Глава 26
Сплошное расстройство
Гужев смертельно скучал. Было тошно торчать в квартире, пропахшей капустой, кислым молоком и еще какой-то гадостью. Его раздражала Жанна Аркадьевна, изображавшая из себя барыню в драном халате и стоптанных шлепанцах. Ему хотелось врезать Леониду Герасимовичу, постоянно норовившему что-то привинтить, отпилить или прибить. Он отталкивал ногой сопливого Николку, когда тот, заигравшись со своими танчиками, оказывался слишком близко.
Говорить с этим малолетним щенком и стариками было не о чем. Все они, по мнению Гужева, были недоумками. Это в очередной раз подтвердилось, когда спор зашел о живописи. Поводом стала черно-белая картинка в старомодной рамке на стене в Вариной спальне. За мутноватым стеклом виднелся мрачный лес, а в нем, зависнув среди вековых стволов, парила тетка в балахоне, изображающая Смерть с традиционной косой на плече. Наброшенный капюшон скрывал ее лицо, но по наклону головы было видно, что она следит за рысью, направляющейся к зеркальному лесному ручью. Был ли это рисунок тушью, офорт или литография? Кто разбирается в подобных тонкостях? Разве что специалист. Гужев специалистом не являлся. Ни в чем. В свои тридцать с небольшим он понятия не имел, чему посвятит себя в будущем. Знал только, что это будет не рисование. Кому оно нужно вообще?
– Ну и какой смысл? – спросил Гужев, когда Жанна Аркадьевна заглянула в комнату (якобы в поисках щетки или очков, а на самом деле проверяя, не собирается ли он украсть томик Пушкина или эту дурацкую картинку).
– В чем? – удивилась она.
– В рисунке этом.
– Смотрите, молодой человек, – ткнула хозяйка пальцем. – Видите дерево, возле которого вьется Смерть? Оно вывернуто из земли с корнем и вот-вот рухнет в воду.
– Ну, – согласился Гужев.
– А здесь, смотрите, толстенный ствол вообще сломан, как спичка.
– Так.
– Но рысь всего этого не замечает, – торжествующе закончила Жанна Аркадьевна.
– И что? – недоуменно спросил Гужев.
Некоторые вещи было бы проще растолковать маленькому Николке. Жанна Аркадьевна вздохнула.
– А то, – сказала она, – что мы такие же беспечные. Не замечаем знаков, не видим того, что происходит вокруг.
– А что происходит?
Жанна Аркадьевна начала заводиться.
– Всякое, – сказала она. – Разное. Жизнь, например.
– Жизнь, ха! – Гужев пренебрежительно скривился. – Такая пустая и глупая штука. Это еще Есенин подметил.
– Не Есенин, а Лермонтов. И не «штука», а «шутка». Он это совсем мальчиком написал. Позерство, желание покрасоваться. Юношам это позволено. Но вы ведь уже взрослый мужчина.
– А ты старая глупая баба! – парировал Гужев, не принадлежавший к числу людей, которые уступают в спорах. – Повесили тут рысь дурацкую, а дочка тю-тю. Командировка, ха-ха! Из таких командировок редко живыми возвращаются.
– Что? – воскликнул Леонид Герасимович, до ушей которого долетел обрывок разговора. – Ты что имеешь в виду, парень?
– Что имею, то и введу, дядя.
– Я прошу… Я требую, наконец…
Леонид Герасимович попытался схватить Гужева за грудки. Тот врезал ему по рукам, прошипев:
– Грабли убрал! Гляди мне, в случае чего я вашу судьбу решать буду, понял?
– И что? – ахнула Жанна Аркадьевна.
– А то, что не злите меня, – буркнул Гужев. – Не то отыграюсь на вас.
– Ты нам угрожаешь, щенок?
Старикан опять протянул свои пятнистые руки с кривыми пальцами. Гужев врезал ему по печени и, развернувшись, отправился на балкон курить. Он уже жалел, что позволил себе сболтнуть лишнее. В его профессии языкатые долго не живут и высот не достигают. Нужна выдержка.
