ДОМОЙ

Все окна были распахнуты настежь, и солнце проникало внутрь комнаты, освещая убогую мебель. Масляные картины, казалось, вот-вот вылезут из своих рам. От плюшевых занавесей пахло табачным дымом. В саду, где еще позавчера стояли наши машины с передающей аппаратурой, в огромных лужах плавали окурки и обертки от жевательной резинки. Вилла на улице Брассер опустела. Точнее, почти опустела, так как Тони Брейер и я еще жили в ней. По утрам мы варили в опустевшей кухне кофе, а в остальном ничем не отличались от других солдат.

За одну ночь обитатели виллы разъехались во все стороны. И мадам Бишет наконец-то смогла вернуться в свою Францию. Полковник Макдугал улетел в Висбаден. Шонесси поселился в Бад Наугейме, в отеле «Бристоль». Георг, как служащий военной администрации, выехал в Трир, а многочисленные редакторы, дикторы, писатели и надзиратели вернулись в свои подразделения, надеясь выгодно устроиться в будущей военной администрации в оккупированной Германии.

Остались на вилле только Тони и я. Наша миссия казалась нам смехотворной, совсем неважной и скучной…

Капитан Фридмен и его группа, которую Гектор Лансон по обыкновению называл «венгерским чудом», также «ушли вперед», чтобы под руководством Ганса Хабеса организовать несколько немецких газет.

Радиопередачи для солдат германского вермахта резко сокращались, как и сам вермахт, и теперь, до полной ликвидации противника, должны были состоять только из самых важнейших известий с фронта и комментариев.

А для этой цели вполне достаточно одного редактора и одного диктора, то есть Петра Градеца и капрала Тони Брейера!

И это вместо того, чтобы с Третьей армией Паттона идти на Прагу, с которой меня связывали тысячи нитей! Ведь Шонесси обещал после окончания операции «Анни» перевести меня в Третью армию! Сиди теперь в глубоком тылу на всеми забытом посту…

Личный состав «1212» разъехался так быстро, что никто не успел даже попрощаться друг с другом. Нам с Тони удалось поговорить только с Георгом.

Георг был весь ожидание. Его окрыляло новое назначение. Он строил всевозможные планы, как на новом месте будет помогать «отделять чистое зерно от половы». Ведь он лично перед микрофоном дважды сообщал о деятельности двух групп Сопротивления «Новой Германии» в Трире. Вот на них-то он и мечтал в первую очередь опереться в своей будущей работе…

Я осторожно намекнул ему, что, вполне возможно, будет очень трудно разыскать эти группы. Но Георг был оптимист. Он твердил, что хорошо знает своих соотечественников и уж в районе своей будущей деятельности не допустит того, что случилось в Аахене. Он-то уж точно знает…

У Тони лопнуло терпение. Не сдержавшись, он брякнул:

— Все, что мы рассказывали людям, было огромным свинством!…

Георг смутился. Мне было от души жаль его. Зачем отнимать у него надежду? Аахен был действительно плохим примером. Но ведь сейчас кое-что уже изменилось. И наш новый президент на днях заявил буквально следующее:

«Я буду бороться за идеалы справедливости, свободы и терпения, ради которых жил и умер Рузвельт. Мы будем до последнего преследовать военных преступников, которые нарушали права Господа и человечности!»

Тони молчал. Он понимал, что посвящать Георга в тайны «Анни» было запрещено. Но и отпускать его в таком неведении в Трир мы также не имели права. Нужно же подготовить его, что не всегда будет так, как об этом передавала «Анни». Георг мечтал о немецких группах Сопротивления! В его глазах эти группы спасли честь Германии.

— Георг, — наконец решился я, — честь Германии, если хочешь знать, спас твой брат. Но таких героев или казнили, или они еще томятся где-нибудь в Бухенвальде или Дахау… Конечно, сейчас многие немцы начали понимать, почему пострадали их родные города… Вспомни Мюльгейм!…

В Мюльгейме у Оффенбаха некоторые смелые жители разоружили немецкий гарнизон. В последнее время таких сообщений стало все больше и больше. Но к «1212» они не имели никакого отношения!

