Глава третья
1
Центральная тюрьма «Фрэн» находилась в восемнадцати километрах от Парижа. Высокие стены окружали грязное средневековое строение, состоявшее из трех главных корпусов и множества флигелей. В первом корпусе содержались заключенные немцы — политические и дезертиры. Во втором сидели французские и немецкие борцы Сопротивления. В третьем — одни французы. Тюрьму возглавлял немецкий капитан запаса. Персонал был пестрым: охраняли и французы, и немцы — почти все старые унтер-офицеры из Баварии, Саксонии и Тюрингии.
Во флигеле С первого корпуса, зарезервированном для парижского отдела СД, охрану несли исключительно немцы. В камерах-одиночках денно и нощно горел электрический свет. Здешних заключенных никогда не выводили на прогулки во двор. Гестапо изобрело нехитрый метод, как сделать своих узников недосягаемыми для любой, самой высокой инстанции: они попросту не значились ни в каких списках. Мертвые души…
Утро 12 ноября. Молодой узколицый мужчина с умными темными глазами сидел на нарах в камере шестьдесят семь крыла С. Выглядел Томас Ливен отвратительно. Серая кожа, впалые щеки. Старая арестантская роба болталась на нем, как на вешалке. Томас страдал от холода: камеры не отапливались.
Более семи недель он провел в этой отвратительной вонючей дыре. В ночь с 17 на 18 сентября похитители передали его двум агентам гестапо, доставившим его во «Фрэн». И с тех пор он все ждал, что кто-то придет и отведет его на допрос. Тщетно. Он чувствовал, что выдержка покидает его.
Томас попробовал наладить контакт с немецкими охранниками — напрасный труд. Пустив в ход обаяние и подкуп, он попытался улучшить рацион — ничего не вышло. День за днем он получал жидкий суп с капустой. Он пытался втайне переслать весточку Шанталь. Пустой номер.
Почему они, наконец, не придут и не поставят его к стенке? Они являлись каждое утро в четыре часа и уводили мужчин из камер, слышались стук сапог, команды, отчаянные крики и плач жертв. И выстрелы, если узников расстреливали. И тишина, если их вешали. Чаще всего была тишина.
Внезапно Томас вскочил. Услышал раздавшийся топот сапог. Дверь распахнулась. Появился немецкий фельдфебель в сопровождении двух гигантов в форме СД.
— Юнебель?
— Так точно.
— На допрос!
«Дождался», — подумал Томас… Его заковали в наручники и вывели во двор, где стоял громадный арестантский автобус без окон. Охранник из СД втолкнул Томаса в узкий темный проход, тянувшийся вдоль крошечных камер, в которых можно было сидеть только скрючившись, и запихнул в одну из них. Остальные, судя по звукам, тоже не пустовали. Пахло потом и страхом. Автобус потащился по улице, ныряя в колдобины на каждом шагу. Переезд длился полчаса. Потом машина остановилась. Томас слышал голоса, шаги, ругань. Дверь его клетки раскрылась: «На выход!»
Пошатываясь, Томас последовал за человеком из СД, от слабости его мутило. Он тут же узнал место: фешенебельное авеню Фош в Париже. Томас знал, что множество здешних домов было конфисковано СД. Охранник провел Томаса через холл дома номер восемьдесят четыре в бывшую библиотеку, приспособленную под кабинет. Там находились двое мужчин, оба в форме. Один был коренастый, краснолицый, оживленный, другой — бледный и болезненный. Один — штурмбанфюрер Вальтер Айхер, другой — его адъютант Фриц Винтер. Томас молча стоял перед ними. Сопровождающий доложил и удалился. На скверном французском штурмбанфюрер пролаял:
— Ну, Юнебель, как насчет коньяка?
Томаса подташнивало. Однако он ответил:
— Нет, благодарю; к сожалению, в моем желудке нет необходимой прокладки.
Штурмбанфюрер Айхер не совсем понял, что сказал Томас по-французски. Адъютант перевел. Айхер расхохотался. Тонкогубый Винтер добавил:
— Думаю, что с этим господином мы можем беседовать и по-немецки, не так ли?
Входя в комнату, Томас заметил на столике папку с надписью «Юнебель». Отрицать не имело смысла.
— Да, я говорю по-немецки.
— Ну, прекрасно, прекрасно. Уж не соотечественник ли вы? — штурмбанфюрер шутливо погрозил пальцем. — А? Шельмец! Ну говорите же! — И он выпустил облако сигарного дыма в лицо Томасу. Томас молчал. Штурмбанфюрер посерьезнел.
— Видите ли, господин Юнебель или как вас там — вы, возможно, думаете, что нам доставляет удовольствие держать вас взаперти и допрашивать. Вам уже, вероятно, порассказали о нас, извергах, не так ли? Могу заверить: наша трудная служба не доставляет нам удовольствия. Немцы, господин Юнебель, для этого не созданы, — Айхер скорбно кивнул. — Но что поделаешь, долг перед нацией требует. Мы поклялись в верности фюреру. После окончательной победы нам придется взять на себя управление всеми народами на земле. Подобные вещи нужно заранее готовить. Здесь потребуется каждый.
— И вы тоже, — бросил адъютант Винтер.
— Как, простите?
— Вы же нас надули, Юнебель. В Марселе. С золотом, драгоценностями и валютой, — штурмбанфюрер гортанно рассмеялся. — Не отрицайте, мы все знаем. Должен сказать, проделали вы это ловко. Умный мальчик.
— А раз умный, то вы нам сейчас расскажете, как ваше настоящее имя и куда делись ценности Де Лессепа и Бержье, — тихо произнес Винтер.
— И кто с вами работал, — сказал Айхер, — об этом, разумеется, тоже. Мы уже оккупировали Марсель. И можем тут же оприходовать ваших коллег.
Томас молчал.
— Ну так что? — спросил Айхер.
Томас помотал головой. Именно так он себе все и представлял.
— Не хотите говорить?
— Нет.
— У нас тут все становятся разговорчивыми! — в мгновение ока добродушная ухмылка слетела с лица Айхера, голос стал хриплым. — Вы, дерьмо, ничтожество! Я и так слишком долго беседовал с вами! — он поднялся, размял ноги, швырнул сигару в камин и сказал Винтеру: — Довольно. Займитесь им.
Винтер повел Томаса в жарко натопленный подвал и вызвал двух людей в штатском. Те привязали Томаса к котлу парового отопления и занялись им. Так продолжалось три дня. Поездка на автобусе из «Фрэна» в Париж. Допрос. Подвал. Обратный путь в неотапливаемую камеру.
В первый раз они совершили ошибку, перестарались, лупили его быстро и слишком жестоко. Томас потерял сознание. В следующий раз они эту ошибку не повторили. И в третий раз тоже. После третьего раза Томас лишился двух зубов, тело во многих местах кровоточило. После третьего раза его на две недели направили в больницу «Фрэна». Затем все повторилось.
Когда автобус без окон в очередной раз доставил его в Париж 12 декабря, Томас Ливен был уже на пределе сил. Он не мог больше переносить истязаний. Он думал: «Выпрыгну из окна. Айхер теперь постоянно допрашивает меня на четвертом этаже. Да, выпрыгну из окна. Если повезет, разобьюсь насмерть. Ах, Шанталь, ах, Бастиан, каким счастьем было бы повидать вас…»
Около десяти утра 12 декабря 1942 года Томаса Ливена привели в кабинет господина Айхера. Рядом с штурмбанфюрером находился мужчина, которого Томас никогда раньше не видел: высокого роста, худой, седой. На нем была форма полковника германского вермахта с множеством орденских планок, а под мышкой — внушительное досье, на котором Томас смог разобрать слово «Гекадос». Айхер выглядел сердитым.
— Вот этот человек, господин полковник, — сказал он мрачно и закашлялся.
— Я его забираю, — сказал многократно награжденный полковник.
— Поскольку речь идет о «Гекадос», воспрепятствовать я вам не могу, господин полковник. Пожалуйста, распишитесь в получении.
Все окружающее завертелось вокруг Томаса — помещение, люди. Шатаясь, он стоял в своей жалкой робе арестанта. Перехватывало горло, он ловил ртом воздух, в памяти всплыло высказывание философа Бертрана Рассела: «В нашем столетии происходит только то, что невозможно предвидеть»…
2
С наручниками на запястьях Томас сидел в лимузине вермахта рядом с седовласым полковником. Они ехали через центр Парижа, мало изменившийся по сравнению с довоенным временем. Казалось, что Франция игнорирует оккупацию. На улицах бурлила жизнь. Томас смотрел на элегантных женщин, спешащих мужчин и среди них — на удивление беспомощных, потерянных немецких пехотинцев.
