Книга: Клан Пещерного Медведя
Назад: Глава 25
Дальше: Глава 27

Глава 26

– Ога, ты не накормишь Дарка еще раз?
Орущий ребенок, которого Креб держал на руках, мешал ему изъясняться, но Ога все поняла без слов. «Эйле пора самой покормить сына, – подумала она. – Вредно так долго не опорожнять груди. Но Мог-ур, похоже, совсем извелся от переживаний – Иза умерла, а Эйла обезумела от горя». Ога не стала прибавлять ему хлопот.
– Конечно, я покормлю его, – кивнула она и взяла Дарка на руки.
Креб побрел к своему очагу. Эбра и Ука уже унесли тело Изы, чтобы подготовить его к погребальному обряду. Эйла по-прежнему сидела недвижно. Волосы ее повисли жалкими космами, на щеках темнели грязные полосы, оставленные слезами и дорожной пылью. Она так и не сменила накидку, в которой проделала весь долгий путь с Великого Сходбища. Креб несколько раз опускал ей на колени голодного ребенка, но Эйла, словно оглохнув и ослепнув, не замечала сына. Любой женщине известно, что крики ребенка, в конце концов, заставят мать очнуться от самой глубокой печали. Но Креб был мужчиной. Он знал, что в случае нужды женщины часто кормят чужих детей, и не хотел, чтобы Дарк страдал от голода. Поэтому он относил малыша то к Аге, то к Уке. Но их дети уже подросли, и молока у них было в обрез. Но у Оги, сыну которой лишь недавно пошел второй год, молока хватало, и она кормила Дарка с готовностью. Что до Эйлы, она, томимая душевной мукой, не обращала внимания на свои окаменевшие, налитые болью груди.
Мог-ур взял свой посох и удалился в глубь пещеры. В дальнем необитаемом углу были грудой сложены камни, а на покрытом пылью полу уже выдолбили неглубокую впадину. При жизни Изу, искусную целительницу, окружали почет и уважение. Высокое положение умершей и близость ее к духам, позволившим ей овладеть магическими чарами, обязывали похоронить ее внутри пещеры. Если кости Изы найдут покой в обиталище Клана, духи, помогавшие ей, пока она была жива, не оставят ее соплеменников своими благодеяниями и сама Иза в ином мире будет оберегать тех, с кем разделяла жилище. К тому же хищникам не удастся добраться до ее останков.
Мог-ур осыпал могилу тертой охрой и принялся совершать над ней ритуальные движения. Освятив землю, которой предстояло принять Изу, он направился к какому-то предмету, скрытому мягкой шкурой, и снял покров, обнажив тело умершей целительницы. Ее руки и ноги были согнуты и связаны красными веревками, так чтобы тело приняло позу ребенка в утробе матери. Шаман испросил у духов милости, потом опустился перед мертвой на колени и принялся натирать окоченевшую плоть смесью охры и жира пещерного медведя. Иза, свернувшаяся в позе неродившегося младенца, нагая, покрытая красной краской, отождествляемой с кровью, проливаемой при родах, должна была войти в иной мир тем же путем, каким вышла из него.
Никогда еще погребальный обряд не был так тяжел для Мог-ура. Он потерял не только сестру. Иза знала его, как никто другой. Он никогда не жаловался, но ей было известно, как велики его страдания. Она сочувствовала ему, она любила его мягкую, отзывчивую душу, восхищалась его величием, могуществом и волей. Она заботилась о нем, она умела облегчить его боль. Благодаря ей он познал семейные радости. И хотя теперь, натирая ее тело охрой, он впервые прикасался к нему, она воистину была его женщиной – преданной и самоотверженной подругой, которую судьба дарует не всякому мужчине. Но она ушла, оставив его в одиночестве.
Креб вернулся к своему очагу с посеревшим от усталости лицом. Эйла по-прежнему сидела около опустевшей постели Изы, устремив взгляд в пустоту. Но, когда Креб принялся перебирать вещи умершей, она встрепенулась.
