Глава 27
Мамут видел, как Джондалар вошел в дом, и слышал, что Эйла возится с лошадьми в загоне. Он чутьем понимал, что что-то не так. Когда она появилась в Мамонтовом очаге, ему показалось сначала, что она упала и больно ударилась. Но тут было нечто большее. Старик был обеспокоен не на шутку. Встав с лежанки, он подошел к Эйле.
— Надо бы повторить тот ритуал Клана с могучим корнем, — сказал он. — Давай попробуем еще раз — надо убедиться, что ты сделаешь все правильно.
— Что? — рассеянно спросила она, поглядев на него. — Ах да. Как хочешь, Мамут.
Она опустила волчонка на землю, но тот немедленно вскочил и помчался в Львиный очаг — к Ридагу.
Она стояла погруженная в свои мысли. Вид у нее был такой, словно она готова расплакаться.
— Так ты сказала, — начал он, надеясь мало-помалу разговорить ее, чтобы как-то облегчить ее бремя, — что Иза учила тебя, как приготовить напиток…
— Да. И как подготовиться самой.
— Твой Мог-ур, Креб, следил за тем, как ты все делаешь? Она помолчала.
— Да.
— Он, должно быть, был очень силен.
— Его тотемом был Пещерный Медведь. Он избрал его, дал ему силу.
— Участвовал ли кто-то еще в ритуале? Эйла опустила голову, потом кивнула.
— Этот человек помогал ему не утратить контроля за происходящим?
— Нет. У Креба было силы больше, чем у них всех. Я знаю, я чувствовала это.
Он взял ее за подбородок:
— Расскажи-ка мне об этом поподробнее, Эйла. Она кивнула:
— Иза никогда не показывала мне, как это делается, она говорила, что это слишком священная вещь, чтобы использовать ее всуе, но она пыталась в точности описать мне все это. Когда мы пришли на Сходбище Клана, мог-уры не хотели, чтобы я готовила для них напиток. Они сказали, что я — не из Клана. Может, они и правы. — Эйла кивнула и опять опустила голову. — Но больше некому было.
«Не начинает ли она понимать…» — подумал Мамут.
— Кажется, я сделала напиток слишком сильным — и слишком много. Они его так и не допили. Потом, после церемонии, во время женских танцев, я нашла эти остатки. Я была возбуждена, у меня кружилась голова, и я подумала: интересно, почему это Иза сказала, что выливать священный напиток нельзя? Ну вот я и… выпила его. Я не помню, что после этого случилось, — и все равно я этого никогда не забуду. Каким-то образом я присоединилась к Кребу и мог-урам, и они старались вернуть меня к началу бытия. Я вспомнила теплые воды моря, омывающие глинистые берега… Клан и Другие — все мы пошли из одного корня, ты знаешь это?
— Меня это не удивляет, — ответил Мамут, думая о том, сколько он мог бы почерпнуть из этого опыта.
— Но мне было очень страшно — особенно пока Креб не нашел меня и не стал мной руководить. И еще… с тех пор я… не такая, как прежде. Мои видения… как-то испугали меня. Думаю, они меня изменили.
Мамут кивнул:
— Это многое объясняет. Я все удивлялся, как это ты умеешь делать столько вещей, не учась.
— Креб тоже изменился. Благодаря мне он увидел что-то, чего не видел раньше. Я сделала ему больно, не знаю как, но сделала, — закончила Эйла, заливаясь слезами.
Мамут обнял ее, и она, дрожа и тихо всхлипывая, прижалась к его плечу. Слезы полились из ее глаз рекой — теперь она плакала о другом, о недавнем горе. Она больше не могла сдерживать слез — слез обиды, отвергнутой любви.
* * *
Джондалар смотрел на них из кухонного очага. Он хотел объясниться с Эйлой, может быть, попытаться все исправить. Когда он увидел, что она плачет, он решил, что она рассказала обо всем старому шаману. Его лицо вспыхнуло от стыда. Он не мог не думать о происшедшем в степи, а чем больше он думал, тем хуже ему от этого становилось. Джондалар сгорал от стыда и мечтал только об одном: поскорее уйти отсюда, не попадаясь на глаза Мамуту и Эйле, но он обещал Мамуту дождаться Весеннего праздника. Мамут сказал, что Эйле может что-то грозить, и, как бы он ни ненавидел себя, как бы ни хотел уйти, оставлять ее в опасности одну он не мог.
