— Геронда, часто приходится слышать об "обновлении Церкви". Как будто бы Церковь тоже стареет и Ей требуется обновление!

— "Постарела"? Как бы не так! Да тут даже те, у кого нет благоговения, но есть хоть чуточку соображения в голове, не удовлетворяются новыми современными поделками, а разыскивают древности. К примеру, новописанные иконы таких людей не трогают — они понимают достоинство иконы древней. Уж если так ведут себя просто сообразительные, то что же говорить о тех, в ком есть благоговение! Из этого сравнения понятно, насколько ошибочны все эти разговоры об "обновлении Церкви" и подобных вещах.

Если сегодня человек старается как-то хранить Предание — соблюдать посты, не работать в праздники, быть благоговейным, то некоторые говорят: "Да он что, с луны свалился? Ведь это все пережитки прошлого! Сейчас это устарело!" А если попытаешься их образумить, то в ответ услышишь: "Ты в какое время живешь? Все это кануло в Лету!" Мало-помалу Предание Церкви принимают за сказки. Однако что говорит Священное Писание? "Иису́с Христо́с вчера́ и дне́сь то́й же, и во ве́ки". Если человек не может соблюдать Предание, то пусть он, по крайней мере, скажет: "Согреших, Боже мой!" Тогда Бог помилует этого человека. Но сегодня, имея какую-то слабость, человек хочет принудить к ней и своего ближнего, потому что если у ближнего этой слабости нет, то грешника это обличает. Возьми бесноватого и помести его в какую-то духовную среду. Вот увидишь — он станет ерзать как на иголках, не найдет себе места. Все потому, что духовная среда будет его беспокоить. Так же и люди, живущие в грехе, — правильная жизнь других их обличает, беспокоит. Они стремятся наступить своей совести на горло и поэтому говорят всю эту ложь о пережитках. Даже [вечные] ценности они объявляют сейчас отжившими свой век и хотят заменить эти ценности на бесчинства. В мире творится великое растление! Духовную красоту считают уродством. То есть для людей мира сего духовная красота представляется по-мирски некрасивой. А ты возьми какого-нибудь монаха и обстриги ему волосы! Каким же он станет некрасивым! Однако эту некрасивость люди мира сего принимают за красоту.

И посмотри — сейчас сражаются с Церковью, борются за Ее разрушение. Ладно, допустим, эти люди не веруют. Допустим, они учат других безбожию. Но как они могут не признавать то добро, которое Церковь дает людям, как они дерзают идти против Нее? В этом есть много злобы. К примеру, как они могут не признавать того, что Церковь заботится о детях, что Она помогает им стать добрыми людьми, а не каким-то хулиганами? Однако они подталкивают детей ко злу, они развязывают руки тем, кто детей растлевает. Но чему учит юных Церковь? Быть благоразумным ребенком, уважать других, блюсти себя в чистоте, чтобы войти в общество настоящим человеком. Но [несмотря на старания разрушителей Церкви] все снова встанет на свои места. В России, еще при безбожном режиме, одна бабушка пришла в храм, за колонной опустилась на коленочки и стала молиться. Одновременно с ней в храме оказалась еще одна женщина — молодая. Несмотря на свой молодой возраст, она была уже видным научным работником. Увидев молящуюся на коленях бабушку, молодая женщина сказала: "Это все дела давно минувших дней". Тогда бабушка ответила ей так: "Вот к этой самой колонне, где я сейчас молюсь и плачу, потом придешь плакать ты. Ведь ваше-то, дочка, оно пришло и ушло: нынче было, а завтра быльем поросло. А Христианство — нет, оно не порастет быльем никогда".