– Зачем ты их трогаешь? – спросила она, не желая расставаться ни с чем, что имело отношение к Изе.
– Ищу сосуды и чаши, в которых Иза готовила снадобья. Все, что помогало ей исцелять, надо похоронить с ней вместе. Духи этих вещей будут сопутствовать ей в ином мире.
– Давай я сама.
Отстранив Креба, Эйла собрала деревянные плошки и костяные чашки, в которых Иза отваривала и настаивала целебные травы, каменные ступки, в которых она растирала и измельчала коренья, сумку целительницы, сделанную из шкуры выдры, посуду, из которой Иза ела и пила. Все это она сложила на подстилку. Вещей, необходимых Изе при жизни, оказалось не так много.
– Изе помогали исцелять не чашки и миски! – с досадой произнесла Эйла.
Охваченная внезапной мыслью, она сорвалась с места и бросилась из пещеры. Креб проводил ее грустным взглядом.
Эйла переправилась через ручей и устремилась в луга, куда она так часто ходила вместе с Изой. Заметив заросли диких роз, она отломила несколько цветков, потом нарвала цветов тысячелистника, отвар которых облегчает боль и избавляет от лихорадки. Она носилась по лесам и лугам, собирая цветы и травы, которые использовала Иза, – чертополох, крестовник, дикие гиацинты.
Все эти растения Эйла часто приносила Изе, и та готовила из них чудодейственные снадобья. Но сейчас она отбирала лишь те, что были украшены яркими благоуханными цветами. Неудержимые слезы струились по ее лицу при воспоминании о том, как они с Изой вместе ходили за травами. Эйла набрала такую огромную охапку, что с трудом удерживала ее в руках. Вдруг она заметила неподалеку переплетенные ветви лесного хвоща, покрытые мелкими цветочками. Тут же в голову ей пришла удачная мысль, так что она даже улыбнулась сквозь слезы.
Вытащив из кармана накидки нож, Эйла срезала ветку, уселась на краю залитого мягким осенним солнцем луга и принялась оплетать ветку цветами, превращая ее в причудливый многокрасочный венок.
Люди Клана, оторопев от изумления, наблюдали, как Эйла, войдя в пещеру со своей гирляндой, направилась прямо к могиле матери и положила цветы рядом с телом Изы.
– Они помогали Изе исцелять! – заявила она, словно вызывая всех остальных на спор.
Но Мог-ур одобрительно кивнул головой. «В самом деле, – думал он, – цветы – главные помощники Изы, она знала все их свойства, все их секреты. Конечно, она будет рада, если они последуют за ней в мир духов. Хотелось бы знать, растут ли цветы там».
Вслед за цветами в могилу опустили посуду и одежду Изы. Люди Клана принялись засыпать углубление камнями, а Мог-ур тем временем совершал магические знаки, умоляя дух Великого Урсуса и дух Сайгака, покровителя Изы, проводить ее в иной мир.
– Подождите! – вмешалась вдруг Эйла. – Я кое-что забыла. – Она кинулась к очагу Креба, вытащила из своей сумки целительницы две половинки расколовшейся ритуальной чаши, поспешно вернулась и опустила их в могилу. – Наверное, Иза хочет взять ее с собой. Ее все равно нельзя больше использовать.
Мог-ур вновь кивнул в знак согласия. Эйла права, ритуальную чашу больше нельзя использовать. Никто, кроме него, даже не представляет, до какой степени Эйла права. И Мог-ур возобновил свои магические телодвижения. Когда последний камень был опущен, женщины Клана сложили на вершине каменной пирамиды сухой хворост. На этом огне полагалось готовить еду для поминальной тризны. После этого ему не давали погаснуть в течение семи дней. Огонь должен был высушить мертвое тело, сделав из него мумию, и тем самым предотвратить разложение.