Георг помрачнел. Он должен был переварить то, что услышал от нас. Трудно сказать, удалось ли нам в тот вечер переубедить его. Ведь его лозунг был: «Оставьте нас одних. Мы сами наведем порядок в своем доме!»

На следующее утро Георг вскочил в грузовик и уехал в Трир.

Но нам предстояло еще одно прощание, на этот раз с Клипом. Рано утром 26 апреля, когда я шел к зданию радиостанции, около меня остановился новенький джип. На его номере стояли таинственные буквы USSBS.

— Что это за фирма? — спросил я.

— Прежде всего прошу встать как следует! — оглушил меня Клип.

Клип стал офицером. На плечах у него блестели звездочки младшего лейтенанта.

— О'кей, сэр! — отдал я ему честь.

— Не старайся, — сказал он сухо. — Доллар от меня уже получили…

В американской армии бытует обычай, согласно которому вновь испеченный офицер дает доллар первому солдату, поприветствовавшему его.

Клип стал не только офицером. Его перевели во вновь созданную организацию USSBS — наблюдательную комиссию за результатами бомбардировок стратегической авиации.

— А зачем это нужно? — удивился я. — Сначала мы побьем их фарфор, а потом кому-то нужно будет пересчитать черепки, не так ли? Но вы и так все время этим занимались.

— Не совсем. Сейчас нам нужно точно установить промышленные мощности в каждой области. А это можно сделать только на месте. Например, вчера была большая бомбардировка, возможно, последняя в этой войне. 500 тяжелых ящиков! 5000 бомб — фугасных, зажигательных и фосфорных. Ну да ты и сам об этом слышал…

— Нет. Мы больше уже не работаем. Сегодня все пойдет по-новому, но я еще ничего не читал. Что же бомбили?…

Первая встреча американских и русских частей состоялась. Все, что осталось от великой Германии, было расколото на две части.

— Заводы Шкода!

— Что? В Пльзене?

— Бывшие, мой друг, бывшие! Со вчерашнего дня они принадлежат истории.

— Да, но… как это возможно? В течение пяти лет там производили военные материалы и ничего не случилось. А теперь за пять минут до конца, когда и так из Пльзена не выходит ни одного винта и война вот-вот кончится, зачем бомбить заводы Шкода?

Маленький поляк в новенькой форме лейтенанта начал меня успокаивать:

— Что ты так волнуешься? Ведь ты же не акционер этого завода? Так что какое тебе до этого дело!

Конечно, я не был акционером комбината Шкода, но то, что до войны эти заводы практически входили в концерн «Шнейдер-Крезо», знал каждый школьник. Все это казалось мне очень странным…

Мы пожали руки и договорились, как некогда бравый солдат Швейк, встретиться в шесть часов после войны в маленьком баре на Восьмой авеню в Нью-Йорке.

Взволнованный разговором с Клипом, я вошел в здание радиостанции. На моем письменном столе лежали последние сообщения. Клип сказал правду: заводы Шкода были уничтожены.

У меня появился вкус к моей новой работе. Я получал сводки с фронта и переводил их на немецкий. Но совсем другое дело были комментарии!

— Что я должен передавать? — спросил я своего временного начальника, молодого майора Годфрея.

— Что вы считаете правильным. Если цензору не понравится, он об этом скажет.

Это было что-то новое. Никаких конференций, никаких дискуссий, нет даже человека, который давал бы мне руководящие указания. Все приходилось делать самому.

Я просмотрел материалы. Мое внимание привлек репортаж одного английского журналиста о вчерашней встрече на Эльбе. Возможно, вот это все и драматизировать? Вот так, например:

«Диктор. Немецкий народ все еще пытаются убедить в том, что между союзниками можно вбить клин. Как далеки они от истины (рассказывает сообщение из Торгау на Эльбе, полученное от английского корреспондента).

Женский голос. Лейтенант Вильям Б. Робертсон на своем автомобиле в сопровождении капрала и двух солдат вышел к Эльбе. Вот как описывает встречу с первыми русскими капрал Макдональд…

Мужской голос. Часа в три мы пережили несколько тяжелых минут. Мы хотели попасть в Торгау, а попали под сильный огонь. Это был огонь русских, а они-то уж умеют стрелять! Мы подняли американский флаг.

