Из Бухенвальда Сильвио вернулся глубокой ночью. Я лишь мельком увидел его, так как в этот момент нам принесли материал от цензора. Когда же началась передача, я пошел к нему в комнату. Несмотря на усталость, он не спал, видимо, дожидаясь моего прихода.

Сильвио был один. Тони Брейер вел передачу.

Сильвио сидел на кушетке, закрыв лицо руками, и даже не взглянул на меня, когда я вошел.

Я сел и стал молча ждать.

Через некоторое время он встал, достал бутылку, отпил из нее и лег на постель лицом вверх. Потом он опять порылся в своих вещах и вытащил какие-то бумаги.

— Меня туда посылали, чтобы я рассказал об организации лагеря перед освобождением. А вот здесь написано о том, что творили там с людьми. Это копия официального доклада для конгресса в Вашингтоне. Это не писанина журналиста, который хочет потрясти читателя. Всего лишь холодный отчет для нашего правительства. Почитай!

Этот отчет, видимо, составил дивизионный писарь, какой-нибудь парень из Техаса или Арканзаса. Меня поразила скрупулезная точность, и это было намного ужаснее, чем все, о чем мне приходилось слышать до этого.

«…в так называемом "малом лагере", где в крохотных каморках помещалось по шестнадцати человек, достаточно было малейшего предлога, чтобы ликвидировать нескольких или же всех узников. Их гнали к маленькой двери в стене. За этой дверью в крохотной каморке размером метр на метр двадцать в полу был квадратный люк диаметром в метр тридцать сантиметров. Здесь начиналась вертикальная бетонная шахта длиной в четыре метра двадцать сантиметров. Узников загоняли в эту каморку, и они падали в шахту на бетонный пол. Это была камера для убийства. Там уже наготове стояли эсэсовцы. Они душили пленных двойной петлей и вешали их на крюки, которые были вбиты в стены на уровне двух метров десяти сантиметров. В момент нашего обследования налицо оказалось только пять крюков, остальные уже сняты. Если жертва еще шевелилась, ее оглушали деревянным молотом. Нам его показывали, на нем видны многочисленные следы крови. Затем с помощью восемнадцати электрических подъемников жертвы доставлялись в печи для сжигания, которые находились над каморками для убийства. Ежедневно печь могла пропустить двести человек. Кроме того, от ста двадцати до ста сорока человек были жертвами различных медицинских экспериментов или же умирали от болезней…»

Сильвио удалось поговорить с тремя бывшими узниками. От них он узнал, что его сестру месяцев девять назад перевели в лагерь Равенсбрюк. Жива она или нет — трудно сказать.

Сильвио видел много больше, чем говорилось в этом отчете. По его словам, Бухенвальд был не только местом ужасов и бесчеловечности, но и ареной беспощадной борьбы двух миров. Миру охранников и палачей противостоял мир их жертв. Лишенные элементарных прав, узники Бухенвальда, однако, проявляли удивительную волю к жизни и были готовы бороться до конца. В лагере существовала подпольная организация. Ею руководили коммунисты. Перед лицом смерти они объединили всех заключенных, так что это не было скопище беспомощных баранов.

Сильвио разговаривал с некоторыми из этих коммунистов, проникся к ним чувством большого уважения. От них он узнал, что редко в какой день не было казнено больше двухсот человек. Разумеется, многие узники умирали от голода или систематических побоев. В лагере царил полный произвол нацистов. Все эти убийства в большинстве случаев зависели от настроения палачей. Слабых и больных смерть ждала в первую очередь.

Сильвио рассказал, как одного известного физика коллеги по несчастью каждое утро выводили на поверку под руки, лишь бы только он не оказался в числе последних.

Для написания доклада Сильвио была дана неделя, и теперь я встречал его только в столовой. Выглядел он очень бледным и усталым, ни с кем не разговаривал и один уходил в парк. Он явно избегал даже меня. Нам всем не хватало бодрого насмешливого Сильвио.

Потом случилось то, что еще больше испортило наше настроение.