Костер вспыхнул, и Мог-ур жестами произнес погребальную речь, которой люди Клана внимали, затаив дыхание. Он поведал духам, как в Клане любили целительницу, избавлявшую от боли, побеждавшую недуги, которые были для людей окутаны тайной, как и сама смерть. Ритуальные жесты, которые использовал Мог-ур, были традиционны для погребального обряда, но необычный пыл, с которым он совершал их, неизбывная печаль, которой был полон его взор, говорили больше, чем магические знаки.
Глаза Эйлы оставались сухими. Она, не отрываясь, смотрела на пляшущие языки пламени, на плавные, полные невыразимой грации и красоты движения однорукого шамана и чувствовала, что души их вновь сливаются. Мог-ур словно вошел в нее и выразил ее скорбь, ее тоску и отчаяние. Но не только Эйла и Креб были едины в своем горе. Эбра первой испустила горестный вопль, ее примеру последовали другие женщины. Уба, прижимая к себе Дарка, пронзительно завыла. Растворившись в общем порыве, она обрела облегчение. Лишь Эйла хранила безмолвие – печаль ее была так глубока, что не находила выхода.
Она долго стояла недвижно, словно завороженная игрой пламени, и очнулась от небытия, лишь, когда Эбра потрясла ее за плечи:
– Эйла, поешь. Это последняя трапеза, которую Иза разделит с нами.
Эйла взглянула на женщину вождя невидящими глазами, послушно взяла протянутую деревянную тарелку, положила в рот кусочек мяса, но, попытавшись проглотить его, едва не подавилась. Вдруг она резко вскочила и устремилась на открытый воздух. Оказавшись за пределами пещеры, Эйла понеслась прочь, продираясь сквозь заросли кустарника и спотыкаясь о камни. Она ослепла от рыданий, но ноги сами понесли ее знакомой тропой к маленькой пещере на горном лугу, убежищу, где она столько раз находила спасительный приют. Неожиданно, будто опомнившись, она повернула в другую сторону. С тех пор как она показала свое пристанище Брану, пещера словно перестала принадлежать ей. К тому же слишком много томительных воспоминаний было связано с теми днями, когда она скрывалась здесь вместе с новорожденным Дарком. Эйла вскарабкалась на вершину утеса, который защищал пещеру Клана от студеных зимних вихрей и от пронзительных ветров осени.
Резкие порывы ветра едва не сбивали Эйлу с ног. Она опустилась на колени. Здесь, вдали от людей, наедине со своей тоской, она принялась заунывно причитать, покачиваясь в такт биениям своего раздираемого скорбью сердца. Креб, поспешивший из пещеры вслед за Эйлой, различил ее темный силуэт на фоне освещенных закатом облаков. Издалека до него доносились ее стенания. Старый шаман не мог понять, почему Эйла ищет одиночества, почему отказывается разделить свое горе с остальными. Печаль притупила присущую Кребу чуткость, и он не догадывался, что Эйлу терзает не только боль утраты.
Ее мучило ощущение собственной вины. Она упрекала себя в том, что оставила Изу и отправилась на Великое Сходбище. Она, целительница, покинула больную, нуждавшуюся в ее помощи, покинула женщину, заменившую ей мать. А когда помощь требовалась ей, Иза забывала о себе. Чтобы найти корень, сохранивший Эйле ребенка, она блуждала в горах под проливным дождем. Тогда она слегла, и это, без сомнения, приблизило ее конец. Эйла чувствовала, что виновата не только перед Изой, но и перед Кребом. С тех пор как она нечаянно проникла в тайное святилище там, на Сходбище, его что-то гложет. Помимо угрызений совести Эйлу мучила лихорадка. Она давно уже ничего не ела, а груди ее стали твердыми как камень. К тому же, как истинная целительница, она испытывала горечь, впервые в жизни не сумев совладать с недугом. Будь рядом Иза, она успокоила бы дочь, объяснив, что все людские ухищрения бессильны перед смертью. Но Иза ушла.