Многие Святые Мученики, не зная догматов веры, говорили: "Я верую в то, что установили Святые Отцы". Говоря так, человек свидетельствовал о Христе, становился мучеником. То есть христианин не мог привести доказательств истинности христианской веры, чтобы убедить в ней гонителей, но он имел доверие Святым Отцам. "Как же я могу не доверять Святым Отцам? — думал он. — Ведь они были и более опытны, и более добродетельны [чем я], они были святы. Как я могу согласиться с бессмыслицей и стерпеть хулу на Святых Отцов?" Мы должны доверять Преданию. Сегодня, к несчастью, и у нас появилась европейская "корректность", и люди стремятся показать себя добрыми. Желая проявить свое "высшее благородство", они заканчивают тем, что кланяются двурогому диаволу. "Пусть будет одна религия", — говорят они и все ставят на одну доску. Ко мне в каливу тоже приходили несколько человек с такими взглядами. "Нам, то есть всем, кто верует во Христа, — говорили они мне, — надо объединиться в одну религию". — "Это все равно что предлагать мне собрать в одну кучу столько-то каратов золота и столько-то отделенной от этого золота меди, чтобы снова сделать из них один сплав, — ответил я. — Но разве разумно опять смешивать золото с дешевыми металлами? Спроси золотых дел мастера: "Можно ли смешивать мусор и золото?" Ведь было столько борьбы, чтобы очистить догмат от мусора". Святые Отцы знали, что делали. Они воспретили общение с еретиками не без причины. Но сегодня призывают к совместным молитвам не только с еретиком, но и с буддистом, огнепоклонником и сатанистом. "Православные, — говорят, — тоже должны присутствовать на экуменических совместных молитвах и конференциях. Это — свидетельство!" Да какое там еще "свидетельство"! Эти люди разрешают все проблемы с помощью логики, они находят оправдание тому, чему не может быть оправдания. Европейский дух считает, что с прилавков Общего Рынка можно торговать даже духовными предметами.

Некоторые из тех православных, кто, отличаясь легкомыслием, хотят "протолкнуть Православие", "развернуть миссионерскую деятельность", устраивают совместные конференции с инославными — чтобы при этом было побольше шума, и думают, что таким образом — смешиваясь со злославными во единый винегрет — они "проталкивают Православие!" После этого принимаются за дело "суперревнители". У этих другая крайность: доходят даже до хулы на Таинства Поместных Церквей, живущих по новому календарю, и тому подобного, весьма соблазняя благоговейные и православно чуткие души. А инославные, со своей стороны, приезжают на все эти совместные конференции, строят из себя учителей, отбирают из услышанного от православных хорошее духовное сырье, обрабатывают его в своей лаборатории, окрашивают в свой цвет, наклеивают свой ярлык и выдают за подлинник. И странные современные люди, приходя от подобных странностей в восторг, духовно разрушаются. Но все же, когда это будет нужно, Господь восставит и Марков Ефесских, и Григориев Палам, которые соберут воедино всех наших израненных соблазном братьев — для исповедания веры, во утверждение Предания и на великую радость нашей Матери-Церкви.

Если бы мы жили по-отечески, то у всех нас было бы крепкое духовное здравие. И все инославные, завидуя этому здравию, оставляли бы свои нездравые заблуждения и спасались без проповеди. Сейчас наше святое отеческое Предание их не трогает, потому что они хотят видеть в нас преемников Святых Отцов, видеть наше действительное родство с нашими Святыми. В обязанности каждого православного входит всеивание доброй обеспокоенности и в инославных, чтобы они поняли, что находятся в заблуждении, и не успокаивали бы ложно своего помысла, лишая себя тем самым богатых благословений Православия в сей жизни, а в жизни вечной — еще больших, вечных Божиих благословений. Ко мне в каливу приходят некоторые ребята-католики — расположенные очень по-доброму, готовые познать Православие. "Мы хотим, чтобы ты сказал нам что-то, способное духовно помочь нам", — просят они. "Сделайте вот что, — советую им я, — возьмите церковную историю. Вы увидите и то, что когда-то мы были вместе, и то, до чего вы дошли впоследствии. Это вам очень поможет. Сделайте это, и в следующий раз мы побеседуем с вами обстоятельно".