Однажды после полуночи, когда мы все сидели в операторской и ждали последних известий, пришло сообщение о смерти Рузвельта. Теперь, когда не было в живых президента, я вдруг понял, что этот парализованный человек из Вашингтона был для меня единственным противовесом всему непонятному и неудобоваримому. Многочисленные переплетения американской и немецкой промышленности и странные функции «1212»? Отказ от денацификации в занятых нами районах и коррупция? Спекуляция горючим и Аахен? Рузвельт всегда собирал вокруг себя хороших людей. Он был гуманист и ради человечности шел на многие компромиссы…

Полковник приказал нам выбросить из передачи все скандальные истории и оставить только фронтовые новости и некролог, который должен быть написан в духе радиостанции «1212». Я и Оскар сочинили этот некролог, а Тони записал его на пленку.

Потом мы все сидели в холле, озабоченные и печальные, и говорили о том, что нас ждет в будущем. Всем было жаль, что президент не дожил до конца войны.

На пороге появился один из югославов. Он дал мне знак выйти.

В кухне, закутавшись в свою неизменную серую шаль, сидела мадам Бишет. Очки ее в никелированной оправе сползли на нос. Глаза смотрели куда-то в пустоту. У обоих югославов тоже был удрученный вид. Они шепнули мне, чтобы я шел за ними. Наверху, на втором этаже, дверь в комнату Дрюза была распахнута настежь. Капитан сидел в кресле в одной ночной рубашке. У ног его валялась пустая бутылка из-под виски. Другую, тоже уже пустую, он держал в руке.

Капитан Дрюз пел. Это была избитая уличная песенка, но с новыми словами: «…наконец-то старик окочурился…»

Мы тихонько спустились вниз. В кухне я долго объяснял обоим югославам, что капитан — республиканец и что в Штатах, к сожалению, есть люди, которые не очень-то любили Рузвельта, и прежде всего за то, что он урезал некоторые их привилегии. В заключение я сказал, что это тоже — своеобразный признак демократии: каждый волен уважать или не уважать главу своего государства.

Югославы молча слушали мое объяснение. Через час, когда я уже спал, меня разбудил сильный шум. Кто-то вытащил Дрюза из комнаты, спустил его вниз по лестнице и вытолкал на улицу. С капитаном, правда, ничего серьезного не случилось: отделался несколькими легкими ушибами, — но на него натолкнулся полицейский Жерар, который как раз делал обход. Жерар попытался было внести Дрюза через черный ход, но дверь оказалась запертой, а оба югослава спали как убитые. Полицейскому ничего не оставалось, как постучать в дверь веранды, а уж тут не обошлось без шума. Но до расследования дело не дошло, и якобы по совету полковника…

С тех пор как Вальтер Шель женился, он стал очень хорошо относиться ко мне. Он утверждал, что я помог ему и морально, и во время разговора у полковника!

Разумеется, Вальтер преувеличивал мой вклад в его женитьбу, однако сам брак и влияние спокойной Рут сказались на нем положительно: Шель стал более человечным и откровенным, по крайней мере со мной.

Несколько дней спустя после смерти Рузвельта, в середине апреля, Вальтер зашел ко мне и как-то замялся, видимо, его что-то беспокоило. Наконец он положил мне на стол несколько исписанных мелким почерком листов бумаги.

— Никому не показывай, — загадочно сказал он мне. — Через полчаса я заберу у тебя это. Прочти быстро!

Вальтер впервые оказывал мне такое доверие. До сих пор он очень и очень осторожно обращался со всеми секретными документами.

Это был доклад Сильвио. Но ведь Сильвио обо всем этом уже сообщал мне!

— Прочти! — бросил многозначительно Вальтер и исчез.

И действительно, то, что я прочел, казалось невероятным.

Все это написал Сильвио. Это был его стиль, а внизу стояла его собственноручная подпись.

Я читал и читал, а в душе моей все больше росло возмущение. Вскоре вернулся Вальтер.

— Майор просит все три экземпляра!

После ухода Вальтера я бросился в комнату Сильвио, но его там не было. Тони Брейер сообщил мне, что Сильвио получил отпуск в Париж и уехал в шесть утра.