Сейчас Эйле, как никогда, нужен был сын. Он не только избавил бы ее от телесных страданий, облегчив переполненные груди. Заботы о ребенке отвлекли бы ее, вернули к жизни. Но, когда Эйла вернулась в пещеру, Дарк крепко спал рядом с Убой. По просьбе Креба Ога снова накормила малыша. Эйла долго ворочалась на своей подстилке. Сон не шел к ней, но, поглощенная печалью, она не осознала, что причина тому лихорадка и боль.
Утром, когда Креб проснулся, Эйлы уже не было в пещере. Она снова отправилась на вершину утеса. Креб с тревогой смотрел на темнеющую в вышине фигурку. Но снизу он не мог различить, что Эйла больна.
– Может, мне сходить и привести ее? – спросил Бран, обеспокоенный поведением Эйлы не менее Креба.
– Не стоит. Она хочет побыть одна. Не будем ей мешать, – возразил Креб.
Однако, взглянув на вершину утеса некоторое время спустя, он не увидел Эйлы. Волнение его росло, и вечером, когда Эйла так и не вернулась, он попросил Брана поискать ее. Кребу пришлось горько пожалеть о том, что он отговорил Брана сходить за Эйлой раньше, – вождь вернулся с молодой женщиной на руках. Тоска, отчаяние, лихорадка совершили свое дело. Уба и Эбра вызвались ухаживать за целительницей Клана. Эйла была в беспамятстве. Она то дрожала от озноба, то горела в жару и, стоило коснуться ее раздувшихся грудей, вскрикивала от боли.
– У нее пропадет молоко, – заявила Эбра. – Дарк ей уже не поможет. Молоко спеклось, ребенку его не высосать.
– Но Дарк еще слишком мал. Ему не обойтись без молока. Что с ним станет? Что станет с Эйлой? – в испуге спрашивала Уба.
Иза сумела бы помочь беде. Сумела бы это и сама Эйла, будь она в сознании. Даже Уба смутно припоминала – существуют притирки и отвары, способные все исправить. Но Уба была слишком молода и не решалась возражать Эбре, тем более женщина вождя говорила так уверенно. Вскоре жар спал, но молоко у Эйлы пропало. Она не могла больше кормить сына.

 

– Увечному выродку не место у моего очага, Ога! Твоим сыновьям не нужен такой брат!
Бруд в ярости потрясал кулаками. Ога съежилась у его ног.
– Но, Бруд, это всего лишь маленький ребенок. Ему необходимо молоко. Ага и Ика не могут выкормить Дарка. А у меня молока с избытком. У меня его всегда вдоволь. Если я откажусь кормить сына Эйлы, он умрет с голоду.
– Меня это не волнует. Пусть умирает. Его вообще не следовало оставлять в живых. Я сказал, у моего очага он жить не будет.
Ога вдруг перестала дрожать и пристально взглянула на своего мужчину. Она все еще не верила, что он действительно запретит ей кормить сына Эйлы. Конечно, он будет рвать и метать, но, в конце концов, уступит. Он не способен на бессмысленную жестокость. Все знают, он ненавидит мать Дарка. Но не будет же он настаивать, чтобы ребенка заморили голодом.
– Бруд, вспомни, Эйла спасла жизнь Брака. Неужели ты хочешь погубить ее сына?
– За то, что она спасла Брака, ее наградили сверх всякой меры. Ей подарили жизнь, хотя она совершила непростительное преступление. Ей даже позволили охотиться. Я ничем ей не обязан.
– Нет, ей не дарили жизнь, – возразила Ога. – Ее предали смертельному проклятию. Но она вернулась из мира духов, потому что так захотел ее покровитель.
– Если бы ее прокляли, как следует, она бы не вернулась. И не произвела бы на свет этого ублюдка. Если ее покровитель так о ней печется, почему у нее пропало молоко? Каждый скажет, сын ее обречен на несчастья. Он лишился материнского молока – для ребенка не может быть большего несчастья. Он принесет несчастье к моему очагу. Я не допущу этого, Ога! Все, разговор окончен.