Ранек знал, что Эйла уехала с Джондаларом. Он рыбачил вместе с другими, но весь день его беспокоила мысль о том, что Зеландонии может обратно отбить у него возлюбленную. В одежде Дарнева Джондалар был неотразим, и резчик с его развитым эстетическим чувством понимал, что окружающие, в особенности женщины, не могли остаться равнодушными к чужестранцу. Но Эйла и Джондалар все так же держались порознь и были, кажется, по-прежнему отчужденны друг от друга, и Ранека это успокоило, но, когда он позвал ее к себе, она ответила, что устала. Он улыбнулся и пожелал ей спокойной ночи, радуясь, что она по крайней мере спит одна, если уж не с ним.
Эйла не столько устала, сколько была эмоционально истощена. Она долго пролежала в постели не смыкая глаз. Она рада была, что Ранека не было в доме, когда они с Джондаларом вернулись, и что он не рассердился, когда она в очередной раз ему отказала, — она все еще инстинктивно ожидала гнева и наказания за неповиновение мужчине. Но Ранек не был требователен, и его чуткость чуть было не заставила ее согласиться на его предложение.
Она попыталась понять, что же в конце концов произошло. Зачем Джондалар взял ее, если он ее не хочет? И почему он был с ней так груб? Джондалар в порыве страсти вел себя, как Бруд, но это не то же самое. Он был груб, напорист, но он ее не насиловал. Она знала, в чем дело! Бруд хотел только причинить ей боль, сделать ее покорной. Джондалар желал ее, и она тянулась к нему всем своим существом. Почему же он был так холоден потом? Почему он вновь ее отверг? Почему он разлюбил ее? Когда-то она думала, что знает его. А сейчас она совсем его не понимала. Она свернулась калачиком и тихонько заплакала.
Долгожданный Весенний праздник был Новым годом и Днем благодарения. Он отмечался не в начале, а в разгаре сезона, когда первые почки на деревьях уже набухли и пустили ростки. Для Мамутои это означало начало годового цикла. Только те, кто существовал на грани выживания, могли понять эту бурную радость, это несказанное облегчение. Они приветствовали зеленеющую землю, которая обеспечит существование и людям, и животным.
В холоднейшие ночи жестокой снежной зимы, когда, казалось, замерзал даже воздух в доме, в самых доверчивых сердцах зарождалось сомнение: вернутся ли когда-нибудь жизнь и тепло? А сейчас, когда приход весны казался очевидным, воспоминания и рассказы о прежних праздниках рассеивали былые страхи и оживляли в сердцах надежду, что времена года Великой Матери и дальше будут идти своим чередом. Потому они и старались сделать каждый праздник Весеннего Возрождения как можно более торжественным и запоминающимся.
К этому времени не оставалось никаких запасов провизии. Приходилось поодиночке и небольшими группами целыми днями ловить рыбу, охотиться, ставить капканы и собирать травы. Каждая травка, каждый корешок, который удавалось найти, шли в дело. Березовые и ивовые почки, молодые побеги папоротника и старые корешки — все собиралось, чистилось и горками складывалось на полу. Нижний слой березовой и ивовой коры, пропитавшийся свежими соками; черно-красные ягоды вороники, полные жестких семян, рядом с маленькими розовыми цветами на вечнозеленых низких кустарниках; а на затененных участках, еще покрытых снегом, сверкали маленькие красные брусничины, подмороженные и приобретшие нежный сладковатый привкус, окруженные темными кожистыми листиками на низких, растущих пучками ветках.
Земля в изобилии даровала вкусную свежую пищу. Побеги и молодые стручки молочая шли в пищу, а цветы, богатые нектаром, использовались, чтобы подслащивать ее. Зеленые листья клевера, молочая, крапивы, бальзамина, одуванчика, дикого салата ели сырыми; искали стебли и особенно сладкие корешки татарника. Пахучие стебли лакричника ели сырыми или запекали в горячей золе. Некоторые травы собирали ради их питательности, многие — из-за аромата, некоторые заваривали как чай. Эйла собирала целебные растения.