Женский голос. И русские прекратили огонь?

Мужской голос. Они же не дети. Один военнопленный, который знал по-русски, начал им кричать. Русские прекратили огонь. К нам подошел русский лейтенант. Я спросил его: "Русский?" Он спросил: "Американо?" И мы бросились обниматься. Это было замечательно! Сначала мы обменялись своим недельным пайком. У нас были сигареты, у русских — шоколад…»

Дальше все шло гладко. Оставалось только перевести статью. Здесь было все: и атмосфера конца войны, и перспектива мира.

«Женский голос. Не раз я была свидетельницей подобных радостных встреч русских и американских солдат в Париже. Русские в своей защитной форме танцевали, пели, обнимали каждого американца. Все оживленно разговаривали друг с другом. Американцы не понимали ни слова по-русски, русские — по-английски, но это не мешало».

Я понес рукопись к цензору и стал ждать. В половине пятого позвонили из студии. Я объяснил, что еще не получил материал от цензора.

— Глупости! Ты же знаешь, что ему не нравится! Бегом! Через восемь минут будь на месте!…

Я ничего не понимал. Смысл этого дьявольского трюка стал ясен мне на следующий день.

Около полудня ко мне приехал курьер из Бад Наугейма и привез пластинку от Шонесси. Майор приказал передать ее вечером в эфир.

Это будет сенсация!

На пластинке был записан комментарий о сложившейся обстановке, написанный и прочитанный генерал-лейтенантом Куртом Дитмаром.

О судьбе самого генерала я немного слышал от Падовера, который его допрашивал.

Три дня назад генерал приказал перевезти себя через Эльбу. Он хотел руководить эвакуацией мирного населения к американцам.

Слова генерала для германского Генерального штаба были своеобразным алиби. Он говорил о том, что теперь все потеряно, война идет к концу, вермахт на этот раз (он так и сказал: «на этот раз») разбит, но разбит только потому, что Гитлер не послушался своих генералов. Майор Годфрей понимал мое состояние: мне казалось абсурдом, что американская радиостанция передает речь немецкого генерала, который защищает в ней германский Генеральный штаб. Однако приказ есть приказ!

Я немедленно послал телеграмму в Бад Наугейм: «Голос генерала Дитмара звучит как-то странно. Прошу разъяснений. Градец для майора Шонесси».

Шонесси не был лишен чувства юмора. Ответил он немедленно: «У генерал-лейтенанта Курта Дитмара вставная челюсть».

Но разве можно было допустить, что генерал фюрера не умеет правильно говорить? И что это вообще за голос? Ведь я не раз слушал генерала. Один военнопленный подтвердил мои сомнения: Дитмар никогда не читал своих комментариев сам. Голос, к которому немецкий народ привык за несколько лет, принадлежал капитану Бекеру из штаба генерала. Я послал новую телеграмму в Бад Наугейм: «Прошу сообщить местонахождение капитана Бекера. Только голос Бекера будет признан немцами за голос генерала Дитмара. Иначе немецкие радиослушатели примут комментарии за фальшивку».

Ответ Шонесси был коротким и выразительным: «Пошли вы к черту».

Значит, сегодня вечером не будет никакого Дитмара. Майор Годфрей подмигнул мне, спрашивая, есть ли что-нибудь взамен этого материала.

Материал у меня был. Мы сделали небольшую передачу об американском певце Поле Робсоне. В заключение Робсон исполнил несколько песенок на немецком языке, в том числе «Болотные солдаты».

В тот вечер Тони заявил, что не узнает меня. Сегодня, по его словам, я был просто скотиной…

На днях произошло нечто странное. На короткое время из Германии приехал Дитер Хейн. Он переводил на допросе показания одного полковника из Пятнадцатой мотопехотной дивизии. Полковник утверждал, что начиная с середины апреля командование немецких войск имело у себя напечатанный план будущих зон оккупации Германии союзниками. Тони утверждал, что этот план попал в руки к немцам не без умысла. По его словам, немцам дали понять, что в западных районах они могут считать себя в безопасности.