Пока они не доехали до пригорода вилл Сен-Клу, полковник всю дорогу молчал, и только потом разжал губы:
— Слышал, что вы любите готовить, господин Ливен.
Услышав свое настоящее имя, Томас оцепенел. Издерганный и крайне недоверчивый из-за невзгод, выпавших на его долю в последние недели, он лихорадочно соображал: «Что все это значит? Новая ловушка?» Он покосился на офицера. Доброе лицо. Умное и скептическое. Кустистые брови. Орлиный нос. Нервный рот. Ну и что? «В моем фатерланде немало убийц, играющих Баха!»
— Не знаю, о чем вы говорите, — сказал Томас Ливен.
— Знаете, знаете, — сказал офицер. — Я — полковник Верте из военной контрразведки Парижа. Могу спасти вам жизнь, а могу и нет, все зависит от вас.
Машина остановилась перед высокой стеной, окружавшей большой участок. Водитель трижды прогудел. Тяжелые ворота раскрылись, при этом не было видно ни души. Автомобиль въехал на усыпанную гравием дорожку и снова остановился у желтой виллы с французскими окнами и зелеными ставнями.
— Поднимите руки, — сказал полковник, назвавший себя Верте.
— Зачем?
— Чтобы снять с вас наручники. С браслетами на руках вы же не сможете готовить. А мне хотелось бы съесть телячий шницель «Кордон блю». И блины «Сюзетта». Я провожу вас на кухню. Наша девушка Нанетта поможет вам.
— «Кордон блю», — слабым голосом произнес Томас. Вокруг него все снова закружилось, в то время как полковник освобождал его от наручников.
— Да, прошу.
«Я еще жив, — думал Томас, — я еще дышу». Что тут еще можно сделать? Он заговорил, в то время как его жизненные силы понемногу пробуждались:
— Ну, хорошо. Тогда добавим к ним фаршированные баклажаны.
Через полчаса Томас объяснял девице Нанетте, как готовят баклажаны. Нанетта была черноволосой, необыкновенно аппетитной девушкой, у которой поверх плотно облегающего ее черного шерстяного платья был повязан белый фартук. Томас сидел возле Нанетты за кухонным столом. Полковник Верте удалился. Кстати, окна на кухне были снабжены решетками…
Нанетта постоянно вплотную приближалась к Томасу. То ее обнаженная рука скользнет по его щеке, то ее крутое бедро коснется его руки. Нанетта была славной француженкой, она догадывалась, кто перед ней. А Томас, несмотря на перенесенные мучения и лишения, оставался все еще тем, кем он был: настоящим мужчиной.
— Ах, Нанетта, — наконец вздохнул он.
— Да, мсье?
— Я должен извиниться перед вами. Вы такая красавица. Вы так молоды, при иных обстоятельствах я бы, конечно, не сидел так. Но нет сил. Я сдох…
— Бедный мсье, — прошептала Нанетта. И затем очень быстро, едва касаясь, поцеловала его, покраснев при этом.
Обед проходил в большом помещении, отделанном темными панелями, сквозь окна которого открывался вид на парк. Полковник теперь был в штатском — в великолепно сшитом фланелевом костюме.
Накрывала Нанетта. Ее сострадательный взгляд постоянно скользил по мужчине в мятой и грязной одежде заключенного, который, однако, держался, как английский аристократ. Ему приходилось есть левой рукой: два пальца правой были перебинтованы…
Полковник Верте дождался, когда Нанетта подаст баклажаны, после чего заговорил:
— Изысканное блюдо, нет, в самом деле деликатес, господин Ливен. Могу ли я поинтересоваться, чем они посыпаны?
— Тертый сыр, господин полковник. Что вам от меня нужно?
Томас ел мало. Он чувствовал, что после проведенных недель голодовки ему нельзя перегружать свой желудок.
Полковник Верте ел с аппетитом.
— Вы, как я слышал, человек с принципами. Вы были готовы позволить забить себя до смерти, но только не выдать ничего СД и тем более уж не работать на эту дерь… организацию.
— Да.
— А на организацию Канариса?
— Как вам удалось забрать меня от Айхера? — тихо спросил Томас.
— А, очень просто. У нас в абвере есть хороший человек — капитан Бреннер. Он давно уже следит за вами. Вы многого добились, господин Ливен, — при этих словах Томас опустил голову. — Не скромничайте, пожалуйста! Когда Бреннер обнаружил, что СД арестовала и отправила вас в «Фрэн», мы придумали небольшой трюк.
— Небольшой трюк?
Верте показал на папку с надписью «Гекадос», лежавшую на столике у окна.
— Это наш метод отбивать заключенных у СД. Из старых дел о шпионаже мы фабрикуем новое, несуществующее, и добавляем в него несколько свежих свидетельских показаний — с подписями, множеством печатей и так далее. Это всегда впечатляет. В новых свидетельских показаниях некие люди утверждают, к примеру, что небезызвестный Пьер Юнебель имеет отношение к серии взрывов в районе Нанта.
Нанетта внесла «Кордон блю». Она бросила на Томаса нежный взгляд и молча порезала ему мясо на мелкие кусочки, затем снова удалилась. Полковник Верте улыбнулся:
— Поздравляю с победой. На чем я остановился? Ах, да — трюк. После того как вымышленное дело было готово, я отправился к Айхеру и спросил, не арестовала ли случайно СД некоего Пьера Юнебеля. При этом прикинулся простачком. Тот тут же подтвердил: да, есть такой, сидит у нас во «Фрэне». Тогда я показал ему секретные документы, к ним якобы проявляет интерес командование. С их помощью, да еще упомянув Канариса, Гиммлера и прочих — короче говоря, я превратил Айхера в носителя тайны и под конец дал ему прочесть документы. Остальное, то есть передача абверу важного для рейха шпиона Юнебеля, было делом пустяковым…
— Но зачем вам это, господин полковник? Чего вы от меня хотите?
— Вы нам нужны. У нас проблема, которую может решить лишь такой человек, как вы.
— Ненавижу секретные службы, — сказал Томас, вспомнив Шанталь, Бастиана и других далеких друзей; на сердце стало тяжело. — Ненавижу их все. И презираю.
— Сейчас половина второго, — сказал полковник Верте. — В четыре в отеле «Лютеция» меня ждет адмирал Канарис. Он хотел поговорить с вами. Вы можете поехать со мной. Если вы будете работать на нас, то с помощью «Гекадос» мы сможем вырвать вас из лап СД. Если же не захотите на нас работать, я ничего для вас сделать не смогу. Тогда я буду вынужден передать вас обратно Айхеру…
Томас смотрел на него не отрываясь. Прошло пять секунд.
— Итак? — спросил полковник Верте.
3
— Кувырок вперед! — орал фельдфебель Адольф Бизеланг в огромном гимнастическом зале. Кряхтя, Томас Ливен перекувырнулся вперед.
— Кувырок назад! — орал фельдфебель Адольф Бизеланг. Кряхтя, Томас Ливен перекувырнулся назад. Вместе с ним закряхтели еще одиннадцать мужчин: шесть немцев, один норвежец, один итальянец, один украинец и двое индусов.
Индусы совершали кульбиты, не снимая тюрбанов. Их обычаи были строгими.
Фельдфебель Бизеланг, сорока пяти лет, худой, бледный, облаченный в форму германской люфтваффе, был постоянно готов взорваться от ярости по любому поводу. Его широко разинутый рот с многочисленными пломбами приводил всех в ужас. А рот фельдфебеля Бизеланга практически никогда не закрывался: днем он орал, ночью храпел.
Деятельность фельдфебеля Бизеланга, уже два года как овдовевшего, отца зрелой и весьма симпатичной дочери, проходила в девяноста пяти километрах северо-западнее столицы рейха Берлина, неподалеку от местечка Витшток на реке Доссе.
Фельдфебель Бизеланг готовил парашютистов, причем, что его особенно злило, не тех, кто в военной форме, а тех, кто в штатском, а такие — хоть соотечественники, хоть иностранцы — публика в высшей степени сомнительная. Да и задание у них какое-то подозрительное. Отвратительная шваль. Одно слово — шпаки.
— Кувыро-о-о-к вперед!
Томас Ливен, он же Жан Леблан, он же Пьер Юнебель, он же Ойген Вельтерли перекатился вперед.
