Немцы в N-м году
Карл Хинриш, руководитель бюро по возвращению на родину, встретил американского лейтенанта весьма подозрительно. То ли оттого, что лучшие свои годы он провел в концлагере, где разучился доверять людям в военной форме, то ли опыт последних трех месяцев давал ему основания к этому. Отрастающие волосы чуть прикрывали белый рубец, который шел через всю голову. Глубокие морщины, линии рта и глаза свидетельствовали о том, что этот человек многое повидал.
Мне пришлось несколько раз объяснять ему цель нашего фильма. Это гестаповцы довели его до такого состояния!
Карл Хинриш был портовым рабочим на верфи «Блом и Фосс». Как будто случайно, я спросил его, не знал ли он Лукаша Дризена, убитого нацистами. И это были наши первые кадры.
Затем мы поехали в Бюльсбютель. Серые полуобвалившиеся ступеньки. В кухне трое детишек, увидев меня, прервали игру и с любопытством и недоверием разглядывали мою форму. В Вольдорф мы уже ехали впятером. Нас вызвалась проводить туда женщина в канадских солдатских брюках.
В Вольдорфе, в здании школы, находилось около тридцати бывших узников концлагеря. Получив разрешение вернуться к себе домой, в русскую зону, они вынуждены были сидеть здесь вот уже четверо суток. Недоставало пустяка — не было горючего для грузовика, стоявшего во дворе.
Я попытал было счастья на британском пункте бензозаправки. Дежурный капрал уже готов был помочь мне, но в это время вышел его шеф.
— Это вы янки из «Атлантика», да? — спросил он.
Его лицо показалось мне знакомым. Я объяснил ему ситуацию и показал свои документы. Бросив взгляд через дорогу, где стоял немецкий грузовик, он сказал:
— Об этом не может быть и речи. Строгий приказ не давать и капли горючего никому.
Напрасно я ссылался на свое задание. Капитана оно нисколько не интересовало.
— Если янки хотят снять фильм, пусть имеют собственное горючее.
В этот момент зазвонил телефон, и капрал из окна протянул своему шефу трубку.
— Момент, — сказал капитан в трубку и, прикрыв ее рукой, снова обратился ко мне: — Ну чего вы стоите? Я вам сказал свое слово, и оно последнее. — И повернулся спиной. — Да? Ничего. Просто один настойчивый янки. Говорит, что капитан Донован…
Нечего сказать, хорош этот Донован!
Левковича снова не оказалось на месте. Но теперь я уже был умнее и спросил Эллен.
Увидев меня, она остановилась как вкопанная.
На этот раз на ней были армейские брюки оливкового цвета и пуловер размера на три меньше, чем следовало бы.
— У капитана Левковича сегодня неприемный день, — заявила она, остановившись на лестнице.
— Тогда, может быть, вы? — спросил я по-немецки. Она сделала гримасу.
— Не может быть и речи!
«У Донована есть подражатели», — подумал я.
— А я, собственно, пришел вовсе и не к капитану. На следующей неделе я лечу в Лондон и хотел бы с вами сделать одну пробу…
Она молчала, видимо оценивая мое предложение: стоит ли менять капитана в Гамбурге на лейтенанта в Лондоне.
— Не может быть и речи! — снова повторила она.
— Ну нет так нет. — И я направился к выходу.
— Скажите, откуда вы так хорошо знаете немецкий? — неожиданно спросила она.
— Вы и не представляете, чего можно достичь в Голливуде! — начал я убежденным тоном и добавил: — Если, конечно, вы там появитесь!
— А где бы вы хотели сделать свою так называемую пробу? — спросила она не без насмешки. — Уж не у вас ли на кушетке?
Однако в голосе ее уже не чувствовалось прежней уверенности.
— Нет. Где-нибудь за городом. Мой оператор — специалист по съемкам на натуре.
Упоминание об операторе произвело впечатление. Она, вероятно, сочла риск не таким уж большим. Остальное Эллен проделала очень элегантно.
— Билли, — обратилась она к капралу, — если будет звонить шеф, скажи, что я уехала к Эльфриде и в семь буду на месте, хорошо? — Она кончиком пальца провела по губам капрала.
Через три минуты Эллен вышла с небольшим чемоданчиком и уселась в мой джип.
Уоррингер сидел на кушетке и занимался (ура!) своей камерой. У трех девиц была большая стирка, и выглядели они очень живописно.
— Скорее, Джимми! Забирай свои манатки и поехали отснимем несколько кадров!
Но он покачал головой:
— Не выйдет. В настоящий момент у меня нет ни метра пленки. А получу я ее только завтра утром.
— Тем лучше. Будем снимать без пленки! На этот раз она нам и не нужна… — И я показал ему на улицу, где стояла машина и видна была спина Эллен. Этого было вполне достаточно.
