Награда родины — предзнаменование расстрела
Все началось с того, что в далеком 1932 году японские войска вторглись на территорию Маньчжурии и создали марионеточное государство Маньчжоу-Го во главе с последним императором цинской династии Пу И. Так как император был не более чем декоративной фигурой и всеми делами в якобы независимом государстве заправляли японцы, Маньчжурия стала превращаться в плацдарм для нападения на Советский Союз: в бешеном темпе строились дороги, аэродромы, укрепрайоны и другие военные объекты.
Через шесть лет все было готово. Не откладывая дела в долгий ящик, японский генеральный штаб разработал директиву с весьма недвусмысленным названием «Основные принципы плана по руководству войной против Советского Союза». Задачей первого этапа был захват Приморья и Северного Сахалина. Затем — «быстрое разрушение транссибирской железной дороги в районе Байкала с тем, чтобы перерезать главную транспортную артерию, связывающую Европейскую часть с Сибирью».
С чисто азиатским коварством японцы начали готовить мировое общественное мнение, раструбив во всех газетах, что земли в районе озера Хасан всегда принадлежали Маньчжурии, а высоты Безымянная и Заозерная чуть ли не святыни маньчжурского народа. 15 июля 1938 года японский посол в СССР предъявил требование снять с этих высот погранпосты, а через пять дней потребовал вывести всех пограничников из района озера Хасан, так как и высоты, и озеро принадлежат независимому государству Маньчжоу-Го.
В наркомате иностранных дел подняли Хунчунский протокол, подписанный еще в 1886 году, где было четко сказано, что эти земли принадлежат России, но японцы не обратили на это никакого внимания. Больше того, они подтянули к границе три пехотных дивизии, мех-бригаду и кавалерийский полк. К устью реки Тумень-Ула подошел крейсер, а за ним 14 миноносцев и 15 военных катеров.
29 июля японцы ринулись на Безымянную. Их было более двухсот человек, а защищал высоту наряд из одиннадцати пограничников. И хотя бой был неравный, к тому же почти половина пограничников погибла, они не отошли и дождались подмоги. Враг был отброшен, но ненадолго. Перегруппировав свои силы, японцы бросились на Заозерную. На высоте было всего тридцать пограничников и взвод саперов, а штурмовало ее два полка. Сопротивление было яростным, дело доходило до штыковых контратак, саперы подрывались вместе с противником, но 31 июля высоты отошли к японцам.
Плохо подготовленные попытки отбить высоты успеха не имели. И тогда из состава Дальневосточного фронта был выделен 39-й стрелковый корпус, основательно усиленный танками, самолетами и артиллерией. К 5 августа в районе озера Хасан было сосредоточено более 15 тысяч человек, 285 танков, 237 орудий и 250 самолетов. В море вышли боевые корабли и подводные лодки. Командовал этими силами комкор Штерн. Действиями авиации руководил комбриг Рычагов. 6 августа Штерн отдал приказ о переходе в наступление. Как только развеялся туман, Рычагов поднял в небо 180 бомбардировщиков и 70 истребителей. Бомбовый удар по высотам был страшный! Потом в дело вступила артиллерия. А в 17.00 поднялась пехота. Японцы сопротивлялись так яростно, что с Заозерной их выбили лишь 8 августа, а на следующий день была освобождена и Безымянная. Самураи тут же запросили мира, и 11 августа военные действия были прекращены.
А Москва ликовала! Москва праздновала победу и чествовала победителей. Шесть с половиной тысяч участников боев были награждены орденами и медалями, а 26 бойцов и командиров удостоены звания Героя Советского Союза. Не были забыты и Штерн с Рычаговым: за успешное руководство боевыми операциями им были вручены ордена Красного Знамени. Но главное не ордена, главное — они были признаны в своей среде и приняты в когорту надежных и умелых военачальников. Это было отмечено в приказе наркома обороны от 4 сентября 1938 года.
«Японцы были разбиты и выброшены за пределы нашей границы, — говорится в приказе, — благодаря боевому энтузиазму бойцов, младших командиров, среднего и старшего командно-политического состава, готовых жертвовать собой, защищая честь и неприкосновенность свой Родины, а также благодаря умелому руководству операциями против японцев т. Штерна и правильному руководству т. Рычагова действиями авиации».