Трудно сказать, насколько все это соответствовало действительности, однако вопрос о сдаче в плен окруженных немецких дивизий уже стоял на повестке дня.

А вот почему мы разрушаем заводы Шкода теперь, а не раньше? Но ведь и Эйзенхауэр неоднократно повторял, что все немецкие генералы — военные преступники, однако генерал Дитмар, попав в плен к американцам, спит себе спокойно в отеле.

Дитер Хейн рассказал нам и еще один интересный факт. В Альтфельде, недалеко от Айзенаха, его приставили переводчиком к одному высокопоставленному американскому боссу. Это был Лоуренс из Голливуда. До войны Лоуренс владел конным заводом в Нормандии. Нацисты разворовали его породистых рысаков, и теперь в поисках своих лошадок Лоуренс продвигался по всему фронту вслед за наступавшими американскими войсками (одним из первых он вошел и в Париж). Командование предоставило в его распоряжение машину и переводчика, чтобы допрашивать немцев.

В Альтфельде, где находился крупный конный завод, состоялась оригинальная встреча. Из американской военной машины в сопровождении американского офицера вышел элегантно одетый немец в гражданском — банкир и владелец «Опенхейма» из Франкфурта. Нацист фон Опенхейм тоже разыскивал своих лошадок с помощью американских офицеров. И все это происходило в дни жестоких боев, когда солдаты Красной армии проливали кровь за каждую пядь земли.

Тони был прав. Я действительно ничего не понимал…

Части Красной армии уже ворвались во внутренние районы Берлина. Скоро конец войне!

Я радовался. Прага, казалось, уже спасена!

В этой войне у каждого была своя цель. Американский босс и нацистский барон разыскивали своих лошадей. Американский генерал Дрейнер вместе со своими помощниками рылся в бумагах в здании «ИГ» во Франкфурте. А в это время Кантария и Егоров водружали Знамя Победы над рейхстагом!

Американский же солдат Петр Градец из Праги будет считать войну законченной, если увидит свой родной город в целости и сохранности…

5 мая в час дня меня вызвали в студию. Радио Праги просило о помощи! Часть передачи записали на пленку: «…правительственные войска! Все скорее к зданию радио! Эсэсовцы хотят нас всех убить! Скорее!…»

Голос диктора был взволнован. Конец фразы неразборчив. Наконец удалось поймать волну: пражское радио просило союзников о помощи!

В Праге вспыхнуло восстание.

Я знал, что на севере советские войска находились у Дрездена, а на востоке — у Остравы, возможно, даже в Брюнне, то есть в двухстах километрах от Праги, отделенные от нее к тому же горами. Третья же армия Паттона уже была в Богемии и, наверное, овладела Клатови, то есть находилась в среднем в ста двадцати километрах от Праги. Немецкие войска охотно сдавались американцам в плен, так что ни о каких боях не могло быть и речи.

Население Праги решило взять свою судьбу в собственные руки. Это уже были не выдумки «1212». Восстание было налицо. Рабочие Праги строили на улицах баррикады и вооружались.

«Чехословацкий народ взял свою судьбу в собственные руки…» — так я и начал в тот вечер свои комментарии для солдат вермахта.

В девять часов я попытался связаться с Шонесси. Он должен отпустить меня отсюда! Ведь не раз обещал. В ответ я получил краткую телеграмму: «Градецу и Брейеру продолжать работу, пока существует вермахт».

Мы бродили по улицам. Тони сочувствовал мне.

Положение в Праге оставалось неясным. Радио передавало призывы о помощи на английском и русском языках. Число баррикад в Праге за ночь сильно выросло. Немцы стягивали войска, чтобы сломить сопротивление. По словам Тони, Прага нужна была гитлеровцам, чтобы прорваться на запад.

Фашистские самолеты (вряд ли они еще были на Западном фронте!) сбрасывали на город зажигательные бомбы. Сердце мое разрывалось на части. Прагу ждала судьба Лондона…

А войска генерала Паттона почему-то все еще стояли там, где были вчера, хотя ни горы, ни оборонительные укрепления не отделяли их от Праги. Это было уму непостижимо!