Раньше люди дорожили какой-то вещью, принадлежащей их дедам, и бережно хранили ее как реликвию. Я был знаком с одним очень хорошим человеком, адвокатом. Его дом отличался простотой. Эта простота восстанавливала силы не только ему самому, но и его гостям. "Несколько лет назад, отче, — рассказывал адвокат, — мои знакомые смеялись надо мной из-за моей старой мебели. А сейчас они приходят и восхищаются ею как антиквариатом! Я, пользуясь этой старой мебелью, радуюсь. Радуюсь потому, что она напоминает мне о моем отце, о моей маме, о моих дедах. Эти воспоминания согревают мне душу. А мои знакомые собирают в свои квартиры разный старинный хлам, делают свои гостиные похожими на лавки старьевщика, чтобы забыться среди всех этих предметов и хоть ненадолго престать думать о своей мирской душевной тревоге". Крохотную золотую монетку, полученную от матери, от деда, в прежнее время хранили как великое сокровище. А сегодня, если кто-то имеет от своего деда, к примеру, греческий золотой времен Короля Георгия и эта монета оценивается на сто драхм дешевле, чем английский золотой времен Королевы Виктории, то он поменяет первое на второе. Такой человек не чтит, не берет в расчет ни мать, ни отца. Появляется этот европейский дух и потихоньку всех нас уносит в общую стремнину.

Помню, как впервые приехав на Святую Гору, я познакомился со Старцем одного братства. Он был уже старый человек, отличавшийся большим благоговением. От благоговения он не выбрасывал не только камилавки, которые носили "дедушки" — его предшественники, но даже деревянные колодки для изготовления этих камилавок. Разные красиво обернутые старинные книги и рукописи хранились у него в тщательно закрытом книжном шкафу. Он берег их от пыли. Этими книгами он не пользовался и держал их под замком. "Я, — говорил, — такие книги и читать-то недостоин. Я почитаю вот эти, простые — Отечник, Лествицу". Потом в их братство поступил один молодой монах (в конце концов, он не остался на Святой Горе) и начал обличать Старца: "Что ты собираешь здесь всякий хлам?" Собрал он старые колодки для камилавок и хотел бросить их в огонь. "Это принадлежало моему духовному деду, — с плачем говорил ему Старец, — чем они тебе помешали? Ведь у нас столько комнат! Сложи их в каком-нибудь уголочке". От благоговения этот старый монах хранил не только книги, реликвии, камилавки, но даже и старые колодки! Если есть почтение к малому, то и к великому будет многое почтение. Если нет почтения к малому, то почтения к великому тоже не будет. Так хранили Предание Отцы.

— Геронда, если сестра приходит на новое послушание и находит там некий ранее заведенный порядок, то может ли она менять что-то в этом порядке?

— Нет, поначалу не надо ничего менять, даже если она выполняет это послушание одна. Изменения, о которых ты говоришь, сделали пришедшие в старые обители новые монашеские братства. К опыту своих предшественников они отнеслись без уважения. Приступая к делу с таким отношением, вводя свои расписания богослужений и распорядки дня, и упраздняя при этом древние монастырские уставы — то есть существовавший ранее чин, проверенный опытом и помогавший в монашеской жизни, — монахи не имеют не только Предания, но даже и уважения к Преданию. Потом-то они поймут, какую пользу приносило все то, что они изменили. Те, кто заводили в монашестве какой-то порядок или правило, знали, что делали. То, что хранится в монашестве издревле, — взвешено, проверено опытом. Посмотри, ведь в любом искусстве или ремесле надо соблюдать каноны. Я вот был столяром и знаю, что высота обычного стола должна быть восемьдесят, а ширина лестничной ступеньки — двадцать семь сантиметров. Все это проверено опытом, взято в правило, а ученик должен просто принять это на веру — ему не нужно объяснять, почему оно так, а не иначе. Эти установления — порождения опыта. От ученика требуется доверие мастеру и уважение к его опыту. Тот, кто не чтит канонов ремесла, хорошей работы не сделает. Он сделает стол чересчур низким или высоким, в чем-то обязательно напортит.

