Глава 26
Джондалар расположил свою постель так, что ему был виден весь очаг Мамонта — достаточно было поглядеть в проход между очагами. Он так привык смотреть на Эйлу, что, пожалуй, уже не задумывался об этом. Это даже не затрудняло его; это было частью его существования. Что бы он ни делал, она всегда была в его мыслях, и он все о ней знал доподлинно. Он знал, когда она спала и когда бодрствовала, когда ела и когда работала над какой-нибудь новой затеей. Он знал, когда и куда она уходила и кто приходил к ней и как долго оставался. Он догадывался даже, о чем они разговаривали.
Он знал, что Ранек проводит здесь большую часть времени. Хотя он и не наблюдал их наедине, он знал, что Эйла не была близка с ним и, кажется, избегала этого. Он уже привык к этому и как-то смирился с происходящим, ревность его понемногу улеглась, поэтому для него совсем неожиданно стало то, что Эйла и Ранек в поздний час, когда все ложатся в постель, направились к очагу Лисицы. Он сначала не поверил своим глазам. Он убеждал себя, что она, должно быть, зашла к нему за какой-то понадобившейся ей вещицей и сейчас вернется к себе. Он понял, что она собирается провести там всю ночь, только когда она приказала Волку возвращаться в очаг Мамонта.
Но когда это произошло — словно огонь вспыхнул в мозгу Джондалара, боль и гнев обожгли все его тело. Первым его желанием было отправиться вслед за ней в очаг Лисицы и вернуть ее. Он представил себе, как усмехается над ним Ранек, и ему захотелось разбить в кровь это смазливое личико, стереть эту ехидную улыбочку. С трудом совладав с собой, он схватил свою парку и пошел прочь из дома.
Джондалар жадно вдыхал холодный воздух, пытаясь охладить свою ревность. Ранней весной часты были заморозки: грязь затвердевала, речки покрывались слоем льда, блестевшим, как серебро, глинистая жижа застывала крупными буграми — ходить было трудно. Он потерял в темноте сапог и, с трудом балансируя в темноте, добрался наконец до загона.
Уинни приветственно задышала, а Удалец фыркнул и потерся о него в темноте, нежно глядя на гостя. Джондалар провел с лошадьми немало времени в течение этой суровой зимы. Им нравилось его общество, а он отдыхал душой рядом с этими добрыми, теплыми, не задающими никаких вопросов существами. Внезапно он заметил, как шевельнулась завеса, отделяющая конский загон от дома. Потом он почувствовал, как коготки царапают его ногу, и услышал жалобный вой. Он нагнулся и погладил волчонка.
— Волк! — сказал он улыбнувшись, но отпрянул, когда волчонок лизнул его лицо. — Что ты здесь делаешь? — И улыбка исчезла с его лица. — Она спасла тебя, да? Ты так привык к ней и теперь по ней скучаешь… Я понимаю, что ты чувствуешь. Тяжело остаться ночью одному, ведь ты так долго спал рядом с ней.
Гладя волчонка, Джондалар ощущал, как ослабевает его напряжение, и все не мог решиться опустить его на землю.
— Что же мне с тобой делать, Волк? Не могу же я прогнать тебя назад. Придется уложить тебя с собой.
И тут он нахмурился, сообразив, что возникает проблема. Как вернуться к себе с этим зверенышем? Снаружи холодно, и он был не уверен, что волчонку захочется идти с ним, а если направиться через очаг Мамонта — дальше придется идти через очаг Лисицы. Ничто в мире не заставит его пройти в эту минуту через очаг Лисицы. Ах, почему у него нет здесь с собой постели! В конском загоне не разводили огонь, но если бы он лег между лошадьми, укрывшись шкурами, — было бы достаточно тепло. Оставалось одно — взять волчонка с собой и идти к главному входу.
Он погладил лошадей и, спрятав маленького зверя на груди, вышел в холодную ночь. Усилившийся ветер хлестал его лицо ледяными пальцами и проникал под мех парки. Волк прижимался к нему и скулил, но вырваться не пытался. Джондалар осторожно ступал по ледяному насту и с облегчением вздохнул, добравшись до главного входа.