Ога отпрянула назад и смерила Бруда холодным взглядом.
– Нет, Бруд! – произнесла она. – Разговор не окончен.
Привычные робость и смирение внезапно слетели с Оги. Злобное выражение на лице Бруда сменилось недоуменным.
– Ты можешь запретить Дарку жить у твоего очага. Это твое право. Но ты не можешь запретить мне кормить его. Мое право – кормить своим молоком любого ребенка. Ни один мужчина не помешает мне. Эйла спасла жизнь моему сыну, и я не дам ее сыну умереть. Хочешь ты того или нет, но Дарк будет молочным братом моим сыновьям.
Бруд оцепенел от изумления. Ему и в голову не приходило, что его женщина способна проявить своеволие. Ога всегда была так покорна, полна уважения к своему мужчине. Откуда в ней эта строптивость? Бруд глазам своим не верил. Мгновение спустя его растерянность переросла в бешенство.
– Как смеешь ты перечить своему мужчине, женщина! Я прогоню тебя прочь!
– Если ты прогонишь меня, Бруд, я возьму своих сыновей и уйду. Возможно, кто-нибудь из охотников пожелает взять меня. Если же нет, я буду умолять Мог-ура позволить мне жить у его очага. Но я выкормлю ребенка Эйлы!
Вместо ответа Бруд сбил ее с ног ударом кулака. Обуревавшая его ярость требовала выхода. Он подскочил к Оге, намереваясь ударить ее еще раз, и вдруг резко повернулся. «Ничего, ее научат уважать своего мужчину», – твердил он про себя, направляясь к очагу Брана.
– Эйла взбаламутила всех наших женщин. Сначала она заразила своим своеволием Изу, теперь внушила дерзкие мысли моей женщине, – заговорил он, едва переступив через камни, ограждающие очаг вождя. – Я запретил Оге кормить сына Эйлы, сказал, что ее сыновьям не нужен увечный брат. Знаешь, что она ответила? Что выкормит его, несмотря на мой запрет! Что Дарк станет братом ее сыновьям, хочу я того или нет. Ты можешь в это поверить? Ога, моя женщина, всегда была такой послушной и смирной.
– Ога права, Бруд, – ответил Бран, стараясь держать себя в руках. – Твоя женщина может кормить любого ребенка, какого пожелает. Тебя это не касается. Мужчина не должен соваться в женские дела. У него есть более важные заботы.
Очередная вспышка Бруда огорчила вождя до глубины души. Он понимал: Бруд уронил свое достоинство, вмешавшись куда не следует. Да и кому еще кормить Дарка, если не Оге? Мальчик принадлежит Клану, на Медвежьем Ритуале он вкусил плоти и крови Урсуса. И Клан должен заботиться о нем. Даже женщину, которая пришла из другого Клана и не произвела на свет ни одного ребенка, не оставят без пропитания после смерти ее охотника. Конечно, удел ее будет довольно жалким, всякий назовет ее обузой, но, пока в Клане есть мясо, она получит свою долю.
Бруд может отказаться взять мальчика к своему очагу. Если Дарк поселится с ним, на Бруда ляжет обязанность добывать ему еду и обучать его наравне с сыновьями Оги. Отказ от лишних хлопот не делает Бруду чести, но вождь был готов к этому. Неприязнь, которую Бруд питает к Эйле и ее сыну, известна всем. Но запретить, своей женщине кормить ребенка, принадлежащего Клану? Трудно было ожидать этого даже от Бруда.
– Значит, ты полагаешь, что непокорство и злонамеренность Оги следует оставить без наказания? – дрожа от злобы, спросил Бруд.
– А как полагаешь ты, Бруд? По-твоему, мальчика надо уморить голодом?
Бруд вспыхнул и потупился, не решаясь ответить утвердительно.