Я поменял в своей жизни много калив, стал настоящим "кавсокаливитом"! Иногда, приходя на новое место, я что-то менял — заколачивал "ненужные" двери, выдергивал "лишние" гвозди... Но потом я пришел к убеждению, что все, что сделано прежде, имеет какой-то смысл. Поэтому сейчас, придя в какую-то новую каливу, я вначале не меняю ничего из сделанного моими предшественниками, даже если испытываю от этого какие-то неудобства. Я не вытаскиваю из стен ни одного гвоздя. Если, не имея опыта, я вытащу из стены вбитые в нее гвозди, то потом, после бесплодных попыток вколотить их в другом месте, испортив штукатурку, я все равно буду вынужден вбить их туда, где они были раньше. Ведь тот, кто жил на этом месте до меня, вбил их туда, проверив это практической необходимостью. Раз в стену вбит гвоздь, то он там необходим — вешать майку, рясу или для чего-то еще. В одной келье, где я какое-то время жил, в каждом углу стояла толстая кривая палка. Я раздавал эти палки тем, кто ко мне приходил, но потом понял, для чего они были нужны. В этой келье было много змей, и тот, кто жил там до меня, расставил по углам палки — чтобы не бегать и не искать в случае необходимости.

Самое важное — держаться того, что проверено опытом. В противном случае уходит Предание и остается предательство. Сравни слова "Предание" и "предательство"! Как же одно отличается от другого! Разве можно предательство Предания превращать в Предание? Сегодня некоторые монастыри делают что вздумается и считают, что это находится в рамках Предания. Так, по отношению к Преданию эти монастыри превращаются из хранителей — в предателей. Но если нет духовной чуткости, то как потом придет духовное рассуждение? Ведь монашеству необходимо держаться иного пути. Ни марширующая солдатская колонна, ни "рельсы общественной активности", ни производственный конвейер по типу фабрики или колхоза для нас, монашествующих, не годятся. Монашеству необходим монашеский, проверенный опытом "путь", несущий на себе начертание — характер святоотеческого пути. Бывает, что "святоотеческим" называют и путь иной — ложный путь "теоретического монашества", названный "святоотеческим" потому, что идущие по нему начитались Святых Отцов, не имея при этом внутренней связи ни с отцами, ни с монашеством вообще.

Некоторые новые монастыри сегодня живут и действуют как благотворительные организации. Конечно, какое-то оправдание у них есть — они не нашли закваски. Но они могли спросить о монашестве в старых обителях. Когда после турецкого ига в Греции стали вновь возвращаться к жизни первые монастыри, то закваски тоже не было. Баварские временщики хотели уничтожить существовавшие обители и забрать их собственность. Стремясь уничтожить монастыри, они дошли до того, что издали распоряжение, чтобы монахи женились! Но, с другой стороны, и сами православные греки не захотели вдаваться в розыски старого монашества, чтобы увидеть, каким оно было, и вернуться к Преданию. Видя, что у монастырей есть коровы и телята, греки говорили: "Вот оно какое, это монашество! И коровы у них, и телята!" Однако все эти коровы, телята и поросята были у монастырей потому, что при турецком иге несчастные мирские люди отдавали в монастыри свое имущество, скот и тому подобное, чтобы уберечь его от турок. Больные, изувеченные люди приходили кушать монастырский хлебушек. В монастырях кормили убогих и нищих, туда стекались все несчастные. Благотворительных учреждений в те времена не было, и поэтому монахам приходилось возиться со скотиной — чтобы помогать людям. Но потом, когда у монастырей уже не было необходимости так много заниматься благотворительностью, они все равно продолжали иметь телят, коров и овец, продолжали заниматься всем этим животноводством. Тогда, видя это, многие духовные люди той эпохи начали показывать пальцем: "Полюбуйтесь, какое у нас монашество!" и, обратив взоры на Запад, стали брать за образец монашество западного типа, с его уклоном в миссионерство. Стали подражать всему западному. Они не обратились назад, к нашему собственному Преданию, чтобы, увидев, что произошло, и поразмыслив, сказать: "Ну ладно, все эти пережитки остались со времен турецкого ига. Тогда у монастырей не было возможности жить по-монашески, так, как подобает. Эта болезнь со старых времен. Сейчас нам надо опять вернуться к Преданию". Нет, к нашему Преданию они не вернулись, а обратились к состоянию, в котором находятся монахи на Западе. Они взяли тамошние образцы, желая применить их здесь. Они не вернулись к Преданию, и в этом была их ошибка. Ведь даже турки с уважением относились к тому, что принадлежало Церкви, потому что и они многократно видели чудеса от наших Святых. И в монастырях турки искали не радушного приема, а божественной помощи.