Он зашел в кухонный очаг; в доме было тихо. Он добрел до своей постели и положил Волка с собой, радуясь, что тот, кажется, готов остаться с ним. Быстро стянув парку и обувь, он забрался под покрывало, прижимая к себе волчонка. Он обнаружил, что спать на полу не так тепло, как на специально предназначенной для этого лежанке; ему приходилось спать в верхней одежде, которая от этого мялась. Потребовалось несколько мгновений, чтобы получше устроиться, — но уже скоро волчонок мирно засопел, зарывшись в теплые меха.
Сам Джондалар был не так счастлив. Стоило ему закрыть глаза — он слышал какие-то шорохи и вздрагивал в напряжении. Дыхание, храп, покашливание, шепотки — обычные звуки на ночной стоянке, и никто не обращал на них внимания. Но уши Джондалара слышали то, чего он не хотел слышать.
* * *
Стиснув зубы, Джондалар завернулся в свое покрывало, до него против его воли доносились шепоты, сдавленное дыхание и тяжелые ритмические движения из очага Лисицы. Он надвинул покрывало на голову, но не мог заглушить стонов Эйлы. Он закусил губу, сдерживая себя, но в глубине гортани застыл его собственный крик — крик боли и последнего отчаяния. Волк поскуливал, прижимаясь к нему, и слизывал соленые слезы, которые Джондалар не смог сдержать.
Джондалар ничего не мог поделать с собой. Он не мог перенести мысли, что Эйла сейчас с Ранеком. Но это был ее выбор… и его. Что, если она опять придет в постель к резчику? Он не сможет перенести это снова. Но что оставалось ему делать? Ждать. Он должен был знать. Завтра. Утром, на рассвете, он уйдет отсюда.
Джондалар не спал. Он лежал, напряженно вслушиваясь, понимая, что они просто отдыхают и все может возобновиться. И хотя до него не доносилось ничего, кроме храпа, он по-прежнему лежал без сна. В мыслях он вновь и вновь слышал эти звуки, Эйлу и Ранека, вновь и вновь видел их вместе.
Когда первый солнечный луч пробился в глубину жилища, прежде чем кто-то мог его увидеть, Джондалар сложил свою постель в дорожный мешок, надел парку и сапоги, взял копьеметалку и вышел. Волк хотел отправиться за ним следом, но Джондалар хриплым голосом приказал ему стоять, и полог за его спиной опустился.
Выйдя из дома, он потуже затянул капюшон, чтобы защитить лицо от ветра, оставив только отверстие для глаз. Он натянул перчатки, свисавшие на шнурках из его рукавов, и пошел вверх по склону. Лед хрустел под его ногами; он шагал, спотыкаясь, в тусклом свете серого утра, и горячие слезы текли из его глаз. Теперь ему некого было стыдиться — он был один.
Когда он достиг вершины, в лицо ему яростно задул холодный ветер. Он помедлил, решая, куда ему направить путь, — и в конце концов пошел на юг, к реке. Идти было трудно. Мороз покрыл ледяной коркой подтаявшие сугробы, и он то и дело спотыкался и падал на колени. Чтобы сделать шаг, приходилось напрягаться. Там, где не было снега, земля была грубой, суровой, часто скользкой. Он скользил, оступался и один раз упал, ушибив бедро.
Когда рассвело, ни один солнечный луч не пробивал сквозь затянутое тяжелыми тучами небо. Только рассеянный, но прибывающий свет свидетельствовал, что ночь кончилась и наступает серый, пасмурный денек. А он шел и шел, и мысли его были далеко, и он не обращал внимания на то, куда, собственно, держит путь.
Почему ему так трудно вынести, что Эйла и Ранек вместе? Почему это так трудно — предоставить им выбор? Разве он хочет, чтобы она осталась с ним? Чувствовал ли кто-нибудь еще что-то подобное? Такую боль? Что это — ревность, боль от того, что другой касается ее? Страх, что он теряет ее?