Казалось бы, такая оценка полководческих талантов Штерна и Рычагова сулит им новые ордена, новые посты и новые звания — впрочем, так оно и было: Штерн стал генерал-полковником и командовал ПВО страны, а Рычагов, которому не было и тридцати, получил звание генерал-лейтенанта и должность начальника ВВС Красной Армии. Оба были избраны депутатами Верховного Совета СССР, оба стали Героями Советского Союза и оба… расстреляны в октябре 1941 года как заговорщики, террористы, шпионы и враги народа.
Разобраться в их делах и их трагических судьбах до сих пор никто не пытался, и как знать, если бы не 60-летний юбилей боев у озера Хасан, где победа была одержана «благодаря умелому и правильному руководству т. т. Штерна и Рычагова», возможно, о них бы и не вспомнили, но, к счастью, в Управлении реабилитации и архивных фондов ФСБ России есть люди, которые относятся к своей работе не формально, а с высокой степенью гражданственности: только благодаря их помощи мне удалось получить для ознакомления дела Штерна и Рычагова.
Думаю, что не надо особого воображения, чтобы представить мое состояние, когда я взял в руки папку с грифом «Хранить вечно» и недвусмысленной припиской «Дело без разрешения начальника отдела «А» МГБ СССР на просмотр не выдавать и на запросы не высылать». Такими строгими предписаниями было замуровано дело Штерна. А вот дело Рычагова было запрещено выдавать и не высылать на запросы «Без разрешения следчасти по особо важным делам НКГБ СССР».
Доверчив к людям и излишне болтлив
По большому счету Штерна можно обвинить только в этом, но так как для вынесения расстрельного приговора этого мало, пришлось за Григория Михайловича взяться всерьез.
Дело № 2626 по обвинению Штерна Григория Михайловича начато 16 июня 1941 года. Обратите самое пристальное внимание на последующие даты: арестован Штерн 7 июня, в то время как постановление на арест подписано 9 июня. Можно ли арестовывать без соответствующего постановления? В соответствии с законом нельзя, но если очень хочется, то можно. Как и положено, на этом постановлении есть виза заместителя наркома госбезопасности Меркулова, прокурора Союза ССР Бочкова и, что совсем неожиданно, Семена Михайловича Буденного. Главный конник страны согласие на арест дал 10 июня, причем, свою размашистую подпись сделал зелеными чернилами: не знаю, пользовался ли он красными или синими, но при желании эту подпись можно рассматривать как зеленый свет для всех последующих действий.
Как следует из этого документа, Штерн подозревался в троцкистской и заговорщической деятельности. Изобличал его в этом Михаил Кольцов, который уверял, что Штерн, будучи главным военным советником в Испании, делал все от него зависящее, чтобы прекратить гражданскую войну. Поддержали Кольцова бывшие начальники Разведуправления РККА Урицкий и Берзин, назвавшие Штерна членом заговорщической группы. Еще дальше пошел бывший военный атташе во Франции Венцов, который заявил, что неистовым троцкистом Штерн стал еще в 1931 году, когда группа красных командиров была командирована для учебы в Германию.
По тем временам для ареста этого было вполне достаточно. В тот же день был проведен и обыск. Среди изъятых книг, рукописей и документов упоминаются «черновики его писем Сталину и Ворошилову о клевете на 44 листах», какие-то письма от «дяди Саши из Германии», множество секретных бумаг о боевых действиях в Испании. Финляндии, на Халхин-Голе и Хасане. Кроме того, в описи упоминаются два ордена Ленина, два — Красного Знамени, а также орден Красная Звезда, медали. депутатский значок и Золотая звезда Героя Советского Союза № 154.
А вот и анкета арестованного. Из нее следует, что Григорий Михайлович Штерн родился в 1900 году в городе Смела Киевской области. Отец — врач, мать — домохозяйка. Национальность — еврей. Женат. Детей нет. Член ВКП(б) с 1919 года. Окончил академию имени Фрунзе.
На первом же допросе Штерну заявили, что он арестован «за проводимую на протяжении ряда лет активную вражескую работу в рядах Красной Армии».
— Я никогда сознательной вражеской работы не проводил! — возмутился Штерн. — И ни в какой контрреволюционной организации не состоял.
— Ваши попытки скрыть от следствия правду будут разоблачены показаниями ваших соучастников по заговору, — многообещающе заметил следователь Кушнерев и предложил приступить к правдивым показаниям.