На календаре было 3 февраля 1943 года. Холод. Серое небо, как покрывало, накрыло маркграфство Бранденбург. Ко всему еще непрекращающийся гул низко летающих учебных самолетов.
Каким ветром, справедливо спросит благосклонный читатель, занесло сюда Томаса Ливена, некогда самого молодого, самого элегантного и успешного коммерческого банкира в Лондоне? Какой каприз судьбы забросил его в гимнастический зал учебного лагеря «Витшток» на реке Доссе?
Томас Ливен, пацифист и гурман, обожавший женщин и презиравший военных, человек, ненавидевший секретные службы, решил снова работать на одну из них. С полковником Верте он поехал в парижский отель «Лютеция». Там он встретился с адмиралом Канарисом, таинственным шефом германского абвера.
Томас Ливен знал: если его отдадут обратно в гестапо, то через месяц ему крышка. В его моче уже обнаружились следы крови. Томас считал: самая скверная жизнь все равно лучше самой геройской кончины.
Тем не менее он не стал скрывать свои принципы и от седовласого адмирала:
— Господин Канарис, я буду на вас работать, потому что иного выбора у меня нет. Но прошу принять во внимание: я никого не убиваю, никому не угрожаю, не запугиваю, не мучаю и не похищаю. Если вы намерены возложить на меня такие задачи, то лучше я отправлюсь обратно на авеню Фош.
Адмирал меланхолически покачал головой.
— Господин Ливен, миссия, которую я хотел бы вам поручить, преследует цель предотвратить кровопролитие и спасти человеческие жизни — насколько это вообще в наших силах, — Канарис возвысил голос. — Немецкие и французские. Это вам подходит?
— Спасать человеческие жизни — это мне всегда подходит. Национальность и вероисповедание мне при этом безразличны.
— Речь идет о борьбе с опасными французскими партизанскими соединениями. Наш человек сообщает, что одна недавно созданная и сильная группа Сопротивления ищет связь с Лондоном. Как известно, британское военное ведомство поддерживает французское Сопротивление и руководит многими отрядами. Группа, о которой идет речь, нуждается в радиопередатчике и коде. И то и другое вы передадите этим людям, господин Ливен.
— Ага, — сказал Томас.
— Вы свободно говорите по-английски и по-французски. Несколько лет жили в Англии. Под видом британского офицера вы спрыгнете на парашюте в районе действий маки, имея при себе рацию. Особую рацию.
— Ага, — снова сказал Томас.
— Туда вас доставят на британском самолете. У нас есть несколько трофейных машин королевских ВВС, которые мы используем в подобных случаях. Разумеется, перед этим вам придется пройти курс подготовки парашютистов.
— Ага, — повторил Томас в третий раз.
4
— И-и-и кувыро-о-ок вперед! — орал Бизеланг. Двенадцать человек, стоявших перед ним в грязных тиковых тренировочных костюмах и катавшихся по грязному полу помещения, неистовый фельдфебель получил в свое подчинение всего четыре дня назад. Они жили на отшибе, отдельно от примерно тысячи солдат-срочников, которых в Витштоке на реке Доссе готовили в парашютисты.
— И кувыро-о-ок назад!
Томас Ливен, уже изрядно вспотевший, ощущая ломоту в костях, совершил кульбит назад. Рядом с ним у двух индусов тюрбаны съехали на глаза.
«Несчастные вы глупцы, — думал Томас. — Я вынужден, но вас-то кто заставляет? Вы, болваны, записались добровольно!» Итальянец был авантюристом. Норвежец, украинец и немцы — явными идеалистами, а оба индуса — родственниками политика Субаса Чандры Бозе, два года назад бежавшего с родины в Германию.
— Так, хватит кувыркаться! Теперь вскочили, марш, м-а-а-а-рш! Лезть на перекладины! Да побыстрее, ленивые тюфяки, живее!
Задыхаясь, с колотьем в боку двенадцать мужчин в тиковых костюмах бросились гурьбой к трапециям, закрепленным под куполом на пятиметровой высоте, и стали карабкаться наверх.
— А ну, раскачиваться! Не можете, что ли, как следует шевелиться, обожравшиеся симулянты!
Томас Ливен раскачивался. Все это ему было уже знакомо — часть так называемых наземных упражнений. Нужно научиться падать. Сам прыжок из самолета, очевидно, не бог весть что. Самое сложное, видимо, — приземлиться без переломов.
— Еще десять секунд — еще пять секунд — теперь падаем вниз! — орал фельдфебель Адольф Бизеланг.
Двенадцать мужчин выпустили из рук перекладины и повалились вниз. Расслабить колени, полностью расслабить, тело должно стать эластичным, как у кошки, в этом весь фокус. Если тело напряжено, переломаешь кости.
Томас Ливен, грохнувшись на пол, чуть было не получил перелом. Он тихо выругался и помассировал ноги. И тут же забушевал Бизеланг:
— Не хватает ума как следует спрыгнуть, а, номер седьмой? — Они все здесь ходили под номерами, имена не назывались. — Соображаете, вы, паралитик, что с вами будет, когда начнете спускаться на парашюте при шквалистом ветре? Здесь что, сборище сплошных идиотов?
— Понял, — проворчал Томас, с трудом поднимаясь. — Я еще научусь. Я очень хочу научиться.
Фельдфебель Бизеланг проорал:
— К брусьям, марш, марш! Они еще чего-то хотят, жалкие ленивые шпаки… Эй, номер два, быстрее, почетный круг по залу, но только на коленях!
— Я убью его, — прошептал норвежец Квислинг, карабкавшийся рядом с Томасом, — еще раз клянусь, я убью этого гнусного живодера!
В то время как Томас карабкался и раскачивался на перекладине, мрачные мысли неотступно сверлили голову: ни одной весточки из Марселя. Ни слова от Шанталь. Ни слова от Бастиана. У Томаса щемило сердце, когда он думал об этом. Что за времена. Неужели остаться в живых — действительно самое главное и единственное, чем стоит дорожить?
Немцы оккупировали Марсель. Что с Шанталь? Жива ли? Или ее депортировали, арестовали? Может быть, пытали, как его?
Очнувшись от таких кошмаров, Томас Ливен долго не мог заснуть, лежа в отвратительном казарменном отсеке, где вместе с ним храпели и стонали еще шесть человек. Шанталь — ах, а мы только-только собирались бежать в Швейцарию и мирно жить там — мирно, боже правый…
Несколько недель назад Томас уже пытался найти способ переправить письма Шанталь. Еще в Париже, в отеле «Лютеция», полковник Верте пообещал ему организовать доставку письма. Другое письмо Томас передал одному переводчику в школе иностранных языков, уезжавшему в Марсель. Однако в последние недели у Томаса постоянно менялся адрес. Как вообще до него могло дойти письмо от Шанталь? Неистовый фельдфебель Бизеланг продолжал безжалостно муштровать своих двенадцать подопечных. После упражнений в зале настала очередь тренировок в чистом поле, где покрытая инеем пашня смерзлась до бетонной твердости. Здесь учеников пристегнули к раскрывшимся парашютам. Был включен мотор самолета, установленный на подставке. Под действием мощных воздушных потоков купол надувался и безжалостно волок испытуемого по полю. А тот должен был научиться обгонять и падать на него, чтобы погасить купол.
Не обходилось без шрамов и ранений, ушибов коленей и вывихнутых суставов. Фельдфебель Бизеланг гонял своих двенадцать мужчин с шести утра до шести вечера. Затем он заставлял их прыгать из макета кабины самолета Ю-52, водруженной на большой высоте, на брезент, который удерживали четыре человека.
— Прямее колени, придурок, прямее! — орал он.
Если колени не выпрямить до конца, то упадешь лицом вниз или же произойдет разрыв связок. Фельдфебель Бизеланг обучал своих подопечных всему, что им полагалось знать, но очень уж жестоко.
Вечером, накануне первого настоящего прыжка с парашютом, он велел всем написать завещание и запечатать его в конверт. И свои вещи они должны были упаковать, прежде чем отправиться спать.
— Это чтобы мы могли переслать их вашим родственникам, на случай если вы завтра шмякнетесь на брюхо и отбросите коньки.
Бизеланг внушил себе, что это будет психологическая ловушка: посмотреть, кого из парней удастся скрутить в бараний рог. Оказалось, всех, кроме одного. Бизеланг разбушевался:
— Где ваше завещание, номер седьмой?
Кротко, как овечка, Томас ответил:
— Мне оно не нужно. Человек, имевший удовольствие пройти вашу школу, господин фельдфебель, без потерь совершит любой прыжок!