Или что-то большее? Он опустошен тем, что утратил ее? Она часто говорила о своей жизни в Клане, и он принимал это спокойно, пока не задумался, что скажут об этом его соплеменники. Легко ли будет говорить о ее детстве? Она так свободно вошла в Львиное стойбище. Они приняли ее без предубеждений, но что, если бы они с самого начала узнали о ее сыне? Он боялся думать об этом. Если он так стыдится ее, проще отпустить ее добровольно, но этой мысли он не мог вынести.
В конце концов жажда одолела его, пересилив мрачные раздумья. Он потянулся к меху с водой — и понял, что забыл его. Дойдя до ближайшего сугроба, он разломил ледяную корку и положил в рот горсть снега. Он поступил так неосознанно. С детства его учили: как бы он ни хотел пить, не брать снег, не растопив его сначала. Будешь глотать снег — простудишься, растапливать снег во рту и то лучше.
Мысль о забытом мехе с водой заставила его мгновенно осознать свое положение. Он понял, что не взял и еды, но вновь отмахнулся от этого. Он был погружен в свои воспоминания — звуки и запахи земляного жилища, образы пережитого преследовали его.
Он шел в белом мареве, чуть не спотыкаясь о сугробы. Если бы он как следует огляделся, то понял бы, что это не просто снежные сугробы, но он шел, не глядя под ноги. Сделав несколько шагов, он по колено провалился под лед — там оказался не снег, а лужица талой воды. Его кожаные сапоги, натертые жиром, почти не пропускали влагу, в них хорошо было ходить по снегу, даже по мокрому, подтаявшему снегу, но не по воде. Холод, обжегший его ступни, наконец вывел его из оцепенения. Он с трудом перебрался через лужу, еще несколько раз провалившись под лед, и почувствовал, как ледяной ветер обжигает его тело.
«Что за глупость, — подумал он. — У меня даже нет одежды на смену. И пищи. И воды. Я совсем не готов к путешествию — о чем же это я думал? Знаешь о чем, Джондалар», — сказал он себе, зажмурившись от обжигающей боли.
Он чувствовал холод в ступнях и голенях; в сапоги набралась вода. Прикинув, нельзя ли обсушиться, прежде чем он пойдет обратно, он понял, что и огонь ему нечем развести. Его сапоги были утеплены мамонтовой шерстью, и, даже промокшие, они защищали от мороза. Он пошел назад, проклиная себя за тупость, каждый шаг давался ему с трудом.
Вдруг ему припомнился брат. Он вспомнил, как Тонолан оказался на зыбучих песках в устье реки Великой Матери и хотел остаться там. Впервые Джондалар понял, почему Тонолан не хотел жить после смерти Джетамио. Его брат, вспомнилось ему, предпочел остаться с народом женщины, которую он любил. Но Джетамио родилась там, а Эйла для Мамутои такая же чужестранка, как он. Нет, поправил он себя, Эйла теперь Мамутои.
Подходя к дому, Джондалар увидел направляющуюся ему навстречу массивную фигуру.
— Неззи беспокоится о тебе, она послала меня на поиски. Где ты был? — спросил Талут, встретившись с Джондаларом.
— Гулял.
Вождь кивнул. То, что Эйла разделила Дар Радости с Ранеком, не было ни для кого секретом, но и гнев Джондалара не остался ни для кого не замеченным, как бы он ни надеялся на обратное.
— Ты промочил ноги.
— Я провалился под лед. Думал, что там сугроб…
Пока они спускались по склону к Львиной стоянке, Талут сказал:
— Смени сейчас же обувь, Джондалар. У меня есть запасная пара…
— Спасибо, — ответил молодой человек, внезапно поняв, как жалка участь чужака. Ничего у него нет своего, он во всем зависит от доброй воли обитателей Львиной стоянки, даже запасной одежды и обуви и то не имеет. Не любил он просить, но, если собирается уходить отсюда, придется, другого выхода нет. А уж когда он уйдет — то не будет больше есть их пищу и расходовать другие их запасы…
— Вот и ты наконец, — сказала Неззи, когда они вошли в дом. — Джондалар! Ты же весь промок. Снимай сапоги… Сейчас я дам тебе выпить чего-нибудь горячего.
