Направление: домой!
Маленький «рено» трясло и подбрасывало. Ветер свистел в ушах. Обе канистры с бензином ерзали по багажнику, а я и Тони распевали песни, какие только приходили нам в голову.
Все это казалось просто невероятным. Нелегко было поверить, что война и Третий рейх вдруг перестали существовать. Теперь мы смотрели на мир совсем другими глазами, хотя ландшафт вокруг нас был таким же, как и вчера: повсюду следы гусениц танков, колючая проволока, многочисленные дорожные указатели.
Зато в селах все было иначе. На крыше любого домика торчал национальный флаг Люксембурга, а в окнах пестрели фотографии великой герцогини и командующих союзническими войсками. На улицах небольшими группами стояли крестьяне и, приветствуя нас шляпами, лишний раз убеждались: правда ли, что кончилась война. Им было приятно слышать радостный ответ.
У Гревенмахера мы вышли к Мозелю. Здесь дорогу нам преградил духовой оркестр. Нас заставили выпить по одной (если бы только по одной!). Мы сразу же захмелели, так как с самого утра ничего не ели, а ночью спали не более двух часов…
Вассербилих встретил нас неприветливо. Там, где слева в Мозель впадает Зауер, проходила граница с Германией. Через эту пограничную речушку был перекинут временный мост.
По ту сторону границы, в Вассербилихе, стояли такие же маленькие домики, однако вместо пестрых флагов из окон свешивались грязно-белые простыни.
И здесь на улицах стояли группами люди. И здесь нас тоже спрашивали, действительно ли кончилась война. Однако на наши радостные ответы мы слышали бесстрастное «Ах, так?», — и кивок головой.
Тот, кто жил на том берегу речушки, выиграл войну. Он мог ждать теперь возвращения своих родных и близких, которых насильно угнали на работы, мог надеяться (не каждый, конечно!), что его родственники вернутся из концлагерей. Он мог, наконец, свободно вздохнуть!
Живущие на противоположном берегу говорили на том же самом языке, носили такую же одежду, только несколько побогаче и поэлегантнее, дышали тем же самым воздухом, обрабатывали ту же землю, но они принадлежали к стране, которая принесла несказанные страдания миллионам людей и самим себе. В течение двенадцати лет им беспрестанно твердили (пока они в это не поверили!), что они лучше своих соседей, что они должны занять их страну и выжать ее, как кисть винограда, так как у них на это якобы есть полное право. В течение двенадцати лет они пожинали плоды этого безумия и орали:«Хайль!». Теперь они были подавлены и безо всякой надежды взирали на своих соседей-победителей.
Я невольно вспомнил мою зимнюю поездку в Аахен. Тогда Германия мало чем отличалась от Люксембурга или Бельгии. Близость фронта уравнивала всех. Все с одинаковым страхом смотрели на небо, заслышав гул бомбардировщиков. Сегодня же, в первый день мира, все говорило о том, что ты находишься в поверженной стране. Это можно было видеть по лицам. Нелегко проезжать мимо людей, которые не разделяют охватившей тебя радости!
После долгого пути мы остановились наконец в ремонтных мастерских. Здесь оказалось все, как положено: ни один человек не был трезвым! Нас угостили цыплятами. Так могли приготовить только где-нибудь в Джорджии или в Алабаме…
Когда мы прибыли в Бад Крейцнах, веселье там шло вовсю. На праздник приехали три машины с костлявыми американками из полевой прачечной, и после зимы, отличавшейся беспардонным запанибратством, мужчины впервые вели себя со своими соотечественницами неуклюже и сдержанно. Нас просили остаться, но телеграмма Шонесси, которая лежала в кармане моего френча, подгоняла меня: в шесть часов утра я должен быть в Бад Наугейме!
Под Майнцем, несмотря на одиннадцать часов вечера, понтонный мост был ярко освещен. Прожекторы играючи гуляли по ночному небу. На берегу тоже светились огни. После долгих лет затемнения освещенные окна крестьянских домов как нельзя лучше говорили о наступившем мире.
Когда мы выехали по вибрирующему понтонному мосту на середину Рейна, над радиатором вдруг пронеслась очередь из крупнокалиберного пулемета. Стреляли с правого берега. По крыше нашего автомобиля зашарил луч прожектора. Тони, вытащив из кармана носовой платок, отчаянно замахал им, однако стрельба не прекращалась.