Мы поехали к Эльбе.
Три раза нас останавливали. Но стоило Эллен предъявить свои документы, подписанные капитаном Левковичем, как нас пропускали.
Остановились мы в безлюдном месте. Дело было к вечеру.
Эллен исчезла в кустах и через минуту появилась в шортах и спортивной блузке. Уоррингер возился со своей незаряженной камерой.
Эллен несколько раз прошлась перед объективом: сначала нежно улыбаясь, потом с обворожительной улыбкой для крупного плана и, наконец, по указанию оператора, улыбаясь через левое плечо. Потом она переоделась в купальный костюм.
Уоррингер смотрел на нее с наслаждением и тихо заметил:
— Ты ничего не имеешь против, если на той неделе я отсниму с ней еще несколько кадров? Скажу, что сегодня пленка была не ахти какая.
Купальник наверняка был из Кливленда. Выглядела она великолепно.
На этот раз Эллен валялась на песке и расчесывала волосы для крупного плана…
— А ваш шеф не рассердится? — спросил я ее на обратном пути. Было уже поздно.
— Он? Слава Богу, есть много способов успокоить его. Вы не верите?
Я поверил ей на слово.
Вернулся в отель я не с пустыми руками. У меня в кармане лежало предписание на 80 литров бензина, подписанное Левковичем.
Мне удалось разыскать двенадцать бывших узников концлагеря. Через Бергедорф мы поехали в Заксенвальд. В моем багажнике лежали четыре бутылки, купленные в «Атлантике»: одна — для Уоррингера, другая — для его ассистента, две остальные — для помощников. На большее у меня не хватило денег.
За последние дни мой фильм принял совсем другой вид. И не потому, что на каждом шагу мне чинили препятствия американские и английские военные власти. Сама жизнь диктовала свои условия!
Впервые в жизни я встречал людей, которые открыто говорили «нет» германскому фашизму, хотя они прекрасно знали, что подвергают себя опасности. Ни один из них не собирался оправдываться перед историей и повторять жалкие слова: «Я же маленький человек…» Эти люди вызывали восхищение.
Концепция фильма в корне изменилась. Если раньше бывшие узники концлагерей казались мне пассивными фигурами, своего рода связующим звеном для показа главных событий, то теперь каждый из них обретал в фильме собственную жизнь. Разумеется, я понимал, что за такое короткое время невозможно создать полновесные образы. Но ведь я и готовил не художественный фильм, а фильм-документ.
На экране — три судьбы: портовый рабочий Карл Хинриш — организатор Сопротивления; крестьянин, ставший жертвой нацистского закона о наследовании, и, наконец, судьба Анны, все преступление которой состояло в том, что она не хотела, чтобы оба ее сына стали пушечным мясом.
Да, мы делали не художественный фильм, но у нас в руках было то, чего не мог поставить ни один Голливуд, — живые люди на фоне Германии лета 1945 года.
Уоррингер был мастером своего дела. Он мог великолепно связать отдельные кадры. Его композиции были безупречны, и он прекрасно понимал, что я от него хочу. Мы снимали бывших узников в машине: строгие лица, сложенные руки, руки крупным планом…
Люди сидели у края кузова и смотрели вперед. Для съемок этой центральной группы я приберег Карла Хинриша и бледную Анну из Грейсфельда.
На следующий день после обеда мы нашли для съемок подходящую деревеньку. Здесь я хотел снять сцену возвращения домой одного узника.
Деревня не пострадала от войны и выглядела ухоженной и зажиточной. В местном управлении сержант, майор и капрал олицетворяли собой оккупационную власть. Они были рады нам, но местные жители открыто показывали свою враждебность. Они опасались оккупантов, а бывших узников — тем более.
Слесарь из Франкфурта-на-Одере, которого я подыскал для этой сцены, стоял у «своего» дома. Он махал товарищам, которые остались в машине. Потом он повернулся и пошел к воротам. И в тот момент, как наш герой их открыл, на него набросилась огромная овчарка. Дородная женщина и пожилой мужчина выскочили на порог. Собаку свою они отозвали только тогда, когда я уже вытащил пистолет.
Пришлось прервать съемку. Когда мы покидали деревню, вслед нам смотрели угрюмые физиономии.
— Вот вам и доказательство, насколько нужен такой фильм нашим людям, — сказал вдруг Карл Хинриш. — Конечно, наша обязанность — помочь вам.
Слесарь из Франкфурта-на-Одере смотрел прямо перед собой:
— Интересно, какого пса натравят дома на меня?
Я не знал, что ему сказать на это.
— Да, — продолжал он. — В то утро, когда эти свиньи забрали меня, никто из прежних друзей и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь мне. Такие не будут радоваться моему возвращению!…