— Врагом советской власти я никогда не был и всегда был предан Родине и партии, — решительно заявил Штерн.
— Вы умело маскировались под честного советского командира, — поддел его следователь, — а на самом деле враг Родины и партии.
Враг Родины и партии… Более страшного обвинения в те годы не было, и Штерн прекрасно понимал, что может последовать, если не докажет обратного или… не уведет следователя в сторону, признавшись в чем-то другом. И он, как тогда было принято, занялся самокритикой.
— В моей работе было много грубых ошибок, — начал он. — Я был самонадеян и подчас выдвигал плохо продуманные предложения. Был слишком доверчив к людям, небдителен и излишне болтлив, допуская высказывания, которые можно квалифицировать как антисоветские. У меня были личные обиды и недовольство отношением ко мне некоторых работников наркомата обороны. Порой я не проявлял обязательной для большевика выдержки и принципиальности.
Закончил он, опять же, как тогда было принято, беспощадным самоосуждением.
— Я не оправдал высокого доверия партии, за что заслуживаю самого сурового наказания.
Для выступления на партийном собрании этих слов вполне достаточно, чтобы получить «строгача», но в партии остаться. А вот для того, чтобы получить право на жизнь и избежать расстрельного приговора, таких признаний маловато — это ему дал понять следователь на следующем же допросе.
— Вы сказали, что допускали много грубых ошибок. Что это за ошибки?
— Прежде всего, их было немало во время испанских событий 1937–38 годов. Будучи там главным военным советником, я не добился радикальной очистки республиканской армии от предательских элементов среди командного состава армии. Провалил наступательные операции в районе Брунете и Теруэля. Не обеспечил разворота промышленности на военные нужды.
Поразительно, но следователь его не перебивает и не спрашивает, а какое он, собственно, имел право заниматься чисткой испанской республиканской армии или обеспечивать «разворот» промышленности на военные нужды. Ведь он, в конце концов, всего лишь советник, а для принятия тех или иных решений есть испанское правительство, испанские министры и испанские командиры частей и соединений. Или все было не так? Быть может, испанцы были лишь марионетками, а за веревочки дергали советские советники? Как бы то ни было, но формулировки «не добился», «провалил» и «не обеспечил» говорят именно об этом.
— Были у меня и другие ошибки, — продолжал между тем Штерн. — Во время финской кампании я командовал 8-й армией. Разгром 18-й дивизии на моей совести: в те дни, когда ударили 50-градусные морозы, надо было отвести корпус, в состав которого она входила. Я этого не сделал. И тогда финны ударили по флангу. Участь дивизии была предрешена: погибло более шести тысяч человек. Распыленное использование авиации — тоже моя ошибка.
— Смотря как на это смотреть, — сурово заметил следователь. — Одни в этом могут видеть ошибки, которые случаются с каждым командиром, а другие — вражескую работу. Но мы еще к этому вернемся… А что это за личные обиды, о которых вы говорили на предыдущем допросе?
— Их было немало. Как вам известно, перед началом боев у озера Хасан я был начальником штаба Дальневосточного фронта, а потом командовал корпусом, разгромившем японцев. Когда фронт был ликвидирован, мне доверили 1-ю отдельную Краснознаменную армию. И вдруг, снимают! Я страшно обиделся, и считал, что это сделано с подачи заместителей наркома обороны Кулика и Мерецкова, с которыми у меня сложились неприязненные отношения еще в Испании. А чего стоило исключение моего имени из числа руководителей Халхин-Гольской операцией! В те дни я возглавлял фронтовое управление, которое осуществляло координацию действий советских и монгольских войск, больше того, за эту работу мне было присвоено звание Героя Советского Союза — и вдруг, в изданном в 1940 году официальном описании операции я не нахожу своего имени. Как будто я там и не был!
Следователь оторвал глаза от мелко исписанных листов протокола и, быть может, впервые в жизни сочувственно посмотрел на подследственного: ведь не дурак же этот генерал-полковник, но слеп и глух, как несмышленый ребенок. Неужели он не понимал, что и снятие с командования армией, и, особенно, исключение из числа руководителей боев на Халхин-Голе было серьезнейшим звонком, а проще говоря, предупреждением о грядущем аресте?! Но с другой стороны, если и понимал, то что мог сделать? Из страны Советов не сбежишь… Граница на замке. А замок вешали такие же, как этот Штерн.