Когда мы чудом достигли другого берега, нас встретили вдребезги пьяные солдаты-пулеметчики. Они открыли огонь на пари: можно ли быть метким в пьяном состоянии. Их явно огорчил промах. Я ругался на чем свет стоит, а они надрывались от смеха.
Мы поехали дальше. Тони заснул на моем плече. А я пел, пел только для того, чтобы и самому не уснуть…
Трижды нас останавливали военные патрули. Казалось, они не желали ничего другого, как только схватиться с нами. Наконец я прочитал надпись на дорожном указателе: «Бад Наугейм, 500 м». С грехом пополам мы добрались до отеля «Бристоль». Нашу колымагу я поставил между двумя лакированными лимузинами.
Из темноты вынырнул часовой в хорошо отутюженной форме с белым галстуком. Это был Бенсон из моего подразделения. Он с удивлением уставился на нашу развалину.
— Такой дряни здесь не место, — пробормотал он…
И вот я дома!
Это случилось 8 мая 1945 года в четыре двадцать утра.
Моя поездка из Бад Наугейма до самой богемской границы прошла как во сне.
Нашим водителем был Джо, немец по национальности. Дедушка и бабушка его жили где-то в Германии. Сержант Курт Блейер, сын директора сталелитейного завода, родился в Моравска-Остраве и до войны был спортивным корреспондентом одной немецкой газеты. Где его откопал Шонесси, я не знал. По крайней мере в переводчиках у него сейчас недостатка не было: Джо, Курт и я говорили по-немецки, а Курт и я, разумеется, и по-чешски.
Когда я спросил Шонесси, в чем же, собственно, будет заключаться наша миссия, он только рассмеялся:
— Чудак ты, Петр! Всю зиму только и рассказывал, как красива Прага и какие элегантные там девчонки, а теперь, когда я соблазнился и хочу все это увидеть, ты удивляешься.
Больше мне ничего не удалось вытянуть из него.
Я всю дорогу думал только о своем родном городе. Во всей Европе орудия уже смолкли, так почему же в Праге должно быть иначе? Один человек в Дегендорфе утверждал, что американцы, как и прежде, все еще стоят у Пльзена, а не у Праги. И как грозное предупреждение над нашими головами прогрохотала эскадрилья немецких бомбардировщиков!
Было почти по-летнему жарко. Мотор нашей машины колотился, как мое сердце.
Граница проходила, вероятно, где-то вверху, по горному хребту. От нее давно не осталось и следа. В 1938 году, после мюнхенского сговора, немцы стерли ее с лица земли.
По обе стороны от шоссе росли громадные ели. Здесь не гремели бои. Здесь только видны следы подготовки: лес был вырублен кусками, в отрытых окопах лежали мотки колючей проволоки.
Первые увиденные нами домики на богемской земле ничем не отличались от домиков в баварском лесу. Из окон свешивались такие же грязно-белые простыни. Магазины были закрыты. На улице ни души…
Мы спустились в долину. Показались первые чехословацкие домики. Повсюду — чехословацкие флаги. В окнах — бледные рожицы чешских детишек. Завидев нас, они высыпали на дорогу. Теперь они без опаски могли говорить по-чешски! Чтобы не разрыдаться, я быстро влез в машину. Мы проехали наскоро сооруженные «триумфальные ворота», на которых было написано: «Да здравствует Красная армия и наши славянские братья!» Населенный пункт назывался Бешини. По воле рейха село было пограничным.
Следующим мы проезжали более или менее крупный городок Клатови. Город был в праздничном убранстве. На четырехугольной базарной площади собралось много людей. У многих на груди — красно-бело-голубые ленточки. Перед отелем «Белая роза» прогуливалось несколько американских офицеров с девицами. На окнах пестрели флаги самых различных размеров, красно-бело-голубые и американские. Витрины лавок были украшены портретами Масарика, президента Бенеша и Сталина. И тут же висели от руки написанные плакаты на чешском, английском и русском языках. Перед ратушей стояли часовые — два американских солдата в отутюженных формах с начищенными до блеска пуговицами и с желтыми шелковыми шарфами.
Шонесси исчез в здании ратуши. Вернувшись, он сообщил нам, что русские находятся недалеко от Праги и там, по-видимому, все еще идут ожесточенные бои.