Гужев длинно сплюнул через перила.
– Больно? – участливо спросила Жанна Аркадьевна у мужа, державшегося за бок.
– Не тут болит, – ответил Леонид Герасимович, – а тут. – Он ударил себя кулаком в грудь. – Какой-то сопляк, неуч над нами изгаляется…
– Мы-то потерпим. Но ты слышал, что он про Вареньку сказал? Ей грозит опасность!
– В первую очередь нам грозит опасность! Втянула нас доченька в историю! И сына своего.
– Нужно что-то делать, Леня.
– Что мы можем? – горестно воскликнул он. – Я не могу прогнать этого бугая.
– Тогда нужно уйти самим, – прошептала она.
– Куда? – спросил Николенька, подъезжая к ним на самокате с разболтанными пластмассовыми колесами.
– Мы решаем с дедушкой, куда поехать отдыхать в следующем году, – выкрутилась Жанна Аркадьевна.
– Когда этот противный дядя уйдет? Он толкается, и от него плохо пахнет.
– Не говори этого ему, – предупредил Леонид Герасимович, присаживаясь на корточки. – Он может разозлиться и сделать тебе больно.
– Мама ему самому больно сделает! – заявил Николка. – Где она? Я по ней соскучился.
Жанна Аркадьевна, предоставив супругу разбираться с внуком, поспешила в кухню.
Когда Гужев вернулся с балкона, выкурив три сигареты подряд, в квартире аппетитно пахло разогретым борщом, чесноком и, кажется, самогоном… Он принюхался. «Пить не буду, а вот пожрать можно. За день борщец настоялся, еще вкуснее стал».
Гужев не был обременен комплексами и пользовался всем, что было в доме Добрыниных, с непринужденностью члена семьи: брал продукты из холодильника, открывал варенье и компоты, баловался чаем и кофе. Вот и теперь, войдя в кухню, он бесцеремонно занял свободный табурет и проворчал:
– Мне тоже плесни, хозяйка. Я к сухомятке не приучен.
– Конечно, конечно, Дима, – пропела Жанна Аркадьевна с такой фальшивой приветливостью, что Леонид Герасимович выразительно кашлянул в кулак. – Сальца подрезать? Что предпочитаете, огурчики или помидорчики?
– И то и другое, – разрешил Гужев.
«Поняли, что со мной лучше не ссориться, – подумал он удовлетворенно. – И правильно. Боятся – значит, уважают. Что и требовалось доказать».
Он не сумел бы объяснить, зачем нужно, чтобы его боялись. Просто это было приятно. Позволяло чувствовать себя крутым и сильным. Даже внушая страх парочке жалких пенсионеров и их мальцу.
– Выпьете со мной, Дима? – уважительно спросил Леонид Герасимович.
– На работе не употребляю, – гордо отказался Гужев.
– По пять капель. Для аппетита.
На самом деле алкоголь требовался для того, чтобы усыпить бдительность Гужева и оглушить его вкусовые рецепторы. Об этом сообщила мужу Жанна Аркадьевна, растирая в порошок таблетки слабительного, которые теперь медленно растворялись в тарелке с борщом. Только бы осадка не осталось!
– Выпьем, – повторил Леонид Герасимович свое предложение. – Я уже и рюмки поставил.
– Две, не больше, – согласился Гужев.
– И я за компанию, – спохватилась Жанна Аркадьевна, надеясь, что спиртное избавит ее от предательской дрожи в руках.
– И я! – обрадовался Николка, восседающий на высоком стульчике.
– А тебе, братец, молоко, – сказал Леонид Герасимович.
– Пусть выпьет пацан, – заступился Гужев.
– Рано ему еще, – решительно отрезала Жанна Аркадьевна.
– А я гусеницу могу съесть, – похвастался Николка. – И червяка.
– Не болтай ерунды, – поморщился Леонид Герасимович, глотая обжигающий самогон.
– Далеко пойдешь, пацан, – осклабился Гужев, чмокая надкушенным помидором. – Если полиция не остановит.