Пройдет время, и люди оценят то, что христиане хранят сегодня честь, веру и величие Церкви. Вот увидите — люди опять вернутся к старому. Ведь и с иконописанием произошло то же самое. Было время, когда византийского искусства понять не могли. Люди теслом сбивали со стен старые фрески, чтобы отштукатурить и расписать их заново — в стиле Возрождения. Сейчас, после стольких лет, за византийским искусством признали великую цену. Даже многие из тех, в ком нет благоговения, даже те, кто не верует в Бога, потихоньку возвращаются к старому и снимают со старинных, израненных теслом фресок скрывавшую их расписанную в западном стиле штукатурку. Точно так же люди потихоньку начнут разыскивать и то, что они выбрасывают как ненужное сегодня.

А посмотри, как возвращается все на свои места в византийском церковном пении! Сейчас петь по-византийски выучились даже малые дети. Раньше было трудно найти человека, который знал бы византийское пение. А сейчас его знают малые дети и взрослые, видя это, задумываются. А какие же у византийского пения красивые сладкие "завитушки"! Особенно в чисто византийских произведениях. Одни подобны тонкой соловьиной трели, другие — нежному плеску набегающей волны, третьи придают мелодии особую величавость. Все они передают и подчеркивают божественные смыслы. Вот только услышать эти красивые "завитушки" можно не часто. Большинство певчих пропевают музыкальные произведения не полностью, ущербно, шаблонно. В пении остаются незаполненные, дырявые места. А самое главное — поют, не следя за ударением. Удивляюсь: неужели в их певческих книгах нет ударений, подобно тому как их нет в нынешней грамматике? Большинство певчих поют совершенно поверхностно, одноцветно — как будто у них по нотам проехал дорожный каток и все умял. Всё "па-ни-зо" да "па-ни-зо", а толку никакого. Другие певчие выделяют ударные слоги, но без сердца и с визгом. Есть и такие, кто с силой выделяет слоги, но все одинаково, топорно — словно гвозди заколачивают. Да, правда ведь: поют или совсем без ударения или выделяют ударением, но слишком жестко. Такие певчие не воспламеняют, не изменяют тебя. А вот чистое византийское пение — насколько же оно сладостно! Оно умиротворяет, умягчает душу. Правильное церковное пение — это излияние вовне внутреннего духовного состояния. Это божественное веселие! То есть Христос веселит сердце, и человек в сердечном веселии говорит с Богом. Если певчий соучаствует в том, что поет, то, в положительном смысле этого слова, изменяется и он сам, и те, кто его слушает. Много лет назад один старый певчий, приехав из мира на Святую Гору, опростоволосился. Святогорцы пели по-старинному. Его поставили петь вместе с ними, но он пел без "завитушек", потому что не знал их. А святогорские отцы выучились им по Преданию. Уж потом-то и этот певчий, и некоторые другие начали в затылках чесать. У них появилась добрая обеспокоенность, они стали разыскивать, читать литературу, слушать старинных певчих, певших по преданию. Таким образом, и эти певчие из мира стали петь с "завитушками".

Турки ведь тоже заимствовали свою музыку из Византии, когда пришли в Малую Азию. Поэтому турецкие народные песни некоторым образом берут слушающего за сердце. В народе даже говорят: "Пой песни по-турецки, разговаривай по-французски, а пиши — по-гречески". Не то чтобы все турки отличались хорошим голосом, нет. Но даже те турки, у которых нет хорошего голоса, поют с душой, с чувством. А некоторые греки, не зная, что турецкие народные песни происходят из Византии, говорят, что, мол, это мы заимствовали византийское пение у турок! Да когда турки пришли в Византию из азиатских глубин, у них не было ни музыки, ни пения! У них тогда вообще ничего не было. Они взяли свои мелодии из византийского церковного обихода.

— Геронда, а почему католикам по душе европейская гармония ?