— Что же это такое, Петр? Ни одной девушки для блудного сына! — шутил Шонесси. Курт начал говорить что-то о здравом национальном характере наших земляков.
Клатови был освобожден вот уже несколько дней, но здесь в противовес селам, которые мы проезжали, чувствовалась в отношении к нам какая-то сдержанность. Я невольно вспомнил освобождение Парижа и тот порыв радости, который охватил жителей. Парижане окружили нас теплом и заботой.
В Клатови ничего этого не было. Что же случилось? Но вскоре все стало ясно.
Мы выехали за город. Перед нами лежало голое поле. Справа, несколько поодаль, находилось городское кладбище. Слева от дороги тянулся парк, огороженный высокой изгородью. Перед входом в парк стояли двое часовых. Один солдат американский, другой…
— Джо!… Стой!
Я выскочил из машины и побежал к часовым. Не могло быть, чтобы…
Но это было так. Я не ошибся. Другим солдатом оказался эсэсовец в форме и при оружии. Два дня после безоговорочной капитуляции — и вооруженный эсэсовец!
— Что это значит? — спросил я по-английски американского солдата.
Тот смущенно улыбнулся и пожал плечами.
Увидев нашу машину и майорские нашивки Шонесси, ко мне подошел лейтенант. Он подумал, что меня послал мой начальник.
— Посмотрите.
Я вошел в парк.
Там стояло десятка три различных машин и мотоциклов с колясками. Все раскрашено под маскировку.
На траве лежало до сотни людей: эсэсовцы, женщины в форме вермахта или в светлых пестрых платьицах.
Мужчины вооружены пистолетами и автоматами. На парковых дорожках — пирамиды с оружием. На открытом грузовике установлен легкий пулемет. Рядом с ним трое немцев играли в карты.
Лейтенант бросил озабоченный взгляд в сторону Шонесси, который в сопровождении Джо и Блейера шел к парку.
— Дело правильное, — заискивающе начал лейтенант. На наших рукавах были нашивки двенадцатой группы армий, и он, наверное, принимал нас за инспекцию сверху.
— Это эсэсовское подразделение вместе со своим обозом пыталось выйти к американцам, — продолжал объяснять лейтенант. — Они боялись русских. Кто может их за это осудить? — извиняющимся тоном добавил он.
В Клатови еще до прихода американцев эсэсовцы услышали о Пражском восстании и, естественно, стали опасаться, как бы и здесь не произошло нечто подобное. Они взяли из местного населения заложников, с тем чтобы при необходимости обеспечить собственную безопасность у восставших чехов. Когда в город пришли американцы, эсэсовцы сдались им в плен, расстреляв при этом своих заложников, которые якобы их только стесняли. Но вскоре стало известно о приближении русских, и эсэсовцы от страха впали почти в истерику, так как американское подразделение, находившееся в городе, было, на их взгляд, недостаточно сильным, чтобы защитить их от народного гнева.
Американский военный комендант был родом из Алабамы. Он прекрасно знал, что такое линчевание, и сразу сообразил, что от него требуется защитить эсэсовцев, которые сдались в плен! Война кончилась, так что стоило ли подвергать этих людей опасности? Вот он и вооружил эсэсовцев.
— Да, но объясните мне ради Бога, — обратился я к Шонесси. — Почему он не вооружил, например, чехов и не заставил их охранять убийц?
В это время из города показалась процессия: это хоронили расстрелянных эсэсовцами жителей. В голове процессии несли траурные флаги, потом гробы, за ними шли родственники убитых и жители Клатови. Приглушенно и строго играл духовой оркестр.
Стоять рядом с эсэсовцами было стыдно не мне одному. Лейтенант смотрел себе под ноги. Шонесси быстро спрятался за тополь, а Джо покраснел до самых ушей.
Возможно, это произошло случайно, но, как только процессия поравнялась с нами, оркестр перестал играть, и были слышны только шаги людей. Траурная процессия превратилась в настоящую демонстрацию!
Мы перестали существовать для жителей Клатови!
Скрипели колеса. Подол черного блестящего платья какой-то старушки волочился по пыльной дороге. Люди шли молча, единодушные в своем презрении к нам. И только на повороте к кладбищу оркестр заиграл снова. Не проронив ни слова, мы сели в машину.