На следующий день фельдфебель Бизеланг окончательно распоясался, превысив свои полномочия. Около девяти утра с командой из двенадцати человек он погрузился в дряхлый дребезжащий Ю-52. На высоте двухсот метров машина пролетела над площадкой для прыжков. Все двенадцать стояли в салоне в затылок друг другу, у каждого фал вытяжного кольца был прикреплен к стальному тросу. Прозвучал сигнал из кабины пилота.
— Приготовиться к прыжку! — рявкнул Бизеланг, стоявший с подветренной стороны открытого люка. У всех на головах были стальные шлемы, индусы надели их под тюрбаны. У всех в руках были тяжелые автоматы.
Номером первым шел итальянец. Он выступил вперед. Бизеланг врезал ему по спине, тот широко растопырил руки и прыгнул в пустоту в сторону левого крыла. Трос, прикрепленный к стальной направляющей, натянулся и вырвал парашют из-под защитной оболочки. В воздухе итальянца тут же понесло назад и вниз.
Прыгнул второй номер. Прыгнул третий. Томас подумал: «Как пересохли у меня губы. А ну как я в воздухе потеряю сознание? Не разобьюсь ли насмерть? Странно: мне вдруг зверски захотелось гусиной печенки. Ах, почему я не остался у Шанталь? Мы ведь были так счастливы вдвоем…»
Настала очередь номера шесть — украинца. Тот вдруг отшатнулся от Бизеланга, налетел на Томаса и дико панически завизжал: «Нет… нет… нет…»
Приступ страха. Типичный приступ страха. Можно понять, мелькнуло в мозгу Томаса Ливена. Никого нельзя принуждать к прыжкам с парашютом, гласила инструкция. Если кто-то дважды откажется прыгать, его отчисляют.
Одному лишь фельдфебелю Адольфу Бизелангу было начихать на инструкции. Он заорал:
— Ты, скотина, трусливая свинья, ты будешь у меня… — с этими словами он схватил трясущегося, рванул его на себя и сапогом влепил ему такой мощный пинок в зад, что украинец с каким-то кудахтаньем вывалился наружу.
Не успел Томас еще прийти в себя от возмущения, как рванули его самого. Фельдфебельский сапог прошелся и по нему, и он почувствовал, что падает, падает и падает в пустоту.
5
Свой первый прыжок с парашютом Томас совершил благополучно. И все остальные приземлились без потерь. Только украинец сломал себе ногу. С переломом и нервным шоком он был доставлен в лазарет. В тот полдень, когда они в помещении ангара учились укладывать парашюты, в группе началось какое-то волнение, прошелестел шепоток.
Норвежец страстно призывал всех прикончить изверга. Бизеланг спал в отдельной комнате, в стороне от казарм. И спал крепко…
Немцы склонялись к подаче жалобы коменданту аэродрома и бойкоту занятий.
Итальянец и индусы выступали за то, чтобы избить Бизеланга, но не до смерти, а до потери сознания. Участвуют все до одного. Тогда нельзя будет никого наказать.
Во время диспута выяснилось, что лагерная жизнь, которую Томас так ненавидел, наложила свой отпечаток и на его лексику:
— У вас каша в мозгах, — сказал он заговорщикам во время перекура. — Знаете, что потом будет? Бизеланга повысят, а нас — в тюрягу. Всех до одного.
Норвежец заскрипел зубами от злости:
— Но этот скот… этот проклятый скот… Что нам с ним делать?
— Об этом я тоже думал, — мягко ответил Томас. — Пригласим его отужинать с нами.
Об этом ужине 26 февраля 1943 года по сей день идут разговоры в ресторане, принадлежащем Фридриху Онезорге в Витштоке. Эльфрида Бизеланг, красавица дочка фельдфебеля, работала официанткой у Онезорге.
В одной лавчонке Томас обнаружил различные мелочи, для него абсолютно необходимые: сушеные грибы, корицу, изюм, апельсиновые и лимонные цукаты.
Помогая Томасу готовить говяжье филе, светловолосая Эльфрида почем зря ругала своего родителя, ради которого все затевалось:
— Этот старый хрен совсем не заслуживает, чтобы ради него так уродовались! Тупой солдафон! Все время только и треплется о своих подвигах. Все у него трусы, а он один, конечно, всегда герой!
— Эльфрида, — допытывался Томас, при этом осторожно смачивая кусочки апельсиновых и лимонных цукатов, — скажите, моя прелесть, ведь ваша блаженной памяти матушка, конечно, с удовольствием слушала военные рассказы вашего господина папы?
Блондинка Эльфрида расхохоталась:
— Мама? Как же! Да она всякий раз удирала из комнаты, стоило ему только начать. Она всегда повторяла: «В своей Греции ты мог разоряться, но не дома».
— Да, да, — серьезно сказал Томас, — поэтому все так и вышло.
— Что вы имеете в виду, господин Ливен?
— Человек, моя прекрасная, молодая и белокурая Эльфрида, является продуктом своего окружения, если я позволю себе такой марксистский постулат в наши великолепные национал-социалистские времена.
— Понятия не имею, о чем вы болтаете, — сказала Эльфрида, вплотную приблизившись к Томасу, — но вы так милы, так вежливы, так образованны…
Томас на это не клюнул и продолжал:
— Потому ваш папа и стал таким злыднем.
— Почему?
— Никто его не слушал. Никто им не восхищался. Никто его не любил…
Эльфрида теперь стояла так близко от него, и ее губы были приоткрыты в таком ожидании, что Томасу не оставалось ничего другого, как поцеловать ее. Поцелуй получился долгим.
— Ты именно то, что мне нужно, — шептала она в его объятиях, в то время как рядом с ними в духовке шипело и прыскало филе «Кольбер», — мы оба… если бы мы соединились совсем-совсем… Ах, но ты для меня больно умный… Вот хотя бы с моим стариком: мне еще никто так не объяснял, как ты…
— Будь немножко поласковее с ним, — попросил Томас, — ведь ты сумеешь, да? Слушай его побольше. Многие в лагере будут тебе за это благодарны.
Эльфрида улыбнулась и снова поцеловала его. Однако несмотря на сладость поцелуя семнадцатилетней девушки Томас думал о Шанталь, он понял: «Если я вспоминаю ее, даже когда целую другую, то, боже, я люблю ее, я люблю Шанталь…»
Обед, на который все приглашенные явились весьма скептически настроенными, произвел фурор.
Томас произнес вступительное слово и, обращаясь к почетному гостю Адольфу Бизелангу, закончил ее словами: «…и мы благодарны вам, уважаемый господин фельдфебель, за то что вы с непреклонной суровостью, самопожертвованием и непрестанной заботой, да, а если нужно, то и пинками помогали нам задавить мерзавца, сидящего в каждом из нас».
За ним поднялся Бизеланг и со слезами на глазах произнес ответную речь, начинавшуюся словами: «Многоуважаемые господа, никогда не думал, что мне в жизни будут дарованы столь счастливые минуты»…
Дамба была прорвана. Наконец-то, наконец-то после многих лет фельдфебелю Адольфу Бизелангу было дозволено говорить! И он говорил: за мясным бульоном — о Норвегии, за говяжьим филе — о Греции, а за пудингом с изюмом — о Крите.
На следующий день перед группой предстал совершенно изменившийся Адольф Бизеланг и заговорил:
— Господа, благодарю вас за прекрасный вечер. Позвольте пригласить вас проследовать за мной к самолету. К сожалению, нам еще нужно немного потренироваться в прыжках.
6
Вечером 27 февраля Томас направлялся в казарменный отсек. Его путь проходил вдоль колючей проволоки, отделявшей территорию гражданских агентов от военнослужащих люфтваффе. Стоявший по другую сторону заграждения десантник подозвал его свистом и окриком: «Эй!»
— Чего надо?
— Некий Бастиан описал мне одного парня, похож на тебя.
Томас моментально очнулся:
— Бастиан?
— Тебя звать Пьер Юнебель?
— Да, это я… Знаешь ли ты… Может быть, тебе что-то известно о Шанталь Тесье?
— Тесье? Не-е-т, я знаю только этого Бастиана Фабра… Дал мне три золотые монеты за то, что я доставлю письмо… Я должен отчаливать, парень, вон идет мой макаронник.
И вот в руках у Томаса Ливена конверт. Он уселся на придорожный камень возле кромки поля. Темнело. Было холодно. Но Томас холода не ощущал. Он вскрыл конверт, вытащил письмо и начал читать, а сердце при этом бухало и бухало подобно гигантскому молоту…
Марсель, 5.2.1943
Дорогой мой старина Пьер!