— Ну, хорошо… С личными обидами все ясно. А как понимать ваши показания об излишней болтливости? — вернулся к бумагам следователь.
— Очень просто. В разговорах с сослуживцами, особенно с начальником ВВС генерал-лейтенантом Рычаговым и помощником начальника Генштаба по ВВС генерал-лейтенантом Смушкевичем я высказывал недовольство фактами необоснованных арестов в 1937–38 годах.
— Почему вы не говорите ни слова о своей вражеской работе в Красной Армии? — нажал на Штерна следователь.
— А я такой работы не вел! — отрезал Григорий Михайлович.
Такая решительная позиция очень не нравилась следователю — от него требовали признательных показаний, и он отдал Штерна «в работу». Что это была за «работа», мы еще узнаем, правда, через много лет, а пока что результаты этой «работы» появились почти немедленно.
21 июня 1941 года, за несколько часов до нападения Германии на Советский Союз, Штерну предъявили обвинение в том, что он «является участником антисоветской заговорщической организации, проводил подрывную работу по ослаблению военной мощи Советского Союза, а также занимался шпионской работой в пользу иностранных разведывательных органов». Штерн все отрицал. И тогда его снова отдали «в работу».
27 июня начальник следственной части майор Влодзимирский и старший лейтенант Зименков организовали очную ставку Героя Советского Союза Штерна с дважды Героем Советского Союза Смушкевичем. Яков Владимирович блестяще проявил себя в Испании, командовал авиагруппой на Халхин-Голе, был начальником, а затем генеральным инспектором ВВС Красной Армии, короче говоря, его знала и любила вся страна, но он тоже оказался на Лубянке. Ему бы воздушную армию, а Штерну — стрелковый корпус, и — в дело, на фронт, немцы-то наступают, почти не встречая сопротивления, но вместо этого их держат во внутренней тюрьме и без конца таскают на допросы.
А теперь еще и очная ставка. У Смушкевича первым делом спросили, в чем он признает себя виновным.
— В том, что являлся участником заговора против советской власти в Красной Армии и что был германским шпионом.
— А Штерн?
— Он — тоже. Я с ним находился в непосредственной связи.
— Правду ли говорит Смушкевич? — поинтересовались у Штерна.
— Да, — подтвердил Штерн. — Я, действительно, являлся участником военного заговора.
— Были ли вы, Смушкевич, связаны со Штерном по шпионской работе?
— Да, Штерн, так же, как и я, являлся германским шпионом. Об этом я знаю от Мерецкова, как, впрочем, и от самого Штерна. Он говорил об этом еще в Испании, когда в январе 1937-го мы оказались в Мадриде.
— Будете ли вы, Штерн, и теперь отрицать свою шпионскую связь со Смушкевичем?
— Нет. Смушкевич говорит правду.
Все, не сгибаемый Штерн сломан и… обречен. Признать себя немецким шпионом в то время, когда Германия ведет войну с Советским Союзом, значит, самому себе подписать смертный приговор. Думаю, что Григорий Михайлович это понимал и больше ничего не отрицал, тем самым приближая неизбежный конец. Из него тянули имена — и он назвал всех своих сослуживцев, от него требовали деталей — и он расписывал тайные встречи с немецкими агентами, присланными самим Кейтелем.
По существующим тогда правилам, в конце каждого протокола допроса подследственный ставил свою подпись и делал приписку: «Протокол допроса записан с моих слов правильно и мною прочитан». Есть такие подписи и приписки на всех протоколах допроса Штерна. И вдруг, на одном из протоколов сделанная дрожащей рукой запись, совершенно не укладывающаяся в задуманный следователями сценарий.
«Все вышеуказанное я действительно показывал на допросе, но все это не соответствует действительности и мною надумано, так как никогда в действительности врагом народа, шпионом и заговорщиком не был.
Штерн».