– Дарк принадлежит Клану, Бруд. Голова у него не такая, как у всех, но он сильный и крепкий ребенок. И станет охотником, когда вырастет. В другом Клане подрастает девочка, которая в будущем соединится с ним. Ты дал на это согласие. Почему же ты впал в исступление, узнав, что твоя женщина собирается кормить Дарка? Неужели ты не способен относиться к Эйле так, как подобает мужчине? Почему ты не даешь ей спокойно жить? Почему ты, мужчина, унижаешь себя, сводя счеты с женщиной? Или я ошибся, Бруд, и тебя нельзя назвать мужчиной? Тебе нельзя доверить Клан?
– Я просто не хотел, чтобы у сыновей Оги был увечный брат, – в замешательстве ответил Бруд. Угроза, прозвучавшая в словах вождя, мигом сбила с него спесь. Он пытался оправдаться, но ему не удалось придумать ничего убедительного.
– Бруд, разве все мы не братья? Разве в каждом из нас не живет частичка всех людей Клана? Разве охотнику не следует, рискуя собой, спасать жизнь другого охотника? Сейчас или потом Дарк станет братом сыновьям Оги. Или ты против древнего обычая?
Бруду нечего было ответить. Он не мог признать, что ненависть к Эйле по-прежнему затмевает его разум. Не мог признать, что так и не выучился владеть собой и, значит, не достоин быть вождем. «Зачем только я отправился к Брану? – мысленно корил он себя. – Я опять забыл. Он всегда берет ее сторону. На Великом Сходбище он так гордился мной, а сейчас опять сомневается, стоит ли доверять мне Клан. И она всему виной».
– Хорошо, пусть Ога кормит сына Эйлы, – заявил он. – Но я не позволю, чтобы Дарк жил у моего очага. – Бруд знал, это его право, и не собирался поступаться им. – Ты полагаешь, увечье мальчика пройдет с годами, но я думаю иначе. Я не уверен, что он сможет стать охотником. И не желаю нести ответственность за его обучение.
– Будь по-твоему, Бруд. Я обещал перед всем Кланом, что сам обучу мальчика охотиться. Я принял его в Клан, я в ответе за него. Дарк будет охотником. Я сделаю для этого все, что в моих силах.
Бруд резко повернулся и направился к своему очагу, но, увидев, что туда же спешит Креб с Дарком на руках, вышел из пещеры. Лишь убедившись, что никто из соплеменников его не увидит, он дал выход своей досаде. «Все из-за Мог-ура, из-за этого старого калеки», – пронеслось у него в голове. И тут же, испугавшись мести вездесущего шамана, он попытался прогнать крамольную мысль.
Несмотря на всю свою отвагу, Бруд страшился духов сильнее, чем все прочие охотники в Клане. Он испытывал трепет перед человеком, который общался с духами накоротке. Ведь один, даже самый храбрый, охотник не способен противостоять целому сонмищу неведомых существ, в ведении которых находятся людские несчастья, болезни и смерть. Поэтому лучше не гневить шаманов, ведь им открыты желания и намерения духов. На Великом Сходбище молодые охотники частенько пытались нагнать друг на друга страх кошмарными историями о Мог-урах, которые, обидевшись на недостаток почтения, насылали на провинившихся неисчислимые бедствия. По воле шаманов копья ломались в решающий момент, когтистые лапы и острые клыки хищников наносили ужасающие раны. Увечья и страдания становились уделом тех, кто дерзнул вызвать недовольство священных мужей. Правда, в Клане Бруда ничего подобного не случалось. Но не следовало забывать, что именно их Мог-ур обладает несравненной властью.