На скалистых склонах появились трубчатые стебли дикого лука, а в сухих, лишенных тени местах — листья щавеля. Мать-и-мачеха росла в сухих речных низинах. Она была солоновата на вкус, и ее использовали, чтобы сохранять мясо на зиму, хотя Эйла собирала немного для настоев от кашля и от астмы. Горьковатые бараньи ушки использовались как приправа, для вкуса и запаха, так же как ягоды можжевельника, острые на вкус бутоны тигровых лилий, душистый базилик, шалфей, тимьян, мята, липа, которая в их краю представляла собой стелющийся кустарник, и множество других трав и растений. Некоторые из них сушили и заготавливали впрок, другие использовали сразу же.
Рыба водилась в изобилии, и именно она была излюбленным блюдом в это время года, когда большая часть зверей еще не отъелась после суровой зимы. Но и свежее мясо, хотя бы одного животного, рожденного в этом году — на сей раз это был детеныш зубра, — подавалось к столу: это был символ. Пир должен был состоять только из новых плодов, дарованных землей, — это означало, что Великая Мать вновь приходит во всей красе и что Она и впредь не оставит Своих детей.
С каждым новым днем предвкушение праздника нарастало. Даже лошади чувствовали это. Эйла заметила их беспокойство. Утром она вывела их из дома, чтобы вычистить и поскрести их. Это успокаивало Уинни и Удальца, да и ее тоже, и давало ей возможность подумать. Она знала, что должна сегодня дать ответ Ранеку. Завтра — Весенний праздник.
Волк крутился рядом, не сводя с нее глаз. Он обнюхивал воздух, задирал голову и озирался, бил хвостом о землю, давая знак, что кто-то приближается, и этот кто-то — друг. Эйла обернулась, и ее сердце бешено заколотилось.
— Я рад, что застал тебя одну, Эйла, — сказал Джондалар странно приглушенным голосом. — Я хочу поговорить с тобой, если ты не возражаешь.
— Нет, не возражаю, — ответила она.
Он был чисто выбрит, его светлые волосы были затянуты в пучок на затылке. В одном из своих новых нарядов, подаренных Тули, он был так хорош, что в горле у нее стоял комок. Но не только его внешний облик трогал ее сердце. Даже в обносках Талута он был для нее прекрасен. Его присутствие наполняло собой весь окружающий мир. Это было особое тепло — не просто огонь страсти, нет, нечто большее, наполняющее все ее существо, и ей так хотелось прикоснуться к этому теплу, почувствовать, как оно несет ее, поплыть в его волнах. Но что-то в его взгляде удерживало ее. Она стояла молча, ожидая, пока он заговорит с ней.
Он на мгновение зажмурился и собрался с мыслями, не зная, как начать.
— Помнишь, когда мы были с тобой в долине, когда ты еще не очень хорошо говорила по-нашему, ты хотела сказать мне что-то очень важное, но у тебя не было для этого слов? Ты начала говорить мне это знаками — я помню, ты двигалась очень красиво, это было почти как танец.
Еще бы она этого не помнила! Она пыталась сказать ему то же, что хотела бы сказать сегодня, — хотела бы, да никак не могла: о том, что она к нему чувствует, как наполняет это чувство все ее существо — чувство, для которого у нее еще не было слов. Даже сказать, что она любит его, было недостаточно.
— Я не уверен, есть ли на свете слова, чтобы высказать то, что я хочу сказать тебе… «Прости» — это пустой звук, но я не знаю, как сказать иначе. Прости, Эйла, я виноват перед тобой больше, чем могу выразить. Я не мог, я не имел права брать тебя силой, но сделанного не воротишь. Я могу сказать, что больше этого никогда не случится. Я скоро уйду, как только Талут скажет, что уже можно отправляться в путь, что это уже безопасно. Это твой дом… Здесь тобой дорожат, тебя любят. Ты — Эйла из народа Мамутои. Я — Джондалар из Зеландонии. Пора мне отправляться домой.
Эйла не в силах была произнести ни слова. Она опустила голову, пытаясь скрыть слезы, сдержать которые не могла, и вновь начала чистить Уинни. У нее не было сил глядеть на Джондалара. Он уходит. Возвращается к себе — а ее с собой не зовет. Он не хочет ее. Не любит ее. Глотая слезы, она водила ворсянкой по лошадиной спине.