— Почему? Говорят, что такая музыка понятнее народу. А ты помнишь тех католических монахинь во Франции, что пели "Христос Воскресе" и одновременно танцевали с иконой современный танец? Пасху справляли! А икону держала в руках сама настоятельница монастыря! Все изменяли, подменяли одно другим — и видишь, до чего докатились в итоге! Как-то я услышал одного монаха, певшего славословие. Мелодия показалась мне несколько странной. "Что же он такое поет?" — подумал я. "Чье это ты пел славословие?" — спросил я его потом. "Петра Пелопонесского, — ответил он, — только я его маленько подправил". — "Ты подправил славословие Петра Пелопонесского?!" — "Ну, а что, — говорит, — разве я не вправе это сделать?" — "Если хочешь, можешь написать свое собственное славословие, но не надо портить чужое!". Вот так — взял и изменил мелодию чужого славословия, а потом, небось, еще и называл бы свой опус "святогорским". Надо быть очень внимательным. Нельзя менять то, что создано раньше. Если хочется, можно создать что-то свое и дать ему свое имя. На это человек имеет право. Но брать старое и его видоизменять — это неблагоговение. Все равно, как если бы человек, не смыслящий в иконописании, хотел бы "исправить" старинную икону. Если ему так хочется, пусть напишет свою икону, но не уничтожает чужую.

Безбожные власти считали, что вера приносит обществу вред, и хотели ее упразднить. Сейчас они потихоньку понимают, что если человек не верует, то у него нет тормоза, и он становится зверем, они понимают, что человек не может устоять без идеалов. Как-то один журналист спросил старого политика-коммуниста: "На что нынешним политикам нужно обратить внимание, чтобы не потерпеть фиаско и преуспеть?" — "Мы потерпели фиаско, потому что пошли против Церкви", — ответил ему старый коммунист. То есть неверующие коммунисты, у которых нет ни материальной заинтересованности, ни духовных высот, поняли, что они не могут бороться с Богом. Сейчас в некоторых областях Сербии начали строить храмы. Югославские власти увидели, что там, где есть церковь, по статистике меньше душевнобольных, меньше преступлений и тому подобного. В Бога эти люди не верят, но для того, чтобы не пичкать людей таблетками от шизофрении, они строят им храмы. Даже Чаушеску, несмотря на то, что был "бесстыдным капралом", называл христианство "опиумом для народа" и произносил другую подобную хулу, одновременно говорил, что христиане — люди хорошие. Потому что те, кто веровал, имели "тормоза" и не устраивали беспорядков. А остальные, неверующие, разносили все в пух и прах. А сколько Святых воссияет нам из России! Сейчас коммунизму объявлена война. Но есть и такие, кто всему пытается найти оправдание. "Ленин и Маркс, — говорят эти люди, — были согласны со Христом, но не поняли Его духа и поэтому совершили преступления". Они говорят так потому, что христиане возвысили свой голос, заявили, что хотят вернуться к своему старому Преданию, к своей вере. И вот, будучи не в силах удержать народ в прежней узде, коммунисты тоже обращаются к нему с призывами: "Давайте вернемся к нашему древнему Преданию!" Как будто причиной всему тому, что коммунисты натворили во время и после революции, является то, что они не поняли духа Христа!

Придет время, когда не только верующие, но даже и неверующие поймут, что если нет веры, то мир не сможет устоять. Тогда они будут принуждать народ к вере во что-то, чтобы его сдерживать. Пройдут годы, и наступит такое время, что если в какой-то день ты не будешь молиться, то тебя станут сажать в тюрьму. Люди будут отчитываться перед правителем в том, помолились они или нет!.. Так все встанет на свои места.

— Геронда, а отчего в некоторых областях, деревнях и селах родятся добрые люди?