Бесследно для Григория Михайловича этот поступок не прошел: судя по всему, его снова отдали «в работу». Но на этот раз бериевские костоломы явно перестарались — пришлось вызывать врачей, да еще каких: профессора Краснушкина и доктора медицины Бергера. Сохранился подписанный ими «Акт об освидетельствовании заключенного Штерн Г. М.» Доктора отмечают, что «Заключенный находится в ясном сознании, правильно ориентируется в окружающей обстановке, своем положении и времени. Рассуждает совершенно логично и с полной критикой относится к недавно происходившему с ним. Рассказывает, что было состояние как бы сновидений наяву, слышал голоса, которые обсуждали его дело, кроме того, слышал голос своей жены… Такое состояние продолжалось у него в течение трех дней, и закончилось сегодня после достаточно крепкого и продолжительного сна, в то время, как в первые дни у него было чувство безысходного отчаяния, приводившего его к мысли о самоубийстве. На основании изложенного следует признать, что Штерн никакой психической болезнью не страдает. Как недушевно больной, Штерн вменяем».
А это значит, что его снова можно бить, пытать и терзать многочасовыми допросами. Теперь Штерн стал куда сговорчивее и подписывал практически все, что ему подсовывал следователь. Скажем, на очной ставке с Мерецковым он заявил, что еще в 1931 году вместе с будущим Маршалом Советского Союза стал «участником военного заговора, ставившего задачей изменение государственного строя и поражение Советского Союза в предстоящей войне с Германией».
Какой заговор, какая война? Ведь в Германии царит разруха, армия небоеспособна, а Гитлер околачивается по пивным и лишь мечтает о власти. Но Влодзимирский, его заместитель Шварцман и следователь Кушнерев делают вид, что ничего этого не знают и заносят всю эту ахинею в протокол.
Закончилась очная ставка совершенно убийственным признанием Мерецкова.
— Я прошу прекратить очную ставку, — сказал он, — так как намерен дать откровенные показания о своей заговорщической и шпионской работе в пользу немцев.
А 17 октября 1941 года, в тот день, когда фашистские войска вышли к окраинам Москвы, доблестные советские чекисты во главе с заместителем наркома внутренних дел Кобуловым, а также Влодзимирским и прокурором Бочковым (именно их размашистые подписи красуются на документе) вынесли заключение по делу № 2626. Перечислив все прегрешения Штерна, а также отметив, что «сперва он признал себя виновным, но потом от показаний отказался» вышепоименованная троица «полагала бы» (была тогда такая странная формулировка) Штерна Григория Михайловича расстрелять.
А рядом крохотная бумажонка с совершенно жутким текстом.
«Совершенно секретно»
СПРАВКА
Приговор о расстреле Штерн Григория Михайловича приведен в исполнение 28 октября 1941 года.
И — все! Еще одним военачальником, способным грамотно противостоять тому же Кейтелю или Гудериану, стало меньше. Так что победы германского оружия ковались не только в немецком генштабе и на заводах Круппа, но и в подвалах Лубянки.
Прерванный полет
Уроженец деревни Лихоборы Московской области Павел Рычагов сделал прямо-таки фантастическую карьеру. После семилетки он учился в военной школе летчиков, потом командовал эскадрильей, бригадой, отличился в Испании, за что удостоен звания Героя Советского Союза, блестяще проявил себя на Хасане и Халхин-Голе, избран депутатом Верховного Совета СССР, а когда ему не было и тридцати стал начальником Военно-Воздушных Сил всей страны.
Первое время простоватость и прямота молодого генерала нравились Сталину. Удовлетворенно попыхивая трубкой, он с интересом следил за тем, как Рычагов, невзирая на чины и должности, спорит с маршалами и секретарями ЦК, отстаивая интересы военных летчиков. Но однажды, когда на заседании ЦК рассматривались причины участившихся аварий и необъяснимых падений самолетов, Сталин сделал весьма едкую реплику, отметив низкую квалификацию летчиков. Рычагов буквально взвился! В авариях он винил конструкторов и их, сделанные по принципу тяп-ляп, самолеты. Сталин взял конструкторов под защиту, заметив, что плохому танцору всегда кое-что мешает. Рычагов побагровел и рубанул сплеча.
— Ну и летайте на этих гробах сами!
Повисшую в кабинете тишину иначе, как смертельной, назвать было нельзя… Сталин с нескрываемым удивлением посмотрел на распустившегося мальчишку, которого лично он вытащил из самых низов, и, вытряхнув трубку, бросил.