Доклад Сильвио был ни больше ни меньше как сочинение о том, как группа коммунистов в Бухенвальде с ведома нацистов беззастенчиво руководила карательным полком. «Они сумели, — писал Сильвио, — устроиться на таких должностях, от которых зависело назначение на работы, и с помощью различных интриг посылали на смерть тех, кого хотели. Имеющуюся в их руках власть они использовали для того, чтобы поставить своих единомышленников по партии в более выгодное положение за счет других узников…»

Это было чудовищной противоположностью тому, о чем Сильвио рассказывал мне в день возвращения из Бухенвальда. Многие факты совпадали, но подавались под другим соусом. Коммунисты концлагеря, подвигом которых Сильвио восхищался, теперь превратились в интриганов, в нацистских прислужников.

Моему возмущению не было границ. Я рассказал обо всем Тони. Сначала он слушал меня с недоверием, так как и ему Сильвио говорил кое-что о своих лагерных впечатлениях, но под конец и Тони был возмущен не меньше меня.

Что же могло произойти с Сильвио?

— К этому делу, наверное, приложил свою лапу Дрюз, — сказал, помолчав, Тони. — После своего возвращения из Бухенвальда Сильвио очень долго беседовал у Дрюза, а когда пришел в комнату, был очень бледен, да и вообще его невозможно было узнать.

Дрюз? Ведь это Дрюз устроил ему поездку в Бухенвальд. Неужели он заставил Сильвио написать такой бред? И каким образом? Не мог же тот по доброй воле написать обратное тому, о чем мне рассказывал! Неужели Сильвио все время водил меня за нос?

Тони, которому одиннадцать лет назад пришлось с оружием в руках сражаться на улицах Вены, мог допустить все.

— Сильвио — очаровательный парень, но он типичный хлюпик, который способен иногда пойти и на такое. На этот раз, думаю, не обошлось без женщины.

У Сильвио всегда были какие-то истории с женщинами, но как все это связать… Я подумал было о Маргарите, но он порвал с ней с тех самых пор, как постоянным гостем там стал Шонесси. Может быть, мадемуазель Бри? Сколько мы ни думали, но так и не могли представить ситуации, которая бы вынудила Сильвио пойти на это.

Кроме того, я хорошо знал, где находилось его сердце и куда он стремился: к темноволосой спортсменке, которая жила с сыном в Бостоне! После войны Сильвио мечтал сделать в Германии карьеру как американский артист и режиссер и, добившись признания, вернуться к своей Грете…

В зимнем саду, греясь на апрельском солнце, завтракал Дирк.

— Хорошо этому Сильвио, — заметил он, макая булочку в кофе. — В Париже сейчас весна…

Значит, Дирку тоже известно об его отъезде. Только мне Сильвио ничего не сказал. Тони передал мне книгу, детективный роман. Сильвио перед своим отъездом просил его об этом.

Я машинально перелистывал страницы. Вдруг из книги вылетела небольшая записочка. На ней рукой Сильвио было выведено: «Петр, я не думаю, что ты обо мне скоро услышишь. Я представляю, что ты обо мне подумаешь! Сколько раз мы пытались отгадать с тобой, что с нами будет. Что будет со мной, я уже знаю».

Значит, наше руководство держало Сильвио в резерве? Для чего? Для этого доклада о положении в Бухенвальде? И конечно, не для «Рейнской патриотической радиостанции», и вовсе не потому, что он был специалистом по вопросам сепаратистского движения, и не потому, что у него хорошая дикция…

Но что же все-таки могло принудить его к этому? Он знал намного больше, чем я. Знал о связях, о которых я, возможно, никогда и не узнаю. Больше видел, чем я. Знал закулисные махинации!…

Такой резкий и неожиданный поворот я переживал как измену. Для Тони же все это казалось гораздо проще: Сильвио куплен. А я-то думал, что хорошо знал Сильвио!

Сильвио больше не вернулся к нам. После поездки в Париж его перевели на фронт, в третью армию Паттона, вместе с которой он, может быть, попадет в Богемию, а может, и в Прагу…