В селах царило неудержимое веселье: здесь никто ничего не знал о том, что произошло в Клатови. У въезда в село нас встречали ребятишки. Худыми ручонками они протягивали нам цветы. Потом нас останавливали девушки. На центральной площади преподносили пиво и хлеб. Впервые за долгие годы я наслаждался запахом свежеиспеченного крестьянского хлеба. Когда же выяснилось, что двое из американцев в довершение ко всему говорят по-чешски, градом обрушились вопросы: «Случайно, не знали ли вы господина Ержабека из Клевленда? У него была своя большая мясная лавка!», «А братьев Восецки?», «А портного Бартунека из Омахи?», «А разве вы не пойдете на Прагу?»…
Однажды мы увидели зрелище, которого никак не ожидали. Подъезжая к небольшой высотке, мы почувствовали резкий неприятный запах. Это был запах табака и человеческого пота.
Джо притормозил. Перед нами, насколько мы могли рассмотреть, лежали и сидели немецкие солдаты, которым удалось вырваться из советского котла. Их здесь было тысяч десять, а может быть, даже и сто. Они лежали, как отдыхающие на пляже в жаркий солнечный день.
Ни на одном из солдат не было полной формы. На многих напялены гражданские брюки и жакеты. На месте петлиц и знаков отличия торчали белые нитки. Многие солдаты, стащив с себя пропитанные потом френчи, лежали в нижнем белье или вообще голыми. Вся эта масса шевелилась, как муравейник.
Офицеры сидели в сторонке. Старое правило!
Курт Блейер тут же вспомнил, как один немецкий кинорежиссер для съемки фильма «Три дня строгого ареста» нанял пятьсот статистов, которые должны были изображать кайзеровскую армию. Статистам выдали кому офицерскую форму, кому фельдфебельскую, кому просто солдатскую. В обеденный перерыв всех статистов кормили в большом спортивном зале. Войдя в зал, режиссер, к своему удивлению, увидел, что все эти люди стихийно разделились по званию: «солдаты» обедали отдельно, «унтер-офицеры» и «офицеры» — за особыми столами.
То же самое было и здесь. У самой дороги, по которой медленно катил наш автомобиль, отдельно сидели офицеры. Один из них был раздет по пояс, свою форму он свернул в узел. Другой мыл в каске ноги. Штабному офицеру помогал раздеваться солдатик с замученным видом. Рядом полковник в полной форме сжигал свои документы и фотографии, которые он только что показывал соседу. Тот в одном нижнем белье сидел на корточках и разбинтовывал руку, бросая марлю в огонь. Никакой раны на руке не было.
На повороте дороги мы увидели американскую машину с громкоговорителем. Коренастый потный фельдфебель с лысой головой и желтыми зубами говорил в микрофон. Рядом стоял долговязый сержант.
— …согласно приказу все подразделения при любых условиях должны соблюдать дисциплину. Ни один человек не имеет права никуда отлучаться. Питание будет выдаваться по предъявлению солдатской книжки!
— Дальше! — прорычал Шонеесси.
В два часа мы миновали серые запущенные пригороды Пльзена. Я вспомнил разговор с Клипом. Семьдесят процентов заводов Шкода разрушено! И все это сделала наша авиация…
Я ничего не понимаю в прокатных станах, мартеновских печах, мастерских, генераторах и транспортерах. До войны все это было для меня не больше, чем объект для рисования. Но даже несведущему человеку, увидевшему результаты бомбежки заводов Шкода, становилось ясно, что все эти стальные развалины никогда не восстановить.
Какие-нибудь две недели назад это были крупнейшие заводы в Европе, выпускавшие паровозы, колеса, стальной прокат, листовое железо, проволоку, железнодорожные рельсы, оружие. Все это освобожденная Чехословацкая республика должна будет ввозить из-за границы!
Почему в Германии пострадала лишь небольшая часть индустрии? Ведь американские самолеты бомбили в основном сеть дорог и склады горючего! А здесь с методической последовательностью уничтожен гигантский объект индустрии… И это в то время, когда война шла к концу и комбинат уже не имел военного значения.