Даже не знаю, с чего начать. Может, пока я пишу письмо, ты уже любуешься фиалками из-под земли.
Неделю-другую назад я тут поотирался в округе и встретил одного парня, который пашет и на ваших, и на наших — работает на Сопротивление и на немцев. Из Парижа ему сообщили, что с тобой произошло. Проклятые свиньи из СД, если я прищучу хоть одного из них, удавлю собственными руками. Парень рассказал, что теперь ты в другой команде. Как тебе это только удалось. И тебя теперь готовят в парашютисты где-то под Берлином. Слушай, уписаться можно! Мой Пьер — немецкий парашютист! Так смешно, хоть плачь.
В Монпелье я познакомился с одним немецким солдатом, он правильный малый. Кроме того, я его простимулировал. Он едет в Берлин. И с ним я передам это письмо.
Шанталь получила от тебя два письма, ответить не смогли: оказии не было.
Дорогой Пьер, тебе известно, как я к тебе отношусь, поэтому мне особенно тяжело писать, что здесь произошло. 24 января немецкая комендатура объявила: старый портовый квартал должен быть снесен!
И в тот же день они арестовали у нас шесть тысяч человек, многих ты знаешь, и еще они позакрывали тысячу баров и борделей. Слушай, таких боксерских схваток с участием женщин ты наверняка не видел!
Немцы дали нам только четыре часа, чтобы убраться из своих квартир, затем в дело вступили их подрывники. Шанталь, старик Франсуа (Копыто, не забыл?) и я держались вместе до последнего. Шанталь была в угаре, как будто кокса нанюхалась! Одна только мысль засела у нее в мозгу: прикончить Лысину! Данта Вильфора, помнишь его? Эта трижды проклятая свинья и выдала тебя гестапо.
Так вот, в тот вечер мы поджидали его в подворотне на улице Мазено, напротив дома, где он жил. Мы знали: он прячется в погребе. Шанталь сказала: «Теперь, когда немцы взрывают дома, он вылезет как миленький». И так мы ждали не один час. Вот, скажу тебе, был вечерок! Дым, пыль и чад в воздухе, и все новые дома взлетают на воздух, мужчины орут, женщины визжат, дети плачут…
7
Дым, пыль и чад висели в воздухе. Грохотали взрывы, орали мужчины, визжали женщины, плакали дети…
Уже стемнело. Только зловещий багровый отблеск пылающих домов освещал старый квартал. Шанталь неподвижно стояла в темной подворотне. На ней были длинные облегающие брюки и кожаная куртка, на голове — красный платок. Под курткой — автомат. Никаких чувств не отражалось на бледном кошачьем лице.
Еще один дом взлетел на воздух. Дождь из кирпичных осколков. Пронзительные визги, немецкие проклятья, крики и топот сапог.
— Боже правый, надо убираться отсюда, Шанталь! — настаивал Бастиан. — В любой момент здесь могут появиться немцы! Если они обнаружат нас здесь, да еще с оружием…
Шанталь лишь покачала головой:
— Можете сматываться, я остаюсь, — ее голос звучал хрипло, она закашлялась. — Лысина там, в подвале, я знаю. Эта сволочь должна выйти. И я уложу его. Я поклялась убить его. Даже если это будет последним из того, что я сделаю в жизни!
Пронзительный женский визг ударил в уши. Они увидели, как солдаты гонят перед собой по улице стайку девушек. На некоторых из всей одежды были только легкие халатики. Они отбивались руками и ногами, кусались, пинались, царапались, сопротивляясь эвакуации.
— Это те, кто работал у мадам Ивонны, — сказал Копыто. Девушек прогоняли мимо них. Проклятья и брань носились в воздухе.
Внезапно Бастиан вскрикнул: «Там!»
В проходе дома напротив появился Дант Вильфор с тремя спутниками. Лысина был одет в короткую меховую куртку. На его охранниках — толстые свитера. Из карманов брюк высовывались рукоятки пистолетов.
Бастиан выхватил револьвер, но Шанталь ударила его по руке — дуло опустилось вниз — и крикнула:
— Нет. Попадешь в девушек!
Перед входом в подворотню все еще продолжалась потасовка женщин с немецкими солдатами.
Затем все произошло очень быстро.
Дант Вильфор побежал, стараясь проскочить так, чтобы между ним и Шанталь оказался кто-нибудь из немцев или девушек.
Представителю СД он показал аусвайс, подписанный небезызвестным штурмбанфюрером СД Айхером из Парижа. Затем Лысина быстро заговорил с унтер-офицером, указывая на подворотню, в которой стояли Шанталь, Бастиан и Франсуа.
В этот момент Шанталь выхватила автомат, прицелилась, однако снова заколебалась, поскольку на линии огня по-прежнему оставались девушки.
Это промедление стоило Шанталь жизни. Прятавшийся за одной из девушек Вильфор с гнусной ухмылкой поднял свой пистолет и выпустил всю обойму.
Не издав ни звука, Шанталь согнулась и повалилась на грязную землю. Кровь, поток крови окрасил кожаную куртку. Она больше не шевелилась. Ее прекрасные глаза потухли.
— Вперед! — закричал Франсуа. — Во двор! Через стену!
Бастиан знал: сейчас время идет на секунды. Он развернулся и выстрелил в Вильфора, увидел, как гангстер вздрогнул, схватился за левую руку и завизжал, как резаный поросенок.
Спасая свою жизнь, Бастиан и Франсуа рванули прочь. В старом квартале они знали каждый камень, каждый проход. За стеной имелась канализационная решетка. Если здесь спуститься вниз к сточным водам, то можно вылезти затем наверх за пределами старого квартала…
8
…мы добрались до канала и оказались в безопасности… — писал Бастиан Фабр.
Томас Ливен опустил письмо, уставился в сумерки, в фиолетовую дымку, появившуюся с наступлением вечера, и вытер слезы. Потом стал читать дальше:
…я скрылся в Монпелье. Если ты когда-нибудь окажешься здесь, спрашивай меня у мадемуазель Дюваль, бульвар Наполеона, 12, теперь это моя девушка.
Пьер, бог мой, Пьер, нашей доброй Шанталь больше нет. Я ведь знаю, как близки вы были. Она говорила мне, что, возможно, вы поженитесь. Ты знаешь, что я твой друг и потому в таком же отчаянии, как и ты. Жизнь — сплошное дерьмо. Увидимся ли мы с тобой когда-нибудь? Когда? Где? Будь здоров, старина. Мне тошно. Не могу писать дальше.
Бастиан.
Стемнело. Томас Ливен сидел на придорожном камне. Было холодно. Но Томас холода не чувствовал. По его лицу текли слезы.
Умерла. Шанталь умерла. Внезапно он обхватил руками голову и громко застонал. О Боже, его охватила тоска, такая ужасная тоска по ней с ее дикими выходками и смехом, по ее любви.
По другую сторону в казарме выкрикивали его имя, его искали. Он не слышал. Он сидел на холоде, думал о своей потерянной любви и плакал.
9
4 апреля 1943 года, вскоре после полуночи, британский самолет типа «Бленхейм» на высоте двухсот пятидесяти метров пересек заброшенный участок леса между Лиможем и Клермон-Ферраном. Описав широкую дугу, он пролетел над лесом вторично. В ответ внизу вспыхнули два костра, затем три красных маяка, и наконец замигал карманный фонарик. В кабине самолета с эмблемой британских королевских ВВС находились два немецких пилота люфтваффе и радист. За ними стоял мужчина в коричневом комбинезоне с парашютом — и то и другое английского производства. Его снабдили великолепно сработанными документами на имя Роберта Эверетта и военной книжкой, удостоверяющей его звание капитана. У него были моржовые усы и длинные густые бакенбарды. Кроме того, при себе он имел: английские сигареты, английские консервы и английские лекарства.
Командир экипажа обернулся и сделал знак. Томас Ливен извлек из комбинезона свои старомодные карманные часы и открыл крышку: было 0.28. С помощью радиста он сбросил огромный тюк на грузовом парашюте. Затем сам ступил к открытому люку. Радист протянул ему руку. И, согнувшись так, как его учили, Томас поклялся: «Если я вернусь целым и невредимым, если когда-нибудь встречу этого Вильфора, я отомщу за тебя, Шанталь». Он машинально твердил про себя: «Я так тебя люблю, Шанталь». И, раскинув руки, выпрыгнул в сторону левого крыла в ночную тьму…
В первые десять секунд полета он думал следующее: «Ну и ну! Расскажи я все это когда-нибудь в своем лондонском клубе, они без промедления отправят меня в дом для умалишенных. Невозможно себе представить. Без малого четыре года я живу в этом мире безумия. Я водил за нос английскую, немецкую и французскую секретные службы — именно я, человек, всегда имевший только одно желание: жить в мире, прилично питаться и обожать красивых женщин. В Лиссабоне я научился подделывать паспорта. В Марселе я основал университет для уголовников. Из-за нужды, а не по велению сердца. Ну и ну».