— Оттого, что и прежде люди, жившие там, были добрыми. Они оставили после себя добрых потомков, и сейчас доброе Предание продолжается. А ты, видно, думала, что там просто земля на добрых людей такая урожайная? Нет, не в земле дело. Если в каком-то месте есть Предание — доброе или недоброе, то оно продолжается. В Эпире, возле албанской границы была одна деревня, жители которой ходили в храм на вечерню, на Божественную Литургию — когда она совершалась. Ходили даже на повечерие. Эти люди — как бы это получше выразиться — жили в раю еще в этой жизни, и, перейдя в жизнь иную, они тоже пойдут в рай. Они помогли и самим себе, и следующему поколению, потому что создали добрую преемственность. Когда потомки воспринимают доброе Предание, то доброе Предание продолжается. А невдалеке была еще одна деревня. В ней все воровали. Из этой деревни вышел всего один священник, но даже он воровал из церкви иконы! Дело не в том, что в этой деревне была плохая земля, а в том, что у тамошних людей была плохая привычка. Так они оставили после себя плохих потомков и это плохое предание продолжается. Для того чтобы в эту воровскую деревню пришло доброе Предание, необходимо положить много труда. И посмотри: если в каком-то месте живет какой-нибудь недобрый человек, то остальные жители стараются доказать, что он не коренной житель, докапываются до корней его родословной. А вот человека Святого все наперебой стараются записать себе в родственники. Как Святого Косму Эголийского — хотя он был родом из центральной Греции — поместили в собор эпирских Святых, потому что его отец вел свое происхождение из одной эпирской деревни. Так, волей-неволей стал эпирцем Святой Косма.

Один мой знакомый, глава семьи, при разговоре, не переставая, нервно тряс указательным пальцем. Потом и его дети, рассказывая что-то, тоже трясли своими пальчиками. Ведь дети перенимают от отца все его привычки, они копируют их в точности. Но задача в том, чтобы перенимать только доброе. В противном случае зло затягивается надолго. Помню, как один юноша поступил послушником в особножительный монастырь, но там ему пришлось не по душе. "Подожди, чадо, — говорил ему его Старец, — не уходи, все изменится". — "Как оно изменится, Геронда? — возразил послушник. — Ведь послушник старца такого-то — это его точная копия. Послушник отца такого-то тоже похож на своего учителя как две капли воды. Как же все может измениться?" Если в монастыре или монашеском братстве есть какое-то застарелое зло и послушники, не проявляя доброй обеспокоенности, просто "снимают копию" с того, что они видят, то недоброе состояние становится хроническим. Если же послушники проявляют добрую обеспокоенность, то недоброе состояние может измениться на доброе. Так могут стать бесконечными добро и зло.

Я понял одно: все, что у нас имеется — будь то святоотеческие или уставные традиции, — это поскребки [по сравнению с тем, что было раньше]. То есть все это можно уподобить тем редким гроздьям, которые остаются в винограднике после сбора урожая. Поэтому мы должны быть внимательны, чтобы сохранилось немного закваски. Это наш христианский долг. Оставлять после себя недоброе предание мы не имеем права.

Несколько лет назад разные богословы, университетские профессора, другие видные деятели собрались в Женеве на "предсоборное совещание". Рождественский и Петровский посты они решили упразднить, а Великий пост сделать на пару недель короче — поскольку народ все равно не постится. В этом совещании принимали участие и наши профессора. Когда, вернувшись оттуда, они приехали ко мне и стали обо всем этом рассказывать, я пришел в такое негодование, что даже накричал на них. "Понимаете ли вы, что творите? — говорил я. — Если кто-то болен, то он имеет оправдание есть скоромное в пост — общие правила на него не распространяются. Если кто-то съел в пост скоромное не по болезни, а по [духовной] немощи, то он должен просить: "Прости меня, Боже мой", — он должен смириться и сказать "согреших". Такого человека Христос не станет казнить. Однако если человек здоров, то он должен поститься. А тот, кто безразличен, все равно ест все, что хочет, и его ничего не волнует. Все и так идет само собой. Действительно, большинство не держит постов, не имея на это уважительной причины. И мы, желая угодить этому большинству, хотим вообще отменить посты? Но откуда мы знаем, каким будет следующее поколение? А вдруг оно будет лучше, чем нынешнее, и сможет относиться к тому, что заповедует Церковь, без компромиссов? По какому же праву мы будем все это отменять? Ведь все это так просто! У католиков пост пред Святым Причащением продолжается один час. Что, будем поддаваться тому же духу? Будем благословлять свои слабости и падения? Но ради наших слабостей мы не имеем право перешивать Христианство на собственный аршин. Даже если хранить установленный чин могут немногие, ради этих немногих он должен быть сохранен. Если больной человек оказался среди чужих, то пусть он ест скоромное так, чтобы другие его не видели и не соблазнялись. Пусть купит себе какой-нибудь сметаны и скушает ее у себя в комнате". — "Это лицемерие", — ответил мне один из этих профессоров. "Тогда почему, чтобы быть более искренним, ты не идешь на площадь и не грешишь на ней?" — спросил я его в ответ. В каком же свете выставляет им все это диавол! Мы создаем свое собственное "православие" и в духе этого "православия" истолковываем Святых Отцов и Евангелие. В нашу эпоху, когда такое множество образованных христиан, Православие должно было бы ярко сиять! Да тут вон один Святой Никодим Святогорец сколько всего успел! Сколько он написал слов, сколько книг! Собрал Жития всех Святых! Все библиотеки Преподобный знал до последней запятой, хотя ни ксерокса, ни компьютера у него не было.