— Не делайте из всего этого трагедии, Петр, — успокаивал меня Шонесси. — Подобная нагрузка для такой маленькой страны была бы чересчур большим бременем. Дядюшка Сэм мигом справится с этим, а ваши чехи пусть сосредоточат свои усилия на чем-нибудь другом. На производстве стекла, фарфора, развитии курортов, на народных танцах и тому подобное… Никаких вам забот! Мы не бросим чехов на произвол судьбы!…
Шонесси, взяв с собой Блейера, пошел в комендатуру узнать подробности о положении в Праге.
— Хелло, Петр!
Я не верил своим глазам. Рядом с машиной стоял Сильвио.
— Я знал, что ты все же выберешься сюда!
Во мне боролись противоречивые чувства: радость встречи и горькое воспоминание о его отъезде. Он, видимо, заметил это.
— Разочаровался во мне, не так ли? — спросил Сильвио с вымученной улыбкой.
— Разочаровался? Почему ты уехал не простившись?
— Бывают объяснения, которые не рассчитаны для маленьких детей. А прощаться, ничего не объяснив, я не имел ни малейшего желания.
Пауза. Мне показалось, что за три недели, пока я его не видел, он похудел.
— Вы хотите ехать дальше, в Прагу? До сегодняшнего утра дела там были дрянь. Говорят, часть города сгорела. Немцы сбрасывали зажигательные бомбы. Сегодня утром я лично допрашивал одного пленного оттуда.
Значит, это все же случилось. Уже двое суток, как объявлено об окончании войны, а Прага все же принесена в жертву! В душе у меня поднималась волна сожаления, негодования и боли.
— А что делаем мы? Сидим в Пльзене! Почему мы ничего не предприняли?
— Мы? Если ты имеешь в виду нашу Шестнадцатую танковую дивизию, то, скажу тебе по секрету, мы вплоть до пятого числа торчали перед Пльзеном, а когда город оказался в руках чехов, нас сразу же ввели в него. За пять минут до конца войны наши не хотят рисковать ни одним американцем. Возможно, то же самое наши рассчитывали проделать и с Прагой, но, успокойся, с сегодняшнего дня там русские…
— Русские? Но ведь три дня назад они были очень далеко от города, а наши с пятого числа, можно сказать, сидели под боком. Понял ты это или нет?
— Ты слишком о многом спрашиваешь меня. Я всего-навсего простой сержант. Возможно, у нас с русскими на этот счет имелось какое-нибудь соглашение…
— Глупости! Что значит «договорились»? Глупец ты, Сильвио! Когда наша девятая подошла к Рейну и мост через реку оказался невзорванным, что сделали наши парни? Подождали англичан, которые по соглашению должны были первыми перейти Рейн? Ничего подобного! Наши парни взяли да и перешли на противоположный берег! А здесь идет речь о жизни целого города с миллионным населением!
— Не волнуйся, Петр, — сказал Шонесси, выходя из здания комендатуры. — С сегодняшнего дня в Праге русские, и бои, по крайней мере в центре города, уже закончились… Ну как, Сильвио, хочешь вместе с нами посмотреть на пражских девушек?
Сильвио поблагодарил:
— Вырваться от полковника Ноубля нет никакой надежды! Он никого не отпускает. 6 мая несколько сот жителей Пльзена хотели поехать в Прагу, чтобы помочь восставшим, но ни одного человека он не отпустил.
«Возможно, и на этот счет была договоренность, — подумал я, — но с кем? С русскими наверняка не было!»
— Нас он тоже не отпустит. Нам нужно только посмотреть, как обстоят дела на демаркационной линии.
Мы подъехали к небольшому городку Рокицани. На небе ни облачка. Солнце светило, как в июне. Начинался сенокос. Девушки и женщины косили траву, а наши парни, скинув френчи, помогали им. По лицам солдат было видно, что они безмерно счастливы оттого, что наконец-то держат в руках не винтовку, а косу и грабли.
Полосатый шлагбаум преградил нам путь. По ту сторону демаркационной линии мы увидели точно такую же картину: рядом с женщинами косили траву солдаты. Это были солдаты Красной армии. Наверняка они испытывали такую же радость от мирного труда. На обочине полевой дороги сидел юноша со стриженой головой и играл на гармошке. Вокруг толпились сельские ребятишки. А какой-то американский солдат, подхватив босоногую девушку в синей юбке, пробовал танцевать.
Это было 9 мая 1945 года в четыре часа.
Американский часовой не пускал нас дальше, имея на то строгий приказ.