Внизу на небольшой прогалине Томас разглядел два костра и красные точечки трех карманных фонарей.
В следующие десять секунд падения он размышлял о следующем: «Я должен приземлиться в треугольнике между красными точечками. Там поляна, деревьев нет. Если промахнусь, то велика вероятность, что какой-нибудь дубовый сук вонзится мне в… Боже мой, а в этом месяце мне исполнится всего 34 года! Помаленьку подруливать руками. Ну, отлично. Я снова над треугольником. Там внизу настоящие французские партизаны с красными фонариками. Они думают, что меня направил к ним полковник Бакмастер из Лондона. Если бы они догадались, что меня послал к ним адмирал Канарис из Берлина…»
В последние десять секунд своего падения он думал: «Эти моржовые усы — пожалуй, самое противное из всего. Нет, в самом деле. Волосы все время лезут в рот. И к тому же еще длинные бакенбарды. Эти друзья из абвера вынудили меня отрастить и то и другое. Секретные службы, что с них взять? А все для того, чтобы я выглядел как англичанин. Как будто настоящий английский капитан, вознамерься он прыгать с парашютом над оккупированной немцами Францией для выполнения секретной миссии, не сбрил бы себе предварительно моржовые усы и бакенбарды, чтобы не выглядеть по-английски. Придурки они все. И шли бы они…»
Приземление Томаса Ливена, он же капитан Эверетт, оказалось болезненным. Он упал на землю лицом, в рот набилась изрядная порция волос, и в последнюю секунду он сообразил, что ругаться ему нужно по-английски, а не по-немецки. Затем он медленно поднялся. Перед ним стояли трое мужчин и женщина. Все четверо в ветровках.
Женщина была молодая и красивая. Блондинка со скромно зачесанными назад волосами. Высокие скулы, косой разрез глаз. Красивый рот. Один из мужчин был низеньким и толстым, другой высоким и худым, а третий оброс волосами, подобно человеку каменного века. Маленький толстяк обратился к Томасу по-английски: «Сколько кроликов резвилось в саду моей тещи?» На что Томас с великолепным оксфордским произношением ответил: «Два белых, одиннадцать черных, один пятнистый. Им нужно срочно отправиться к Фернанделю. Парикмахер уже ждет их».
— Вы любите Чайковского? — спросила его строгая красотка по-французски. Ее глаза сверкали, зубы блестели в отраженном свете костров, а черный пистолет она держала в боевой готовности.
Он послушно ответил по-французски с английским акцентом — так, как перед отлетом из Парижа его научил полковник Верте:
— Предпочитаю Шопена.
Это, по-видимому, успокоило блондинку, и она убрала оружие. Маленький толстяк спросил:
— Позвольте взглянуть на ваши документы?
Томас показал свою «липу». Высокий и худой партизан произнес голосом, привыкшим отдавать команды:
— Этого достаточно. Добро пожаловать, капитан Эверетт.
Все крепко пожали ему руку. Как все просто, подумал Томас. Если бы я всего один день позволил себе подобные детские игры на Лондонской бирже, к вечеру я бы обанкротился. Причем вчистую!
10
Дело и впрямь оказалось не слишком трудным. Германский абвер узнал о создании новой и сильной французской группы Сопротивления «Маки Крозан» (по названию местечка Крозан южнее Гаржилесса). «Маки Крозан» хотела как можно скорее вступить в контакт с Лондоном и получать указания от англичан для борьбы с немцами. Группа считалась опасной потому, что оперировала на местности, окруженной железными и шоссейными дорогами, электростанциями. Глубокие овраги и возвышенности делали ее практически неконтролируемой, не позволяя немцам проводить крупномасштабные операции при поддержке танков.
Новая группа была связана с группой «Маки Лимож», имевшей рацию и поддерживавшей контакт с Лондоном. Только их радист был двойным агентом, работавшим и на немцев.
Так абвер в Париже узнал о желании «Маки Крозан» обзавестись собственным радиопередатчиком. Радист-предатель, оповестивший не Лондон, а немцев, принял сообщение якобы из Лондона, а на самом деле от германского абвера из Парижа о прибытии 4 апреля 1943 года капитана Роберта Эверетта, которого сбросят на парашюте на поляне вблизи Крозана…
— Где парашют с рацией? — спросил Томас Ливен, он же капитан Эверетт. Он волновался: немецкие радиотехники основательно потрудились над прибором.
— Все нашли и спрятали, — сказала строгая красотка, не сводившая глаз с Томаса. — Позвольте представить вам наших друзей, — ее речь была быстрой и уверенной. Она властвовала над мужчинами точно так же, как Шанталь над своими бандитами. Но если сильной стороной Шанталь были страсть и темперамент, то у блондинки — холодный интеллект. Маленький толстяк оказался Робером Касье, бургомистром Крозана, худой и молчаливый с умным лицом — бывшим лейтенантом Белькуром. Третьего странная блондинка представила как гончара Эмиля Руфа.
Томас подумал: «Эта блондинка, маленький и дерзкий партизанский синий чулок, смотрит на меня как-то враждебно. Почему, собственно? А, может, совсем наоборот? Жуткая баба!»
Обросший гончар объявил:
— Девять месяцев назад я поклялся, что постригусь только тогда, когда будет уничтожено гитлеровское отродье.
— Будем реалистами, мсье Руф. К парикмахеру вы наверняка не попадете еще год или два, — и Томас обратился к молодой девушке: — А вы кто, мадемуазель?
— Ивонна Дешан, ассистентка профессора Дебуше.
— Дебуше? Знаменитого физика?
— Он известен и в Англии, не правда ли? — с гордостью сказала Ивонна.
«И в Германии тоже», — подумал Томас. Но говорить этого нельзя. Он продолжал допытываться:
— Я думал, что профессор преподает в университете Страсбурга?
В то же мгновение перед ним оказался худой Белькур, его голос звучал сухо и бесцветно:
— Университет Страсбурга переехал в Клермон Ферран — или в Лондоне не знают об этом, капитан?
«Проклятье, — подумал Томас, — я слишком много болтаю». И холодно ответил:
— Наверняка знают. Я — нет. Пробел в образовании. Извините.
Возникла пауза. Холод, отчуждение. Томас понял: сейчас поможет лишь наглость. Он высокомерно взглянул на лейтенанта и коротко произнес:
— У нас мало времени. Куда мы идем?
Лейтенант спокойно выдержал его взгляд и медленно ответил:
— Мы идем к профессору Дебуше. Он ждет нас. В «Мулен де Гаржилесс».
— Тут вокруг полно милиционеров Виши, — сказала Ивонна. Она обменялась быстрым взглядом с лейтенантом, что Томасу крайне не понравилось. Бургомистр и гончар безобидны, — думал он, — опасны лейтенант и Ивонна, смертельно опасны. И спросил:
— Кто в вашей группе радист?
— Я, — ответила блондинка, поджав губы.
Естественно. Еще и это в довершение ко всему.
11
Профессор Дебуше был похож на Альберта Эйнштейна: маленький приземистый мужчина с огромным черепом ученого. Седая львиная грива. Добрые грустные глаза. Мощный затылок. Долго и молча он рассматривал Томаса Ливена. Томас заставил себя выдержать этот спокойный проникающий взгляд. При этом его бросало то в жар, то в холод. Пять человек в жилой комнате на мельнице в Гаржилесс молча столпилось вокруг.
Неожиданно профессор положил руки на плечи Томаса Ливена и произнес:
— Добро пожаловать! — Затем, обращаясь к остальным: — Капитан в полном порядке, друзья мои. Я распознаю хорошего человека с первого взгляда.
Настроение четверых изменилось в мгновение ока. Только что они молчали и держались холодно. Теперь все заговорили, перебивая друг друга, хлопали Томаса по плечу, смеялись, как давние друзья.