Джондалар стоял, глядя ей в спину. «Ей нет до меня дела, — думал он. — Я мог бы уйти давно». Она повернулась к нему спиной; он хотел оставить ее наедине с лошадьми, но движения ее тела говорили ему что-то, что он не в силах был осознать. Это было всего лишь ощущение — как будто что-то не так; но все же он не осмелился сразу уйти.
— Эйла…
— Да, — отозвалась она, все еще стоя к нему спиной и стараясь владеть своим голосом — только бы не сорваться на крик.
— Могу я… что-то сделать для тебя, прежде чем уйду?
Она ответила не сразу. Ей хотелось сказать что-то, что изменило бы его намерения, и она в отчаянии решила прибегнуть к тому, что сближало его с ней. Лошади… Он любит лошадей, любит Удальца. Ему нравится ездить на нем.
— Да, можешь, — наконец произнесла она, стараясь говорить ровным тоном. — Ты мог бы помочь мне учить Удальца… пока ты здесь. Я не могу уделять ему столько времени, сколько следует. — И тут она решилась повернуться к нему.
Мог ли он подумать — она совсем бледная и вся дрожит?
— Не знаю, сколько я здесь пробуду, — ответил он, — но сделаю все, что в моих силах. — Он хотел сказать ей больше: о том, как он ее любит, о том, что он уходит, потому что она заслуживает человека, который любил бы ее безоговорочно, — такого, как Ранек. Он опустил глаза, подыскивая подходящие слова.
Эйла боялась, что больше не сможет сдерживать слезы. Она повернулась к кобыле и стала снова чистить ее, потом, прыгнув на лошадь, помчалась во весь опор. Удалец и волчонок устремились следом за ней. Джондалар стоял пораженный, пока они не скрылись из виду, потом повернулся и пошел назад к дому.
* * *
В ночь перед Весенним праздником радостное волнение достигло такой силы, что никто не мог уснуть. И дети и взрослые — все бодрствовали допоздна. Лэти была особенно возбуждена, нетерпеливо ожидая завтрашней краткой церемонии, означающей, что она уже достигла женской зрелости и может начать готовиться к ритуалу Посвящения.
Физически она уже созрела, но ее женское достоинство не будет полным до этой церемонии; главная ее часть — ритуал Первой Радости, когда один из мужчин отворит ее лоно, чтобы оплодотворяющий дух Великой Матери вошел в него. Только став способной к материнству, она будет признана женщиной в полном смысле слова, сможет завести свой очаг и заключить союз с мужчиной. А до тех пор она будет учиться всяким познаниям о женской жизни, материнстве и мужчинах от старших женщин, от Тех, Кто Служит Великой Матери.
Все мужчины, кроме Мамута, были удалены из Мамонтового очага. Женщины собрались здесь — они наблюдали, как учат Лэти перед завтрашней церемонией, и сами давали ей советы, поддерживали ее словом. Эйла, хоть и была куда старше, тоже почерпнула для себя много нового.
— От тебя не так уж много потребуется завтрашней ночью, Лэти, — объяснил Мамут. — Потом придется научиться большему, но пока что просто примечай. Талут объявит о твоем совершеннолетии, а потом я дам тебе мут. Храни ее как следует, пока не заведешь свой очаг.
Лэти, сидевшая напротив старика, казалась немного напуганной, но всеобщее внимание, скорее, доставляло ей удовольствие.
— Видишь ли, после завтрашней церемонии ты не должна оставаться наедине с мужчиной, даже разговаривать с мужчиной один на один.
— Даже с Данугом и Друвецом? — спросила Лэти.
— Да, даже с ними, — ответил старый шаман и объяснил, что это переходное время, когда она лишена защиты и охранительных духов детства, и полной силы женственности, она особенно подвержена разного рода зловредным воздействиям.
— А как насчет Бринана? И Ридага? — спросила юная женщина.
— Они еще дети, — объяснил Мамут. — Дети всегда защищены. Духи не оставляют их своим попечением. Потому-то тебя сейчас и надо оберегать. Духи детства покидают тебя, чтобы уступить место жизненной силе, силе Великой Матери.
— Но Талут или Уимез не причинят мне вреда. Почему я не могу оставаться с ними наедине?