Я отозвал Шонесси в сторонку. Нужно взять несколько километров южнее, где параллельно Пльзенскому шоссе шла полевая дорога в Прагу.
Но и на ней оказался заслон! Однако нас пропустили. Проехав метров двадцать по ничейной земле, мы увидели советского часового.
Шонесси предъявил свой пропуск. Часовому было на вид лет восемнадцать, но на груди его красовались две медали. Он внимательно проверял документы.
На наших удостоверениях личности, как и на всех офицерских пропусках, стояло факсимиле верховного главнокомандующего.
— Эйзенхауэр, — с уважением произнес часовой. Затем он записал в блокнот: «Шонесси — майор; Градец — старший сержант; Блейер — сержант; Галогувер (фамилия Джо) — старшина». Захлопнув книжечку, часовой отдал честь.
Со дня нашего наступления, которое началось одиннадцать месяцев назад, мы впервые находились за пределами территории, занятой нашими войсками. Теперь на пути в Прагу не было никаких препятствий!
Узкая полевая дорога скоро превратилась в сплошные ухабы. Мы свернули на север, чтобы при первой же возможности выехать на шоссе. По обочинам дороги то тут, то там сидели группами красноармейцы, раскуривая козьи ножки. У домика лесника был контрольный пункт. Узнав, кто мы такие, лейтенант попросил нас выйти из машины и что-то крикнул одному солдату. Тот через несколько минут принес кофейник и несколько чашек.
Лейтенант наполнил чашки.
— За мир! — торжественно произнес он и одним глотком опустошил свою чашку. Мы последовали его примеру. У меня сразу же запершило в горле: это была русская водка!
Лейтенант вновь наполнил чашки.
— За Рузвельта, — почтительно произнес он.
Мы выпили. Я по очереди посмотрел на своих спутников. Лица их раскраснелись. Низкорослый крепкий солдат с киргизским лицом протянул мне кусок сала и огромный ломоть черного хлеба. Я откусил, надеясь, что это поможет.
Следующий тост был за Эйзенхауэра, потом — за Сталина. Дальше пить я отказался и сел на землю. Блейер свалился с ног после чарки за Конева. Когда пили за здоровье генерала Паттона, не выдержал Шонесси. А русские все наливали и наливали — за генерала Брэдли, за Малиновского, за американскую армию, за Буденного.
Из всей нашей группы на ногах стоял один только Джо.
И как только после всего этого он еще мог сидеть за баранкой! В пути нас останавливали еще три раза и все три раза приглашали вместе выпить. И все три раза я выдерживал только до Конева…
Вскоре показались окраины Праги. Мы прямо в поле приготовили себе кофе. По всему было видно, что бои здесь шли совсем недавно, может быть, еще сегодня. На дороге валялись сожженные танки и грузовики. Стены домов испещрены пулями и осколками. Здесь проходили последние бои регулярных войск в Европе!
Тут же впервые после Арденн я увидел такое количество убитых — по обе стороны дороги валялись трупы солдат вермахта и эсэсовцев. Рядом были разбросаны узлы с награбленным барахлом.
Из города навстречу нам тянулась колонна пленных. Они, казалось, не замечали трупов своих соплеменников. Через каждые шестьдесят метров шли красноармейцы. Большей частью это были коренастые крепкие парни, очень молодые.
Справа и слева от шоссе нам радостно махали улыбающиеся жители. Из города все тянулись и тянулись бесконечные, мрачные колонны пленных, а в город мчались машины с красноармейцами.
Вот наконец и первые пражские домики…
Дома! После шести долгих лет…
Тогда мы с Евой направились сначала в Моравска-Остраву. Чтобы быть похожими на туристов, взяли с собой рюкзаки. Моя папка с рисунками выдавала нас, показывая, что это простая воскресная прогулка.
Уехать из страны я согласился только по настоянию Евы. Она была активным членом коммунистической фракции студентов, и за выступления на многочисленных собраниях ее могли арестовать. Кроме того, мать Евы — еврейка, и хотя нюрнбергские расовые законы пока еще и не имели такой силы в так называемом протекторате, как в самой третьей империи, но это был лишь вопрос времени.