И все же порой Бруду казалось, что старый шаман скорее достоин насмешек, чем уважения. Всем остальным искореженное тело и изборожденное шрамами лицо Мог-ура внушали благоговение. Тем, кто не знал его, он представлялся не человеком, а диковинным посланцем мира духов. Бруд ухитрялся извлекать выгоду из страха, который охотники из других Кланов испытывали при виде Мог-ура. Наслаждаясь их испуганными взглядами, он утверждал, что ни во что не ставит шамана. Но бравада оставалась лишь бравадой. Весь Клан питал непререкаемое почтение к пожилому хромоногому человеку, не способному даже охотиться. И в глубине души Бруд не сомневался в его магической силе.
«Хорошо, что Мог-ур стар, – часто думал Бруд. – Когда я стану вождем, шаманом будет Гув». Гув был ровесником Бруда, его товарищем по охоте. Помощника шамана не окружал ореол неземного могущества, и Бруд не сомневался – лестью или силой он заставит Гува соглашаться со всеми своими решениями. О том, чтобы подчинить себе Мог-ура, нечего было и мечтать.
«Больше я не дам вождю повода усомниться в моем мужестве и выдержке, – обещал себе Бруд, слоняясь по ближнему лесу. – Ни к чему подвергать себя опасности утратить расположение Брана. Но придет день, когда вождем стану я. – При этой мысли Бруд сразу воспрянул. – Тогда всем придется подчиниться моей воле. И Бран уже не сможет защитить Эйлу. – Предвкушая скорое торжество, Бруд припоминал все свои обиды на Эйлу: – Она настроила против меня вождя, она настроила против меня даже Огу, мою женщину. Много раз она выказывала мне пренебрежение, много раз похищала славу, принадлежащую мне по праву». – Он упивался этими воспоминаниями. Придет день, когда он отплатит за все свои обиды. И тогда она пожалеет, что духи привели ее в Клан.

 

Не только Бруд досадовал на Мог-ура. Креб и сам укорял себя – он полагал, что молоко у Эйлы пропало по его вине. Конечно, он хотел лишь добра ей и ребенку, а причинил непоправимое зло. Он ничего не понимает в женщинах, в том, как устроены их тела. Лишь на склоне лет ему довелось жить у одного очага с матерью и младенцем. Откуда ему было знать, что, когда женщина кормит грудью, это необходимо не только ребенку, но и ей самой. Никто не сказал ему об этом, никто не предупредил.
И надо же было такой беде случиться с Эйлой, сокрушался Креб. Неужели причина тут в том, что сын ее с рождения обречен на несчастья? Измученный раскаянием, Креб упрекал себя в дурных намерениях, которых на самом деле у него не было и в помине. Правда ли, что он беспокоился о голодном ребенке, спрашивал себя старый шаман. Или хотел причинить боль Эйле, отомстить ей за то, что она, сама того не ведая, навсегда лишила его душевного спокойствия? Достоин ли он Урсуса, своего великого покровителя? Он, Мог-ур, унизившийся до жалкой мести. Ему следовало служить людям Клана образцом духовного величия. Возможно, Клан, чей Мог-ур столь ничтожен в своих помыслах, достоин своего печального удела.
Предчувствие неминуемой гибели, уготованной его племени, тоска по умершей Изе, чувство вины перед Эйлой – все это погрузило Мог-ура в неизбывное уныние. Он чувствовал, что земная жизнь – самое тяжелое испытание, выпавшее на долю его духа, – близится к концу.
Эйла ни в чем не упрекала Креба, она винила лишь себя. И все же ей тяжело было смотреть, как сын ее сосет грудь другой женщины. Она была благодарна Оге, Аге и Ике, которые пришли к ней на помощь. Но, как правило, она просила Убу отнести ребенка к другой женщине и побыть у чужого очага, пока Дарк не насытится. Эйла ощущала, что с утратой молока ослабела связь, соединяющая ее с сыном. Она по-прежнему горевала по Изе, корила себя за ее смерть и переживала за Креба. Но старый шаман так глубоко ушел в себя, что она боялась его тревожить. Каждую ночь, прижимая к себе спящего Дарка, Эйла мысленно благодарила Бруда. Если бы он согласился взять к своему очагу ее ребенка, она лишилась бы даже этих недолгих часов близости с сыном.