— Мы об этом подумаем…
Сейчас уже трудно сказать, с этого приснопамятного заседания началась оперативная разработка Рычагова, или с чего другого, но вот что поразительно: 22 июня 1941 года прямо на аэродромах была уничтожена большая часть советской авиации, с этого дня каждый летчик и каждый самолет на вес золота, а командующего ВВС… отправляют в отпуск. Да-да, получив отпускной билет, 24 июня он отправился к морю. Но… не доехал. Генерала Рычагова арестовали в Туле, причем, прямо в поезде. В тот же день его доставили в Москву, произвели обыск на квартире (а жил Павел Васильевич в печально известном Доме на набережной) и завели на него дело № 2930.
В постановлении на арест, которое датируется 27 июня, то есть опять-таки задним числом, говорится, что Рычагов «является участником антисоветской заговорщической организации и проводит враждебную работу, направленную на ослабление мощи Красной Армии». Выходит, что «правильно руководя действиями авиации», как это говорилось в приказе Ворошилова, на Хасане и Халхин-Голе, а также во время Финской кампании, за что он получил самые высокие награды, Рычагов только и делал, что ослаблял мощь Красной Армии? Бред! Ведь мощь Красной Армии ослабляли те, кто последовательно и систематично уничтожали всех более или менее ценных военачальников: даже во время войны они погибали не от немецких, а от своих пуль.
Чью это приближало победу и на кого работало, понятно даже ребенку, но в те мрачные годы такого рода действия считались проявлением высшей мудрости горячо любимого вождя народов.
Формальным основанием для ареста Рычагова послужили выбитые под пытками показания другого известного летчика Якова Смушкевича, который заявил, что они вместе с Рычаговым высказывали «недовольство партией и правительством и договорились совместными усилиями срывать вооружение ВВС». Как только речь зашла о вооружении ВВС, очень кстати пришлись показания бывшего наркома оборонной промышленности, впоследствии трижды Героя Соцтруда Бориса Ванникова. Пока он говорил о плохих пулеметах и скверных авиационных пушках, на выпуске которых якобы настаивал Рычагов, следователь слушал его вполуха, но вот Ванников упомянул Сталина — и следователь схватился за ручку.
— Однажды, когда я был в кабинете Рычагова, ему позвонил товарищ Сталин, — рассказывал Ванников. — Выслушав Сталина, Рычагов швырнул трубку и начал ругать его площадной бранью за вмешательство вождя в сугубо технические вопросы. «Такое повседневное вмешательство только дезорганизует управление, — говорил Рычагов, — и подрывает мой авторитет как начальника ВВС. Мне это надоело, пусть садится здесь и сам командует». И опять площадно ругался. В другой раз, после того, как ему попало на совещании в ЦК, Рычагов снова площадно ругал товарища Сталина и говорил: «Я заставлю его относиться ко мне как следует, и вообще такое отношение ко мне ни к чему хорошему не приведет».
Как в воду смотрел генерал Рычагов — ни к чему хорошему его близость к вождю не привела. Коли на первом допросе, который проводил младший лейтенант Болховитин, обвинение в антисоветской работе и измену Родине Рычагов отрицал, то уже через три дня он заявил.
— Я решил рассказать следствию все о своих преступлениях.
— В чем же вы себя признаете виновным?
— В том, что являлся участником антисоветской заговорщической организации, по заданию которой проводил вредительскую работу в ВВС Красной Армии.
Выбив из Рычагова эти признания, следствие не успокоилось и предъявило ему обвинение в терроризме и шпионской работе. Рычагов это категорически отрицал, и даже во время очной ставки со Смушкевичем, к которой обоих основательно подготовили, агентом иностранной разведки себя не признал.
Последний допрос Павла Рычагова состоялся 25 октября 1941 года. Он был коротким, но Рычагов успел сказать главное.
— Все мои показания — неправда. И то, что говорили обо мне другие, тоже неправда. Я — не шпион и не заговорщик.
Но ни этот допрос, ни последние слова Рычагова никакой роли уже не играли: ведь еще 17 октября уже знакомые нам Кобулов, Бочков и Влодзимирский поставили свои подписи под заключением по делу № 2930, в котором они «полагали бы», что Павла Васильевича Рычагова нужно расстрелять.
И его расстреляли… В деле есть справка, что приговор о расстреле Рычагова Павла Васильевича приведен в исполнение 28 октября 1941 года.
Итак, то, что не смогли сделать франкисты в Испании, японцы у Хасана и на Халхин-Голе, финны под Ленинградом, успешно доделали доблестные советские чекисты — не дрогнувшей рукой они убили Григория Штерна и Павла Рычагова, прекрасных военачальников, которых так не хватало на фронтах Великой Отечественной.