К Томасу подошла Ивонна. Ее глаза отсвечивали морской зеленью и были очень красивыми. Она обняла Томаса и поцеловала его. Его бросило в жар, потому что Ивонна целовала его с пылом патриотки, выражающей благодарность от лица нации. Потом она сказала, сияя:
— Профессор Дебуше еще ни разу не ошибался в оценке людей. Мы ему верим. Для нас он божество.
Старик протестующе поднял руки. Ивонна все еще стояла вплотную к Томасу. Она сказала с волнующей хрипотцой в голосе:
— Вы рисковали жизнью во имя нашего дела. Мы вам не доверяли. Вы наверняка оскорблены. Простите нас, пожалуйста!
Томас посмотрел на седовласого добродушного ученого, на доисторического человека Руфа, скупого на слова лейтенанта, толстого и смешного бургомистра — на них, любящих свою страну, и подумал: «Это вы простите меня. Мне так стыдно. Но что мне оставалось? Что я мог сделать? Я хотел и хочу попытаться спасти ваши жизни — и свою заодно».
Томас привез с собой консервы британской армии, настоящие английские сигареты и трубочный табак, шотландское виски с этикеткой «Только для членов Ее Величества королевских ВВС». Все это великолепие было взято из трофейных запасов германского вермахта.
Партизаны открыли бутылку и чествовали его как героя, а он все думал: «Боже, какой стыд».
Чтобы выглядеть как истый британец, он, некурящий, курил трубку. Табачный дым щипал горло. Виски отдавал маслом. Ему было скверно, потому что все смотрели на него как на друга, камрада. С почтением. С восхищением. И главное, потому, что так же смотрела на него и холодная интеллектуалка Ивонна, чьи глаза теперь влажно блестели, а губы были полуоткрыты…
— Что нам крайне необходимо, — говорил длинноволосый гончар, — так это динамит и боеприпасы к нашему оружию.
— У вас есть оружие? — спросил Томас как бы между прочим.
Лейтенант Белькур сообщил, что члены «Маки Крозан», около шестидесяти пяти человек, ограбили два французских и один немецкий склады вооружений.
— У нас имеется, — не без гордости сообщил он, — 350 французских карабинов, 68 британских автоматов, 30 немецких гранатометов, 50 немецких автоматических винтовок и 24 французские, не считая 19 пулеметов.
(«Веселенькое дело», — подумал Томас.)
— Но к ним нет боеприпасов, — добавил бургомистр. («Это уже лучше», — подумал он.)
— Мы обо всем проинформируем Лондон, — сказал старый профессор, — сообщите нам, пожалуйста, шифр и частоту передачи.
Томас принялся объяснять. Ивонна схватывала систему кодирования на лету. Она основывалась на многократном смещении букв и использовании буквенных групп для отдельной буквы. Томас Ливен загрустил еще больше. Он думал: «Весь этот план сочинил я. В надежде, что он сработает. И вот…»
Он включил передатчик, сказав:
— Сейчас без пяти два. Ровно в два Лондон ожидает первого радиосеанса. На частоте 1773 килогерц.
На эту частоту были настроены немецкие радиоперехватчики. Томас продолжал:
— Будете все время выходить с позывными «Соловей 17». Вызываете бюро 231, связь с полковником Бакмастером из отдела специальных операций, — он встал. — Прошу, мадемуазель Ивонна.
Они вместе зашифровали первое сообщение, посмотрели на часы. Секундная стрелка обегала последнюю минуту перед двумя часами ночи. Еще 15, еще 10, еще 5, еще 1 — старт. Ивонна начала отстукивать морзянку. Вокруг плотным кольцом толпились мужчины: толстый и смешной бургомистр, худощавый лейтенант, старый профессор, гончар со своей длинной гривой.
Томас стоял несколько в стороне.
«Вот и началось, — подумал он. — И уже не остановишь. Боже, защити вас всех. И меня тоже…»
12
— Ну, начнем, — сказал ефрейтор Шлумбергер из Вены. — Сейчас увидим.
На нем были наушники, и он сидел перед рацией. За соседним столом расположился ефрейтор Раддац и с интересом знатока рассматривал французский фривольный журнал.
Шлумбергер жестом подозвал его к себе:
— Кончай там с бабами. Иди сюда!
Ефрейтор Раддац из берлинского квартала Нойкельн со вздохом оторвал взгляд от чернокожей красотки и уселся рядом с коллегой. Надевая наушники, он проворчал:
— Еще пару дерьмовых трюков, и окончательная победа у нас в кармане!
Оба записывали текст, который сквозь ночь и туман, преодолевая сотни километров, поступал к ним длинными и короткими сигналами, отправленными женской рукой из старой мельницы на берегу реки Крез…
Текст в точности соответствовал тому, который лежал перед Шлумбергером с тех пор, как этот странный зондерфюрер по имени Томас Ливен, в чье распоряжение они оба поступили, восемь часов назад покинул Париж.
"gr 18 34512 etkgo nspon crags", — так начинался текст, лежавший перед ефрейтором из Вены. И "gr 18 34512 etkgo nspon crags" передавала теперь морзянка на волне 1773.
— Все идет как по маслу, — буркнул венец.
— Скажи-ка, а никто не подумал о том, что нас могут подслушивать парни в Лондоне? — осведомился ефрейтор из Нойкельна.
— На той волне, которую мне выделили, едва ли, — ответил Шлумбергер.
Они располагались в одной из комнат мансарды отеля «Лютеция» — резиденции военной разведки в Париже. Шлумбергер записывал шифрованное сообщение. Раддац спросил, зевнув:
— Карл, ты хоть разок поимел негритянку?
— Убирайся и заткнись, наконец.
Раддац сказал сумрачно:
— Если бы мы, немцы, побольше интересовались бабами, мы бы поменьше воевали.
Шлумбергер записывал морзянку.
— Все дерьмо, — продолжал Раддац. — Даже придурку ясно, что эту войну нам не выиграть. Почему эти поганые генералы не закончат ее?
Попискивание в наушниках Шлумбергера смолкло. Он откинулся на стуле, затем, согласно указанию, начал отстукивать ответ: «Ожидайте». Раддац проворчал:
— Я спрашиваю, почему эти скоты не прекратят войну?
— Не получится. Тогда Гитлер поставит всех к стенке, Георг!
— Все только и долдонят: Гитлер, Гитлер! Гитлер — это же мы все. Потому что мы его выбрали. И орали «Хайль». Болванами, болванами мы все были! Больше думать надо и меньше брать на веру!
В таком далеко не победном тоне они беседовали еще некоторое время, затем Шлумбергер начал передавать шифрованное сообщение, оставленное ему «зондерфюрером Ливеном». В дешифрованном виде оно гласило: «из бюро 231 военное министерство в Лондоне соловью 17 — мы вас приняли без помех — приветствуем в вашем лице нового члена нашего отдела специальных операций — отныне направляйте сообщения ежедневно в означенное время — позднее вы получите указания — капитана эверетта сегодня 4 апреля 1943…»
13
«…с наступлением сумерек, примерно в 18 часов, на известной поляне заберет наш самолет "лайсендер" — да здравствует франция, да здравствует свобода — бакмастер — конец».
Пятеро мужчин и молодая женщина дешифровали текст морзянки, только что полученной на мельнице. Затем они вскочили, бросились обниматься и танцевать на радостях.
Спать разошлись около трех часов ночи.
Ивонна попросила Томаса принести ей в комнату инструкцию по обслуживанию передатчика. С настоящей английской брошюрой в руках он постучал к ней в дверь. Он очень устал. Ему было грустно. Его мысли беспрерывно возвращались к Шанталь…
— Одну минутку! — крикнула Ивонна. Томас подумал: «Она наверняка сейчас раздета и хочет набросить что-нибудь на себя». Он ждал. Потом услышал ее голос: «Заходите, капитан!» Он открыл дверь.
Он ошибался. Если Ивонна и имела на себе что-то в момент стука, то за это время скинула с себя все. Она стояла перед ним в маленькой меблированной жарко натопленной комнате в чем мать родила. «Нет, — подумал Томас, — нет, только этого еще не хватало! Сперва она не доверяла мне. Теперь полностью доверяет и хочет доказать это… О нет, я просто не смогу. Шанталь, моя умершая возлюбленная Шанталь…» Он положил брошюру на комод, покраснел, как школьник, торопливо сказал: «Тысяча извинений!» — и вышел из комнаты.
Ивонна застыла на месте. Ее губы дрожали. Но слез не было. Она сжала кулаки. В одно мгновение любовь сменилась ненавистью. «Эта грязная скотина! Этот возомнивший о себе англичанин! Он мне еще заплатит».