В ненастную осеннюю пору Эйла вспомнила про свою заброшенную пращу. Охота была хорошим предлогом побыть наедине с собой. В последний год Эйла почти не охотилась и утратила навык, но, когда она снова взялась за оружие, к ней быстро вернулись прежняя ловкость и меткость. Она зачастую уходила в лес рано утром, оставляя Дарка на попечении Убы, и возвращалась затемно. Свежий воздух и движение пошли ей на пользу. Правда, она столкнулась с одним небольшим затруднением. Тело ее достигло полного расцвета, и тяжелые груди, которые тряслись и дрожали, когда она гналась за добычей или перескакивала через препятствие, причиняли ей много неудобств. Эйла заметила, что мужчины носят набедренные повязки, защищающие наиболее чувствительные части их тела, и вырезала из кожи широкую полосу, которая завязывалась на спине и поддерживала грудь. Теперь ей ничто не мешало, и она не обращала внимания на любопытные взгляды, которые соплеменники бросали на ее необычный наряд.
Охота укрепила силы Эйлы и немного отвлекла ее от грустных размышлений, хотя печаль по-прежнему камнем лежала у нее на сердце. Уба чувствовала, что у их очага поселилась тоска. Девочка скучала по матери, а Креб и Эйла замкнулись в своих переживаниях. Лишь Дарк, по-детски жизнерадостный, напоминал о том счастье, которое раньше казалось Убе незыблемым. Даже Креба неунывающему мальчугану иногда удавалось вывести из оцепенения.
По своему обыкновению, Эйла с утра отправилась на охоту, а Уба хлопотала по хозяйству в глубине пещеры. Накормив Дарка, Ога принесла его к очагу старого шамана. Креб был один, и ему пришлось самому возиться с ребенком. Сытый и довольный, Дарк не имел ни малейшего желания спать. На четвереньках он подполз к Кребу и, вцепившись в его накидку, встал на свои мягкие неокрепшие ножки.
– О, вижу, ты скоро пойдешь! – жестами выразил одобрение Креб. – Зима еще не кончится, а ты уже будешь вовсю бегать по пещере, мой мальчик!
И он легонько похлопал малыша по круглому тугому животику. Уголки губ мальчика поднялись, и он издал тот странный звук, который прежде Кребу доводилось слышать лишь от одного существа. Он рассмеялся. Старый шаман опять похлопал мальчика, тот в ответ радостно захихикал, потерял равновесие и шлепнулся на свой круглый задик. Креб помог ребенку встать на ножки и принялся пытливо разглядывать его.
Ножки у малыша по-детски пухлые, кривые, но не до такой степени, как у других детей в Клане. Даже сейчас видно – кости узкие, вытянутые и прямые. Наверное, решил Креб, когда Дарк вырастет, он будет таким же высоким, как Эйла. Когда он родился, шейка у него была такой слабой, что казалось, он никогда не сможет держать голову. Но и у Эйлы тонкая длинная шея. Голова у мальчика не совсем такая, как у матери. Хотя высокий лоб, несомненно, от нее, Креб повернул головку Дарка, чтобы взглянуть на нее сбоку. Да, лоб он явно взял у Эйлы. Но брови, глаза, обширная затылочная часть – все как у людей Клана. Эйла права, понял Креб. Ее сын вовсе не увечный. Просто в нем ее черты соединились с чертами людей Клана. Может, так происходит всегда, пришло в голову старому шаману. Духи соединяются, давая жизнь новому существу. Духи-покровители мужчины и женщины. Поэтому на свет появляются и мальчики, и девочки, Креб в замешательстве покачал головой. Конечно, тут есть над чем поразмышлять. Долгой холодной зимой мысли старого шамана часто возвращались к сыну Эйлы. Он догадывался, что странный мальчик появился в Клане неспроста, но не мог определить, каково его предназначение.
Назад: Глава 25
Дальше: Глава 27