— Мужские духи тянутся к жизненной силе, точь-в-точь как мужчины будут, ты увидишь, тянуться к тебе. Некоторые из мужских духов ревнуют к силе Матери. Они могут попытаться отнять ее у тебя сейчас, когда ты беззащитна. Если не принять мер предосторожности, мужской дух может войти, и, даже если он не хочет похитить твою жизненную силу, он может повредить ее или злоупотребить ею. Тогда у тебя не будет детей — или твои желания извратятся, и ты захочешь делить Наслаждение с женщинами.
Глаза Лэти округлились. Она не знала, что это так опасно.
— Я буду осторожна, но, Мамут…
— Что, Лэти?
— А как же ты, Мамут? Ты ведь мужчина.
Некоторые женщины прыснули, и Лэти покраснела. Наверное, это глупый вопрос.
— Хороший вопрос! — ответил Мамут. — Я — мужчина, но я также Служу Ей. Думаю, что со мной ты время от времени можешь говорить, ничего не опасаясь, и, конечно, во время ритуалов ты можешь говорить со мной наедине, Лэти.
Лэти кивнула, серьезно наморщив лобик. Она начала понимать, что теперь ее отношения с теми, кого она любила всю жизнь, сложатся совсем иначе, чем прежде.
— А что случится, если мужской дух похитит жизненную силу? — спросила Эйла. Она была очень заинтересована: в поверьях Мамутои было кое-что общее с верованиями Клана, и все же они сильно различались.
— Тогда ты станешь могучим шаманом, — ответила Тули.
— Или злым колдуном, — добавила Крози.
— Это правда, Мамут? — спросила Эйла.
Старый шаман собрался с мыслями, стараясь ответить на этот вопрос как можно осторожнее.
— Мы всего лишь Ее дети, — начал он. — Не нам судить, почему Мут, Великая Мать, избирает нас для Своих целей. Мы только знаем, что у Нее есть на то причины. Может быть, Ей нужен кто-то, чтобы показать на нем пример Своей силы. Некоторые люди с рождения наделены определенными дарами. К другим избрание приходит позже, но никто не бывает избран без Ее ведома.
Взгляды нескольких Женщин обратились на Эйлу; она сделала вид, что не заметила этого.
— Она — Мать всего сущего, — продолжал шаман. — Никто не знает Ее в совершенстве, не ведает всех Ее ликов, поэтому Ее подлинное лицо сокрыто. — Мамут обратился к старейшей женщине в лагере: — Что такое зло, Крози?
— Зло — это предумышленный вред, порча. Зло — это смерть, — ответила старуха, подумав.
— Лицо Великой Матери — в рождении весны, в щедрости лета, но также и в малой смерти, которую приносит зима. Ей принадлежит сила жизни, но другое лицо жизни — это смерть. Разве мертвые не возвращаются к Ней, чтобы родиться снова? Без смерти не было бы жизни. Предумышленно вредить кому-то — значит ли это совершать зло? Может быть, и так, но и тот, кто творит зло, действует по Ее воле. Зло — тоже в Ее власти, оно тоже служит Ее предначертаниям. Это всего лишь еще один лик Матери.
— Но что, если мужской дух похищает жизненную силу у женщины? — спросила Лэти. Ей не нравились все эти философские рассуждения: она просто хотела знать.
Мамут задумчиво поглядел на нее. Она вправе знать.
— Она умрет, Лэти. Девочка вздрогнула.
— Но немного силы все равно останется — ровно столько, чтобы она могла дать новую жизнь. В женщине жизненной силы столько, что она может и не узнать о порче, пока не станет рожать. Если женщина умирает в родах, это всегда значит, что жизненная сила похищена у нее прежде, чем ее лоно отворили.
— А те мужские духи, что похитили жизненную силу, они кто? — спросила Фрали, слегка поглаживая ребенка.
— Это злые колдуны, — предположила Крози.