Неззи поднесла ему горячее питье, а Талут протянул пару старых сапог и сухие штаны.
— Можешь оставить это себе, — сказал он.
— Спасибо, Талут, за все, что ты для меня сделал, но я должен попросить еще об одном одолжении. Я должен покинуть вас. Пора возвращаться домой. Слишком долго я скитался. Пора. Но мне нужна в дорогу пища и кое-какое снаряжение. Когда потеплеет, будет легче раздобыть пропитание в пути, но мне нужно что-то на первое время.
— С радостью дам тебе все, что нужно. Хотя моя одежда тебе великовата — носи ее на здоровье, — сказал вождь, затем улыбнулся, погладил косматую рыжую бороду и добавил: — Но у меня есть мысль получше. Почему бы не попросить Тули снабдить тебя одеждой?
— Почему Тули? — удивился Джондалар.
— Ее первый мужчина был примерно твоего роста, и я уверен, что у нее сохранилось кое-что из его одежды. Она в отличном состоянии, уж Тули-то я знаю.
— Но с чего бы ей отдавать эти вещи мне?
— Потому что тебе их недостает, а она перед тобой в долгу. Если она узнает, что ты нуждаешься в вещах и продовольствии для долгого странствия, она охотно даст их тебе — в счет старого.
— Правильно, — улыбнулся Джондалар. Он и забыл о выигрышном споре. Что ж, это облегчает дело… — Я попрошу ее.
— Но ты же не в самом деле собрался уходить?
— В самом деле. Так скоро, как только смогу, — ответил Джондалар.
Вождь уселся, готовясь к серьезному разговору.
— Сейчас отправляться в путь — неразумно. Все дороги развезло. Посмотри — ты прогуляться вышел и вон в каком виде вернулся, — сказал Талут и добавил: — И я надеюсь, что ты поучаствуешь в нашем Летнем Сходе и поохотишься с нами на мамонта.
— Не знаю… — отозвался Джондалар.
Он заметил, что у жаровни сидит и что-то ест Мамут. Это напомнило ему об Эйле. Да он и дня здесь не выдержит! Какой там Летний Сход!
— Лучше всего отправиться в долгий путь в начале лета. Это безопаснее. Подождал бы ты, Джондалар.
— Я подумаю, — ответил тот, хотя вовсе не собирался оставаться здесь дольше, чем необходимо для сборов.
— Ну и ладно, — ответил Талут, вставая. — Неззи пообещала мне, что даст тебе супу на завтрак. Она положила туда остатки всяких вкусных корешков.
Джондалар натянул обувь Талута, завязал тесемки, встал и пошел к очагу, где Мамут доедал свой суп. Он поприветствовал старика, затем потянулся к одной из мисок и налил себе. Сев напротив него, он достал свой столовый нож и отрезал кусок мяса.
Мамут отставил пустую миску и повернулся к Джондалару:
— Это, конечно, не мое дело… Но я тут случайно услышал, что ты собираешься уходить.
— Да, завтра или послезавтра. Как только соберусь, — ответил Джондалар.
— Рановато! — заметил Мамут.
— Знаю. Талут говорит, что это плохое время для путешествия, но мне уже приходилось странствовать в неподходящее время года.
— Я не о том. Ты мог бы остаться на Весенний праздник, — ответил шаман совершенно серьезным тоном.
— Знаю, это важное событие, все только об этом и говорят, но мне действительно надо уходить.
— Нельзя тебе уходить. Опасно.
— Почему? Что изменится за несколько дней? Все равно еще будет лежать талый снег, и паводки не кончатся. — Он искренне не понимал, почему старик так хочет, чтобы он остался на праздник, не имевший для него особого значения.
— Джондалар, не о тебе речь. Не сомневаюсь, что ты можешь путешествовать в любую погоду. Я думаю об Эйле.
— Эйла? — Джондалар нахмурился, и внутри его все сжалось в комок. — Не понимаю.