За мгновения, которые понадобились, чтобы открыть и закрыть дверь, женщина, готовая к любви, превратилась в смертельного врага.
Утром Ивонны не оказалось на месте, и никто из мужчин не знал, куда она делась. В ее комнате они обнаружили записку: «Выехала пораньше в Клермон-Ферран. Ивонна».
Толстяк бургомистр рассердился:
— Что это такое! Кто же теперь будет готовить? Мы ведь хотели устроить вам прощальный ужин, капитан…
— Если господа сочтут возможным допустить к плите меня…
— Черт побери, вы умеете готовить?
— Немножко, — скромно ответил Томас. Он сосредоточился на блюдах английской, исключительно английской кухни — а что еще ему оставалось? Он знал, что в этом был известный риск: как их воспримут французы?
Однако его ростбиф все нашли великолепным. Лишь овощи, поданные к мясу, вызвали некоторую критику со стороны бургомистра:
— Скажите, вы все варите только в соленой воде?
— Да, мы, англичане, так любим, — ответил Томас, извлекая изо рта несколько набившихся от усов волосков. Он вел беседу на две стороны, поскольку в то же самое время профессор Дебуше рассказывал ему, что в Клермон-Ферране не все гладко с изготовлением поддельных документов:
— В последнее время патрули стали требовать не только удостоверение личности, но и продуктовые карточки, выданные по месту жительства. Как вы считаете, капитан, нам лучше обезопасить себя?
— Из чего состоит гарнир к ростбифу? — одновременно допытывался объевшийся бургомистр.
— Давайте по порядку, — отвечал Томас Ливен, — для теста нужны яйца, молоко и мука, все это перемешивается. Если блюдо подается отдельно, мы называем его йоркширским пудингом, а если с ростбифом — оладьями.
После этого Томас обратился к профессору Дебуше. И сразу превратился в основателя суперцентра по фабрикации документов.
— Вам нужно подделывать ваши документы без сучка и задоринки, профессор. У вас же во всех конторах свои люди, не так ли? Все должно совпадать: удостоверение личности, военный билет, денежный аттестат, свидетельство об участии в переписи, продовольственные и налоговые карточки. Все на одно определенное имя. И это имя должно быть зарегистрировано во всех службах…
Рекомендация Томаса Ливена была взята на вооружение и так оправдала себя, что у немцев вскоре волосы встали дыбом. Лавина так называемых «подлинных поддельных документов» затопила Францию. И спасла многие человеческие жизни.
14
С наступлением темноты самолет королевских ВВС совершил посадку на небольшой поляне, где восемнадцать часов назад приземлялся Томас Ливен. В кабине находился пилот в британской форме. Он был родом из Лейпцига. Германский абвер отобрал его, потому что он говорил по-английски, к сожалению, правда, с саксонским акцентом. Поэтому он был немногословен и в основном лишь козырял, но настолько не по-английски, что у Томаса кровь стыла в жилах. Пилот молодцевато вскидывал правую руку внутренней стороной к щеке и виску, а не как британцы — внутренней стороной наружу.
Никто из новообретенных французских друзей Томаса этого, похоже, не заметил. Начались объятия, поцелуи, рукопожатия и пожелания всего доброго. «Счастливо!» — кричали мужчины, когда Томас вскарабкался в самолет, прошипев при этом пилоту люфтваффе: «Вы, идиот, тупица!» Потом он огляделся. На краю опушки неподвижно стояла Ивонна, руки в карманах куртки. Он помахал ей, она не отреагировала. Он помахал еще раз — никакой реакции. Он уже знал, опускаясь на сиденье: эта женщина непременно отомстит ему. Все еще впереди!
Операция «Соловей 17» проходила, как и рассчитывал Томас, без сучка и задоринки. Ежевечерне в 21.00 ефрейторы-радисты Шлумбергер и Раддац в отеле «Лютеция» получали от «Соловья» сообщения, расшифровывали их, а потом отправляли соответствующие ответы от «полковника Бакмастера, бюро 231, военное министерство в Лондоне». На этих сеансах присутствовали полковник Верте, вырвавший Томаса из лап гестаповцев, и капитан Бреннер, давно и с огромным интересом следивший за жизненными перипетиями нашего друга.
В лице капитана Бреннера Томас обнаружил типичного служаку: трезвый, упрямый, педантичный, по-своему порядочный, не нацист, «военная косточка», исполнитель приказов, работавший как заводной механизм, без эмоций, критических мыслей и почти не вкладывая сердце.
Бреннер, небольшого роста, с идеальным пробором, в очках с позолоченной оправой и энергичными движениями, с самого начала не понимал «всего этого спектакля с каким-то "Соловьем 17"», как он выражался. Сперва Томас Ливен, направляя указания членам «Маки Крозан», попросту тянул резину. Тем временем «Соловей 17» начал требовать конкретных действий. Бойцы Сопротивления хотели наносить удары. Они запрашивали боеприпасы. В ответ на это немцы в одну из майских ночей на английском трофейном самолете доставили и сбросили их в обусловленном районе на четырех парашютах. Боеприпасы имели только один недостаток: они не подходили к типам и калибрам вооружений, имевшихся у «Маки Крозан»…
Следствием этого стал нескончаемый обмен радиодепешами. Дни проходили за днями. «Лондон» сожалел о допущенной ошибке. Она будет исправлена, как только будут подобраны подходящие боеприпасы для оружия частично французского, частично немецкого производства. "Лондон" дал задание «Маки Крозан» создавать запасы продовольствия. Было известно, что население в труднодоступных местностях голодает. А голодающие способны на опасные эксцессы…
Вновь поднялись в воздух трофейные самолеты с немецкими пилотами. На этот раз они сбросили парашюты с захваченными британскими консервами, медикаментами, виски, сигаретами и кофе. Капитан Бреннер окончательно перестал понимать происходящее:
— Мы сами лакаем поддельный перно, а эти господа партизаны — настоящий виски! Я курю «Галуаз», а партизаны — лучшие британские сигареты! Мы снабжаем этих парней, для того чтобы они жирели! Это безумие, господа, чистое безумие!
— Это не безумие, — втолковывал ему полковник Верте. — Ливен прав. Это единственная возможность помешать людям стать для нас опасными. А то они подорвут железнодорожные пути или электростанции и разбегутся кто куда, ищи потом ветра в поле.
В июне 1943 года недовольство среди членов «Соловей 17» достигло такого накала, что Томас изменил свою тактику: британские трофейные самолеты с немецкими экипажами в этот раз сбросили в партизанский район боеприпасы, подходившие к оружию. Однако «Маки Крозан» вскоре получил новое указание: «маки в марселе готовят крупные акты саботажа и нападения — настоятельно необходимо временно передать товарищам ваше оружие и боеприпасы».
В ответ — страстная перепалка в эфире. Но «Лондон» оставался тверд. «Маки Крозан» были переданы точные координаты и время передачи оружия. В одну из ненастных ночей в лесу неподалеку от проезжей дороги из Белака в Мортмар оружие поменяло владельцев. Новые хозяева, старавшиеся держаться как истинные французы, увезли его на грузовиках. Оставшись в своей компании, они загалдели как обычно — на жаргоне немецких пехотинцев.
В начале июля от предателя-радиста «Маки Лимож» полковник Верте узнал, что «Маки Крозан» по уши сыта «Лондоном». Известная Ивонна Дешан подстрекала своих товарищей. Действительно ли радиосвязь поддерживается с Лондоном? А этот капитан Эверетт, пророчила она, показался ей личностью сомнительной! А уж пилот, прилетавший за ним, тем более. Он отдавал честь, как какой-нибудь бош.
— Проклятье, — сказал Томас, узнав об этом, — знал ведь, что когда-нибудь этим все кончится. Господин полковник, остается только одно.
— Что именно?
— Мы должны предложить «Соловью 17» возможность совершить настоящий и серьезный акт саботажа. Мы должны пожертвовать одним мостом или одной электростанцией, для того чтобы по возможности спасти от разрушения многие мосты, электростанции и железнодорожные пути.
Присутствовавший при разговоре капитан Бреннер закатил глаза и простонал:
— Свихнулся! Зондерфюрер Ливен окончательно свихнулся!
Полковник Верте был тоже озадачен:
— Всему есть пределы, Ливен. Нет, в самом деле. Чего вы от меня добиваетесь?
— Я требую от вас мост, господин полковник! — внезапно закричал Томас. — Черт побери, неужели во Франции не найдется одного-единственного моста, которым мы могли бы пожертвовать?
notes