— Нет, — ответил Мамут, качая головой. — Не совсем так. Мужская сила просто вожделеет к женской жизненной силе. Тут ничего не поделаешь. Мужчина часто не знает, что его мужская сила похитила жизненную силу молодой женщины, пока вдруг не заметит, что его больше не тянет к женщинам, что он предпочитает общество других мужчин. Мужчин это уязвляет. Они не хотят отличаться от других, не хотят, чтобы кто-нибудь узнал, что их мужская сила может принести вред женщине. Часто они страшно стыдятся этого и скорее будут скрывать свои сложности, чем придут в Мамонтовый очаг. Мужская и женская сила в одном теле — это очень могуче. Если эту мощь неправильно направить, она может извратиться, стать зловредной и принести многие несчастья и бедствия, даже смерть. Но если правильно направить ее, из такого мужчины может выйти могучий шаман, равно как из Женщины, соединившей в себе мужскую и женскую силу. И часто мужчины используют свою силу осторожнее, внимательнее следят, чтобы она служила только благим целям.
— А если тот человек — мужчина или женщина — не хочет быть шаманом? — спросила Эйла. Ей казалось, что ее против воли втягивают во что-то.
— Никто их не принуждает, — ответил Мамут. — Но им легче найти себе подобных среди Тех, Кто Служит Матери.
— Помнишь сангайских путешественников, которых мы встретили много лет назад, Мамут? — спросила Неззи.
— Да, сейчас вспоминаю… Мы вместе возвращались с Летнего Схода, когда встретили их. В конце концов мы устроили дружеский обед у костра… Некоторые из женщин Мамутои были смущены: один из сангаев захотел последовать за ними на женскую половину. Мы не сразу поняли, что очаг, который, как нам казалось, состоял из женщины и ее двух мужчин, на самом деле состоял из мужчины и его двух наложниц, причем одна из них была женщиной, а вторая — мужчиной. Сангайцы говорили о нем «она». Он носил бороду, но одевался в женское платье, и, хотя у него не было грудей, он был «матерью» одного из детей. И он впрямь вел себя как мать этого ребенка. Не знаю, кто на самом деле родил этого ребенка — женщина из его очага или другая женщина, но мне сказали, что он ощущал признаки беременности и родовые боли.
— Может быть, он просто очень хотел быть женщиной, — возразила Неззи. — Может, он и не похищал никакой женской силы. Просто родился не в том теле.
— А боли в животе каждый лунный оборот у него бывали? — спросила Диги. — Вот вернейший признак женщины.
Все засмеялись.
— У тебя болит живот во время месячных? — спросила Эйла. — Я могу дать тебе специальный настой, если хочешь.
— В следующий раз — попрошу.
— Когда ты родишь, Диги, это станет полегче, — сказала Трони.
Мамут умел в любую минуту стать незаметным, так что женщины забыли о его присутствии и свободно беседовали на темы, которые никогда не затронули бы при другом мужчине. Эйла, однако, видела, как он тихонько сидит в углу и наблюдает за ними. Наконец разговор мало-помалу затих, и он снова обратился к Лэти:
— Однажды тебе придется найти место для личного общения с Мут. Обращай внимание на свои сны. Они помогут тебе найти верное место. Ты должна поститься и очищать себя, всегда помнить четыре стороны света, и нижний мир, и небесный, и приносить Ей особые жертвы, если ты хочешь от Нее помощи и благословения. Это особенно важно, когда тебе придет время рожать дитя, Лэти, или когда ты решишь, что ты готова к этому. Тогда ты должна отправиться в свое личное святилище и сжечь перед ней жертву. С дымом костра она поднимется к Ней.
— А как я узнаю, что пожертвовать Ей? — спросила Лэти.
— Что-то, что ты найдешь или сделаешь сама. Ты сама поймешь что.
— А когда захочешь какого-то определенного мужчину, тоже обратись к Ней, — сказала Диги с доверительной улыбкой. — Я уж не скажу, сколько раз я просила о Бранаге.
— Столькому еще надо учиться! — вздохнула Лэти.
— Твоя мать поможет тебе, и Тули тоже, — ответил Мамут.
* * *
Эйла потянулась к большому сосуду с водой, свисавшему на кожаной тесемке с вбитого в один из опорных столбов колышка. Он был сделан из сложенного в несколько слоев желудка огромного оленя. Наполнялся он через низко расположенное отверстие, которое закрывалось складкой кожи. В коротком куске берцовой кости с естественным отверстием посередине был прорезан желобок. Кожа, окружавшая отверстие в оленьем желудке, привязывалась к кости прочными сухожилиями, закрепленными в желобке.