Отец Евы, известный врач, за границей мог бы сделать прекрасную карьеру. У него не раз была возможность выехать туда! И друзья склоняли его к этому. Теперь же вот его начальник требовал… развестись с женой-еврейкой! Однако отец Евы не сделал ни того, ни другого. Он заявил, что не покинет родины до тех пор, пока здесь остается его любимая дочь. Значит, чтобы заставить родителей выехать за границу, Еве нужно было сделать это сначала самой.
Ева не раз твердила, что и моя жизнь тоже находится в опасности. Мне казалось это абсурдом. Я был далек от политики. Это мог подтвердить каждый. Я был тогда убежден, что художнику и незачем заниматься этим.
Правда, время от времени я выполнял сатирические рисунки для журнала «Сэмпл». Рожи заправил Третьего рейха так и напрашивались на карикатуры! Рисунки же для гектографических листовок, выпускаемых организацией Евы с начала наступления гитлеровских войск, я никогда не подписывал своим именем. А то обстоятельство, что в моей мастерской за последние месяцы довольно часто собираются немецкие беженцы?… Должны же люди где-то встречаться!
А тут еще этот забавный случай. Издавалась у нас вполне приличная иллюстрированная газета «Арбайт им бильд». На должность ответственного редактора подбирали человека, не занимающегося политикой. Разумеется, я не смог отказаться от такого предложения, и с тех пор каждый номер газеты был подписан моим именем и тут же стоял мой адрес. Все это еще не давало повода для беспокойства и паники, но Ева не унималась. Она не переставала доказывать, что я подвергаюсь опасности и должен уехать из страны.
Мы решили бежать в Польшу. Купили билеты до Моравска-Остравы, но сошли, однако, раньше. По словам Евы, в селе Яблунков нас ждала группа беженцев, которые тоже намеревались перейти границу.
Последнюю ночь мы провели в маленькой гостинице в заброшенной деревушке Моравке. Какой-то горец, потягивая свое «пивочко», передал Еве записку. Она украдкой прочитала ее и, когда мы остались одни, сожгла.
Ночью мы не сомкнули глаз. Прислушиваясь к порывам ветра, мы лежали молча, не смея даже заговорить о чем-либо.
На рассвете Ева объявила, что через границу нам нужно переходить порознь — в целях конспирации. Я пойду с тремя какими-то мужчинами, а она присоединится к другой группе. Так будет надежнее. Я был тогда настолько наивным, что ничего не заподозрил. Ева сказала, что обе группы встретятся в Сухе. Мы простились где-то на кромке моравско-силезских Бескидов. При расставании Ева была молчалива.
Переход через границу оказался делом нелегким, но все обошлось без происшествий. Я надеялся на скорую встречу с Евой. Однако в Сухе, на польской земле, меня ждала не Ева, а только письмо от нее. Она осталась на родине! Ева писала, что у нее не было другого выхода: иначе она не вытащила бы меня за границу. В конверте лежало еще одно письмо. По приезде в Краков я должен отправить его родителям Евы. Это будет для них условным знаком, что она перешла границу и находится в безопасности.
Прочитав письмо Евы, я кинулся было обратно и наверняка натолкнулся бы на немецкий патруль, если бы меня вовремя не догнал проводник нашей группы и не заставил вернуться.
Все вокруг меня потеряло всякий смысл. Я впал в состояние полной апатии. Друзья-художники в Кракове устроили мне радостную встречу и даже организовали небольшую выставку моих работ. Затем на пароходе я перебрался из Гдыни на Гаити. О такой поездке мы когда-то мечтали вместе с Евой. И, наконец, в июне 1940 года я прилетел в Соединенные Штаты. Произошло это как раз в то время, когда Францию оккупировали гитлеровцы.
Окольными путями до меня дошли четыре письма Евы. После же вступления Америки в войну никаких писем я уже не получал. Долгое время ничто не напоминало мне о Еве. Поэтому случайная встреча с моей картиной в Люксембурге у мадам Баллоу была для меня дорогой весточкой из нашего счастливого прошлого.
И теперь, как никогда, я стремился на родину, надеясь увидеть город, в котором родился, и пару больших светло-серых глаз, ради которых стоило вынести все.
Мы ехали по Пльзенской улице вдоль трамвайной линии. Жители повсюду приветствовали русских — крепких коренастых солдат в вылинявших гимнастерках, с тремя-четырьмя медалями на груди, которые были заработаны отнюдь не в канцелярии.
