийской пустыни. Или, может быть, центр все же находится не на Бендлерштрассе, а в Цоссене? А то и в Париже? Штюльпнагель, кстати, оказался единственным, кто действует по всем канонам военного переворота. Не в курсе, полковник?
– В курсе.
– Единственный, согласны?
– Не стану возражать.
– Его бы сюда, в Берлин.
– А ведь вы сожалеете, что покушение не удалось. Сожалеете, штурмбаннфюрер, сожалеете.
– Я мог бы назвать вам десятки людей повыше меня рангом, которые действительно сожалеют. Но ваш выбор неудачен.
– Как знать.
– Так вот, я скажу вам, почему вы копошитесь там, в своих штабных гнездах, в ужасе ожидая, когда явлюсь со своими парнями по вашу душу, повяжу и поотправляю в камеры гестаповской тюрьмы на Принц-Альбрехштрассе. Потому что с самого начала операции «Валькирия» каждый из вас чувствовал себя не человеком, несущим избавление Германии, а заранее обреченным. Вы все рассчитали. Но в расчетах своих исходили только из одной позиции: фюрер мертв. Наступает «час Икс». Или «Зет»… Но ни у одного из вас не хватило фантазии предвидеть развитие событий на тот случай, когда окажется, что фюрер жив. Фантазии не хватило – вот в чем причина вашего поражения. Однако о существовании заговора уже известно и отступать поздно.
– Мне трудно не согласиться с вами, – с душевными муками, нервно прокашливаясь, ответил Штауффенберг.
– А вы можете и не соглашаться. Не признавать моей правоты. Суть от этого не изменится. Вы потому и потерпели поражение, что весь ваш заговор был заговором обреченных. Конечно, никакой, даже самый мастерски спланированный и решительно исполненный путч не гарантирован от поражения – кое-какой опыт на этот счет у меня имеется.
«Опыт Австрии, – мысленно подтвердил его правоту Штауффенберг. Даже по отношению к своему врагу он старался быть справедливым. – Удачный… опыт».
– …Но провалить его столь бездарно, как провалили вы, генералы и полковники генерального штаба! Повторяю: так бездарно спланировать и осуществить в общем-то несложную операцию… Имея своего смертника и доступ к фюреру. В почти беспроигрышной ситуации… Это не просто бездарный путч, это клеймо позора на всем штабе Верховного главнокомандования вермахта. Только так ваш провал и будет – под издевательский хохот – воспринят во всех разведках и всех столицах мира.
– Не думаю. Наши действия будут вызывать разные ассоциации.
– Вот почему я с уверенностью говорю: это заговор обреченных. И мой вам совет: патроны, которые вы сэкономили на врагах своих, поспешите израсходовать на себя: неизбежность политической борьбы в том и состоит, что патроны, которые вы сэкономили на врагах своих, неминуемо приходится расходовать на себя. Массовое самоубийство – вот что вам остается. Все, полковник граф фон Штауффенберг, все… Я еще вернусь в этот мир, я еще пройду его от океана до океана!
…Трубку на том конце давно повесили, а Штауффенберг все еще держал свою в руке, с опаской посматривая на нее, словно на гранату с вырванной чекой. Он так и не мог окончательно решить для себя: состоялся этот сомнамбулический ночной разговор с «первым диверсантом рейха» на самом деле или же попросту примерещился. А может, это была всего лишь телепатическая, медиумная связь душ: убийцы и жертвы? И с этого разговора начинаются их бесконечные беседы, которые будут продолжаться тысячи лет, там, в потустороннем мире, между вратами ада и рая?
«Почему никто не решился поговорить со Скорцени? Будь этот человек с нами… Господи, был бы он сейчас здесь… Он начал бы с того, – неожиданно возразил себе Штауффенберг, – что перестрелял бы большую половину нашего трусливого генералитета. А уж затем принялся наводить порядок за стенами штаба армии».
– Это вы, обер-лейтенант фон Хефтен?
– Я, господин полковник, – жалобно, по-сиротски прозвучал голос переминающегося у двери с ноги на ноту адъютанта.
– По крайней мере можно убедиться, что перед тобой живой человек, а не телефонный дух.
– Людей здесь теперь все меньше. В основном – духи.