А вот что об этом сказал Берия
Прошло тринадцать лет… В 1954-м Генеральный прокурор Союза ССР Руденко подписал постановление о прекращении дел по обвинению Штерна и Рычагова за отсутствием в их действиях состава преступления. Фактически это означало их полную реабилитацию. Как правило, в делах отсутствуют материалы, на которые опирается прокуратура, прекращая те или иные дела — и это естественно. Но на этот раз мне несказанно повезло: сохранились показания не только тех извергов, которые допрашивали и пытали Штерна и Рычагова, но и палачей, чьим росчерком эти невинные люди были отправлены на тот свет.
Вот что говорится в документе, подписанном Романом Руденко.
«Основанием к аресту Рычагова послужили показания Смушкевича, Сакриера и Ванникова. Их показания были получены в результате применения незаконных методов следствия: избиений, истязаний и других пыток, что было установлено при расследовании дела по обвинению врага народа Берия и его сообщников.
В частности, Берия показал:
«Для меня несомненно, что в отношении Мерецкова, Ванникова и других применялись беспощадные избиения. Это была настоящая мясорубка, и таким путем вымогались клеветнические показания.
Меркулов (нарком госбезопасности СССР — Б. С.) играл главную роль, и у меня нет сомнений, что он лично применял пытки как к Мерецкову, так и к Ванникову, и к другим.
Мне вспоминается, что говоря со мной о деле Мерецкова, Ванникова и других, Меркулов преподносил это с позиций своих достижений, что он раскрыл подпольное правительство, организованное чуть ли не Гитлером».
Далее Руденко приводит слова Смушкевича о том, что он дал свои показания по малодушию и от них отказывается, что хочет внести поправки в протоколы допросов, но не успел, так как тоже был расстрелян 28 октября в числе 25 других арестованных, вывезенных в Куйбышев. Стало ясно и другое: все эти допросы в Куйбышеве не имели никакого значения, так предписание об их расстреле Берия отдал еще 18 октября 1941 года.
Что касается показаний Ванникова, то они полностью дезавуированы, так как он был освобожден и реабилитирован еще в 1941 году.
Осенью 1953-го, когда раскручивалось дело Берия, на допросы вызывали не только его сообщников, но и многочисленных свидетелей. Вот что, скажем, сообщил А. Болховитин, проходивший в качестве свидетеля.
«В июне-июле 1941 года по поручению Влодзимирского я вел дело генерал-лейтенанта Рычагова. На допросах, которые вел я, виновным себя во вражеской деятельности он не признавал и говорил лишь об отдельных непартийных поступках.
В июле была проведена очная ставка со Смушкевичем. В порядке «подготовки» Рычагова, заместитель начальника первого отдела Никитин зверски его избил. Я помню, что Рычагов тут же сказал, что теперь он не летчик, так как Никитин перебил ему барабанную перепонку уха.
Смушкевич, судя по его виду, тоже неоднократно избивался…
В результате всякого рода недостоверных показаний, полученных в результате пыток и избиений, а также самооговора Рычагов был без суда расстрелян».
Болховитину вторит другой свидетель, тоже бывший следователь Семенов.
«В 1941 году, когда Влодзимирский занимал кабинет № 742, а я находился в приемной, я был свидетелем избиений Влодзимирским арестованных Мерецкова, Локтионова, Рычагова и других. Избиение носило зверский характер. Арестованные, избиваемые резиновой дубинкой, ревели, стонали и теряли сознание. В избиении Штерна участвовали еще и Меркулов, и Кобулов. Арестованный Штерн был так сильно избит, что его отливали водой».
Припертый этими показаниями к стене, раскололся и Влодзимирский.
«В моем кабинете действительно применялись меры физического воздействия к Мерецкову, Рычагову и Локтионову. Применялись они и к Штерну. Арестованных били резиновой палкой, и при этом они, естественно, охали и стонали.
Я помню, как один раз сильно избили Рычагова, но он не дал никаких показаний, несмотря на избиение».
Судьба этих изуверов с Лубянки хорошо известна: они получили свою, чекистскую, пулю. Вот уж поистине восторжествовала библейская заповедь: не поступай с людьми так, как не хочешь, чтобы поступали с тобой.