С обеих сторон нас обступили серые жилые дома с обезображенными фасадами и выбитыми стеклами окон. И повсюду ветки зеленой хвои, советские и чехословацкие флаги!
Трамвайные провода были порваны и свисали. Разбитая мостовая усеяна обложками иллюстрированных журналов и портретами нацистских генералов. Джо не без удовольствия подминал их под колеса своей машины. Какая-то полная женщина ожесточенно топтала ногами чей-то темный бюст. Собравшиеся вокруг люди что-то громко обсуждали.
Когда мы проезжали мимо заводов «Рингхофер», навстречу нам выбежала красивая темноволосая девушка. Она ловко вскочила на подножку нашего автомобиля и обеими руками ухватилась за Шонесси. Майор усадил ее на колени. По обеим сторонам проезда валялись груды камней, кирпича, всякого хлама — остатки недавних баррикад. Тут же сидели солдаты в защитной форме. Они помахали нам.
Девушка крикнула им:
— Это американцы!
Двое солдат подбежали к нашей машине. Это были девушки. Из-под фуражек выбивались пушистые локоны…
Около моста двое красноармейцев играли на гармошке. Вокруг них собралось человек тридцать. Девушки спрыгнули с нашей машины.
Мы проезжали через Влтаву. Я и Блейер встали и внимательно смотрели налево…
Градчаны были целехоньки — такие знакомые и величественные! Они пережили всех: и маленького старенького президента, и палача Гейдриха, и юнкера Нейрата, и фанатика Франка. Война кончилась, а Градчаны стояли… И я был в своей Праге в день ее освобождения!
Джо осторожно вел машину. По узкому мосту двигались тяжелые танки и катюши, так что нашу машину чуть было не раздавили.
На Остэнде молодая регулировщица со строгими глазами торопила нас. Мы свернули к Национальному театру. Навстречу нам двигался взвод тяжелых танков и бронетранспортеров. В открытых люках башен стояли красноармейцы. Над их головами развевались красные знамена. Жители из окон бросали красноармейцам цветы.
Молоденькая регулировщица ловко размахивала красным и желтым флажками… Вечером нашу машину облепили девушки. Три из них уселись на капот радиатора. Одна кокетливо нацепила себе на голову каску Джо. Шонесси, рассмеявшись, обратился ко мне:
— Да, Петр!… Лучше, чем в Париже!
Маленькая серьезная регулировщица дала нам знак ехать: перед нами лежал широкий Национальный проспект. Навстречу громыхали самоходные орудия. На Вацлавской площади тоже стояла регулировщица, но на этот раз это была русская девушка.
Изящная, светловолосая, в лихо сдвинутой на затылок пилотке, в начищенных до блеска сапогах на стройных ножках, она с грацией танцовщицы размахивала своими флажками. На груди горели медали. Лицо ее было серьезно. Когда какой-нибудь танк не вовремя сворачивал, куда ему следовало, она нетерпеливо топала ножкой, и механик-водитель с загорелым лицом мгновенно повиновался. Он приветливо махал ей рукой, обнажая в улыбке белоснежные зубы, и бросал девушке букет цветов. Она оборачивалась и тоже улыбалась, так как не улыбаться было просто невозможно.
Мы въехали на площадь.
Воздух, пропитанный желтой пылью развалин и запахом отработанного горючего, дрожал от криков ликующей толпы.
Я толкнул Блейера в плечо:
— Вот тебе и здравый национальный характер!
Он засмеялся и прижал к себе двух девушек, которые уселись с ним рядом. На нашей машине висело человек двадцать — почти одни девушки. Повсюду их руки, волосы, щеки. Джо ехал медленно. Нас приветствовали, фотографировали. Когда жители узнавали, что мы американцы, они бросали добродушные или же полные упрека слова, нечто вроде: «Поздно приехали, но все же!…», «Почему именно сегодня, а не… позавчера!»
Так мы добрались до музея. Шонесси приказал:
— Разочек по площади и обратно!
Джо послушно объехал вокруг памятника Вацлаву, не обращая внимания на энергичные протесты флажков регулировщицы и к огромной радости девушек, облепивших нашу машину. Мы видели площадь, массу танков, желтую пыль, знамена и улыбающиеся от счастья лица.
Это было 9 мая 1945 года в семь часов.