Взят Мюнхен, освобождены Венеция и Милан. Британские части соединялись с русскими. Южная армия немцев сдалась. Альпийская гитлеровская крепость рухнула.

О чем можно было писать в такой день? Кто тебя будет слушать? Бойцы с пражских баррикад? Им не нужны комментарии. У них другие заботы. Они хотят знать, когда к ним придет помощь.

Возможно, их призывы слышит противник. Даже наверняка! Конечно, эсэсовские генералы слышат эти призывы и собирают свои войска в Богемии, а у них там почти миллион солдат…

И сейчас, в последние часы войны, следует еще раз подчеркнуть, что лежит на совести германского генералитета.

Принимал ли Гитлер решения? Разумеется, принимал, но не без помощи своих генералов. Дитмар и Фриге постоянно твердили о победоносном конце! Вместе с Гитлером разрабатывали планы Рундштедт, Редер, Кейтель, Дениц, Хойзингер, Шпейдель. Без них фюрер не смог бы сделать ни одного шага! И пока все шло хорошо, они получали ордена и медали, рыцарские кресты и бриллианты и с гордостью носили их. Своим женам и дочерям они посылали целые вагоны награбленного барахла (немало таких транспортов попало в наши руки!). Многие из них были заинтересованы в получении прибылей от военных заводов. Они ставили на победу, а сейчас, когда скачки проиграны, они приписывают себе роль «маленьких человечков», которые-де ни за что не отвечали…

Вот так я хотел провести последнюю передачу для вермахта, но этого не случилось. Цензор сообщил о капитуляции немцев на Южном фронте.

Вечер я провел у Баллоу. В Праге, видимо, еще шли бои. По радио говорили, что потери восставших превысили тысячу человек, а французское радио определило их в пять тысяч. Радио Праги, видимо, снова захватили нацисты. На этой волне время от времени была слышна какая-то слабенькая станция, которая то и дело взывала о помощи.

Меня одолевали мысли о Еве. Что она сейчас делает? Сражается с оружием в руках или же помогает раненым — ведь она врач.

Все ли я сделал ради нашей встречи? Пять месяцев на фронте — это неплохо для американского солдата. Этим можно было гордиться. Но вот эта зима, проведенная в теплом гнездышке, не была ли она бессмысленной? Похвальное письмо генерала лежало в моем кармане, но что оно могло значить? Сумели ли мы со своей радиостанцией хоть на йоту приблизить конец войны? И почему я не в армии Паттона?

Американские войска стояли в Пльзене или, может быть, еще дальше. По крайней мере, они должны были быть в шестидесяти километрах от Праги. Но начиная со вчерашнего дня фронт, казалось, застыл на месте. Единственно, что могло мешать продвижению вперед — это немецкие войска, но в эти дни они сдавались в плен по десять и даже по сто тысяч. Так что же сдерживает Паттона?…

«Война в Европе окончилась!» — сообщило радио Люксембурга.

В помещении радиостанции царило праздничное оживление. Все бегали из отдела в отдел, целовались, выскочив на улицу, обнимали совершенно незнакомых людей. Во всех комнатах беспрерывно трещали телефоны. В городе звонили колокола. Солдаты палили в воздух из пистолетов и карабинов, так что стекла в окнах звенели.

В комнату вошла мадемуазель Бри, что-то держа за спиной.

— Сколько дадите за новость, Петр?

На листке бумаги было написано: «Градецу от Шонесси из Бад Наугейма. Лошади оседланы. Сержант Градец включен в состав разведывательной группы, движущейся на Прагу. Если восьмого мая в шесть часов утра будешь в Наугейме, привези мой дорожный несессер».

Шонесси сдержал свое слово! Я ему все простил: он был молодец!

Мы с Тони помчались к майору Годфрею. Майор не возражал: наши передачи потеряли всякий смысл. Он выдал нам документы, но до послезавтра не было ни одного места на армейских машинах.

К четырем часам наш трофейный лимузин был отремонтирован. Две канистры с бензином лежали в багажнике. Приклеив на ветровое стекло пропуск, мы заехали домой, загрузили машину мукой и, собрав свои вещички, помчались на восток. Адью, Люксембург!…