– Он у нас композитором будет, – заявила Жанна Аркадьевна. – Или киноартистом.
– Типа Никулина, гы-гы!
Леонид Герасимович наполнил рюмки снова. Выражение его лица было кислым, как будто он наливал уксус.
– Нравится, Дима? – спросила Жанна Аркадьевна, которой прекрасно давалась роль гостеприимной хозяйки. – Что-то вы плохо едите…
– Я вообще-то борщ не сильно уважаю, – признался Гужев, глаза которого увлажнились и масляно заблестели. – Мне больше суп гороховый нравится. Такой, знаете, с зажаркой и лучком.
– В следующий раз обязательно приготовлю.
– Ну, следующего раза может и не быть. Это я вам по-дружески говорю. Такие вот дела.
– Наша дочь в опасности? – напрямик спросил помрачневший Леонид Герасимович.
– Вам сейчас не о Варе нужно волноваться, а о себе. – Гужев облизнул ложку, со стуком положил ее в тарелку и поднес рюмку к губам. – Это вообще принцип жизни, основополагающий. Думай о себе, а другие пусть сами о себе думают.
– Варя – наша дочь, – осторожно напомнила Жанна Аркадьевна.
– Родственные связи – вот что нас губит, скажу я вам. Короче, жизнь все-таки пустая и нелепая штука. Весь мир театр, а мы, сука, в нем актеры.
– Бабушка, а почему дядя ругается? – спросил Николка. – Он невоспитанный?
Гужев занес руку. Леонид Герасимович напрягся, готовясь вступиться за внука, но дело ограничилось беззлобным щелчком.
– Я сегодня добрый, – усмехнулся Гужев, допивая из тарелки остатки борща.
А через десять минут он уже сидел в туалете, производя звуки, напоминающие скачку мустангов по раскисшей прерии. Эти походы, постепенно выматывая Гужева, повторялись с удручающей регулярностью. Переглядываясь, старшие Добрынины поспешно собирали вещи. Николку, чтобы не лез с расспросами, уложили спать. Леониду Герасимовичу, взращённому в советских пионерлагерях, внезапно припомнилось, что там послеобеденный сон именовался «мертвым часом». В этом названии чудилось что-то ужасное, необратимое.
– Знаешь, – шепнул он жене, – я уже жалею, что мы это затеяли. И ужасно боюсь.
– Я тоже, – призналась она. – Но отступать нельзя. Иначе будет поздно.
Гужев, лежа на софе, поглаживал бурлящий, бурчащий и бормочущий живот.
– Еще таблетку дайте! – орал он, наивно полагая, что его лечат от расстройства желудка, а не наоборот.
Таблетка была выдана, проглочена и запита водой. Уже через минуту Гужев, постанывая, снова устремился в маленькую уборную, еще хранившую тепло и запахи его предыдущего присутствия.
Жанна Аркадьевна подала знак Леониду Герасимовичу. Стараясь не шуметь, они вынесли из кухни стол и втиснули его в узкий коридор напротив туалета. Теперь дверь не могла открыться, потому что сразу уперлась бы в крышку стола. Чтобы выбраться из уборной, Гужеву нужно было разломать в щепы преграду. Весьма трудное занятие, учитывая то, что ему придется действовать голыми руками в очень тесном помещении. Да еще в столь ослабленном состоянии.
Опустившись на четвереньки, Леонид Герасимович прополз под столом и перетащил чемоданы к выходу из квартиры. Жанна Аркадьевна вынесла из детской спящего внука.
– Эй, старые, бумаги дайте! – потребовал из туалета Гужев.
– Перебьешься, – отрезал Леонид Герасимович, невзирая на предостерегающий взгляд супруги.
Он просто не мог отказать себе в этом маленьком удовольствии. А рев Гужева, обнаружившего, что оказался взаперти, прозвучал для Леонида Герасимовича, как сладчайшая музыка. О последствиях он старался не думать. Как все мы, совершая очередной рискованный поступок.