Эйла приподняла клапан и налила воды в особую чашку, из которой она по утрам пила свой травяной отвар, и затем снова закрыла отверстие. Она опустила в воду раскаленный докрасна камень — и тот зашипел. Дождалась, пока камень, сколько возможно, согреет воду, потом извлекла его оттуда с помощью двух палочек и снова положила в огонь. Затем подцепила другой камень и опустила его в воду. Когда вода закипела, она, точно отмерив, бросила в нее смесь из сухих листьев, коры и побегов целебного растения — подобия виноградной лозы — и оставила напиток настаиваться.
Она старалась не забывать секрет этого снадобья Изы. Она надеялась, что оно будет служить ей так же хорошо, как Изе. Ей не хотелось сейчас детей. Она была слишком не уверена в завтрашнем дне.
Одевшись, Эйла налила напиток в свою чашку, села на подстилку у огня и попробовала терпкий горьковатый напиток. Она уже привыкла к этому вкусу по утрам. Настало время вставать, а это питье уже стало частью утренней рутины. Потягивая его, она думала о том, что предстоит сегодня, в день Весеннего праздника.
Внезапно перед ней возникла та ужасная ночь, когда не стало Изы.
«Ты не из Клана, Эйла, — сказала ей Иза. — Ты родилась среди Других, ты принадлежишь к ним. Иди на север, Эйла. Найди свое племя, своего мужчину».
Найти своего мужчину… Она задумалась. Когда-то она думала, что это Джондалар, но теперь он уходит, уходит к себе домой без нее. Джондалар ее не хочет… А Ранек хочет. А ведь она не молодеет. Если она хочет родить — надо торопиться. Может, и впрямь соединиться с Ранеком? Поселиться с ним, родить детей его очага. Будут ли это красивые смуглые дети с темными глазами и курчавыми темными волосами? Или светловолосые вроде нее? Может быть и так, и так.
Если она останется здесь и соединится с Ранеком, она будет жить не так уж далеко от Клана. Она сможет пойти за Дарком и забрать его к себе. Ранек всегда был добр к Ридагу, и он не будет возражать против ребенка-полукровки в своем очаге. Может, она по всей форме усыновит Дарка, и он станет Мамутои.
Мысль о том, что можно будет на самом деле взять к себе сына, наполнила ее радостным нетерпением. Может, и правильно, что Джондалар уйдет без нее. В противном случае ей уже никогда не увидеть сына. Но если он уйдет без нее, ей уже не увидеть Джондалара.
Она сделала свой выбор. Она остается. Она соединится с Ранеком. Она перебирала в уме все положительные стороны такого решения, убеждая себя, что так будет лучше. Ранек хороший человек, он любит ее, хочет ее. И ей он не противен. Жизнь с ним будет не так уж ужасна. Она сможет завести детей. Сможет найти Дарка и привести его сюда. Да она и мечтать о таком не могла!
«Я скажу ему, — думала она… — Я скажу Ранеку, что он может сделать мне сегодня предложение». Но стоило ей двинуться к очагу Лисицы, ее сознание наполнила одна единственная мысль: Джондалар уходит без нее. Она никогда больше не увидит Джондалара.
— Талут! Неззи! — Ранек выбежал из дома. Он был так возбужден, что едва мог говорить. — Она согласилась! Она согласилась!
Он даже не заметил Джондалара, а если бы и заметил, это не имело бы для него никакого значения. Ранек не мог думать ни о чем, кроме одного: женщина, которую он любил, женщина, которую он хотел больше всего на свете, согласилась принадлежать ему. Но Неззи видела, как Джондалар пошатнулся, как он ухватился за служивший дверным косяком мамонтовый бивень, чтобы удержаться на ногах, видела боль в его лице. Наконец он отпустил бивень и двинулся к реке. На сердце у Неззи было неспокойно. Река бурная, полноводная. Легко нырнуть — и больше не вынырнуть.
— Мама, я не знаю, как я это выдержу. Я не могу собраться с мыслями, — хныкала Лэти, тревожась о предстоящей церемонии, которая должна подтвердить ее новое положение.
— Погоди, дай-ка посмотреть, — оборвала ее Неззи, бросая последний взгляд на реку. Джондалара не было видно.