Человек должен, насколько это возможно, стать правильным христианином. Тогда у него будет орган духовного чувства, тогда он будет испытывать большую или меньшую боль за Православие и Отечество и осознавать свой сыновний долг по отношению к ним. Находясь в таком состоянии и узнав о каком-то событии, христианин проявляет участие, беспокоится, молится. Однако христианин, которого надо то и дело подталкивать: "Сейчас поинтересуйся-ка вот этим, а потом — вот тем-то", похож на квадратное колесо, которое, чтобы оно двигалось вперед, тоже надо постоянно толкать. Задача в том, чтобы подталкивание шло изнутри самого человека. Тогда он будет катиться гладенько — подобно круглому колесу. Если человек становится правильным христианином, если "подталкивание" исходит из него самого, то потом Бог извещает его даже больше и шире, чем того, кто читает [газеты]. Такой человек узнает не только то, что пишут, но и то, что собираются написать. Вам это понятно? К человеку приходит божественное просвещение, и все его действия просвещены.

Мы не имеем права растерять в наши дни то великое наследие, которое оставил нам Христос. Мы дадим ответ Богу. Мы, маленький греческий народ, уверовали в Мессию, нам дано благословение просвещать весь мир. За сто лет до Пришествия в мир Христа Ветхий Завет был переведен на греческий язык. А что перенесли первые христиане? Они то и дело подвергали опасности свою жизнь. И какое равнодушие царит сейчас! Разве можно быть равнодушным сегодня, когда мы можем просветить народ безболезненно, без опасности для жизни? А знаешь, что перенесли наши предки ради того мира, в котором мы живем сейчас? Знаешь, сколько людей пожертвовали собой? Если бы они не принесли себя в жертву, то сейчас у нас не было бы ничего. И вот я сравниваю: как тогда, подвергая опасности свою жизнь, они хранили веру, — и как сейчас, не подвергаясь никакому давлению, люди уравнивают все! Те, кто не терял национальной свободы, не понимают что это такое. "Боже сохрани, чтобы не пришли варвары и не нанесли нам бесчестия!" — говорю я этим людям, а в ответ слышу: "Ну и что мы от этого прогадаем?" Ты только послушай! Да чтоб вам было пусто, негодные вы люди! Такие вот они, человецы нынешние. Дай им денег, автомобилей и на веру, честь и свободу им будет наплевать. Своим Православием мы, греки, обязаны Христу и Святым Мученикам и Отцам нашей Церкви. А своей свободой мы обязаны героям нашего Отечества, пролившим за нас свою кровь. Это святое наследие мы обязаны чтить. Его мы должны сохранить, а не растерять в наши дни. Будет обидно, если погибнет такой народ! И сейчас мы видим, как Бог собирает людей персональными повестками, подобно тому, как рассылают такие повестки военнообязанным перед началом войны. Бог делает это для того, чтобы что-то сохранилось, для того, чтобы спаслось Его создание. Бог не оставит нас, однако и мы должны делать то, что можно сделать по-человечески. А о том, что по-человечески сделать нельзя, мы должны молиться, чтобы подал Свою помощь Бог.