— Я научил Эйлу некоторым магическим обрядам Мамонтового очага, и я хочу, чтобы она приняла участие в особом ритуале на Весеннем празднике. Мы используем корешки, которые она принесла из Клана… Она однажды уже пользовалась ими… под руководством своего Мог-ура. Я проводил опыты с разными растениями, которые открывают дорогу в магический мир, но этого корня я не применял, и Эйла прежде не пробовала его одна. Это совсем новый опыт. У нее есть… кое-какие опасения, и резкая перемена может помешать ей. Если ты уйдешь сейчас, это может… непредсказуемо подействовать на Эйлу.
— Ты хочешь сказать, что в ходе этого ритуала ей угрожает какая-то опасность? — В глазах Джондалара блеснула тревога.
— Когда имеешь дело с миром Духов — это всегда небезопасно, — ответил шаман, — но она путешествовала там одна, и, если это случится снова, она может потерять дорогу. Потому я и учил ее, но Эйла нуждается в помощи того, кто любит ее, кто испытывает к ней сильные чувства. Важно, чтобы ты был здесь.
— Почему я? — спросил Джондалар. — Мы же… мы больше не вместе. Есть другие, кто испытывает к ней… кто любит Эйлу. Другие, кого она…
Старый шаман поднялся на ноги.
— Не могу объяснить тебе это, Джондалар. Это чутье. Я могу сказать одно: когда я услышал, что ты уходишь, меня охватили темные, страшные предчувствия… Не знаю точно, что это, но… видишь ли… нет, яснее сказать не могу. Не уходи, Джондалар. Если ты любишь ее, останься здесь на Весенний праздник.
Джондалар встал и посмотрел в древнее, загадочное лицо старого шамана. Без нужды тот не стал бы говорить такие вещи. Но почему так важно, чтобы он был здесь на празднике Весеннего Возрождения? Мамут ведает что-то, чего не знает он? Что бы это ни было, сомнения шамана убедили его. Он не вправе оставлять Эйлу в опасности.
— Я останусь, — ответил он. — Обещаю тебе, что не уйду до праздника Весеннего Возрождения.
* * *
Когда Талут вошел в кухонный очаг, Джондалар затягивал ремень на своей новой коричневой рубашке. Через день — Весенний праздник. Все готовились к важному дню: попарились в горячей бане, окунулись в холодную реку и сейчас отдыхали. Впервые с тех пор, как он ушел из дома, у Джондалара был избыток добротной, изящно отделанной одежды, не говоря уже о дорожном мешке, палатке и другом необходимом в дорогу снаряжении. Ему всегда нравились хорошие вещи, и он был искренне благодарен Тули. Она была подозрительна — но теперь все знали, что кем бы ни были эти Зеландонии, но, так или иначе, Джондалар происходит из достойного и почтенного племени.
— Как на тебя сшито, Джондалар, — сказал Талут. — Вон та вышивка на плечах — очень к месту.
— Да, одежда что надо, Тули была более чем щедра. Спасибо за хороший совет.
— Рад, что ты решил не уходить сразу. Мы еще повеселимся на Летнем Сходе! Тебе понравится…
— Ну… я… я не… Мамут… — Джондалар подбирал слова, силясь объяснить, почему он изменил свое первоначальное решение.
— …и я уверен, ты поучаствуешь в нашей первой охоте, — продолжал Талут, убежденный, что Джондалар остался, поддавшись его уговорам.
— Джондалар? — Диги была слегка поражена. — Я тебя сперва за Дарнева приняла! — Она обошла вокруг него и улыбнулась, оглядев его со всех сторон. Ей понравился его вид. — Ты побрился, — заметила она.
— Весна. Я решил — время настало. — Он улыбнулся в ответ, и его взгляд дал ей понять, что и она ему приятна.
Поймав его взгляд, она решила, что Джондалар как раз вовремя побрился и переменил одежду, а то, пока он расхаживал в обносках Талута, обросший дремучей бородой, она уже и позабыла, как он хорош.
— Эта одежда тебе к лицу, Джондалар, — сказала Диги. — Подожди-ка Летнего Схода. Новички всегда привлекают внимание, и я уверена — женщины Мамутои примут тебя радушно.
— Но… — Джондалар все пытался объяснить им, что вовсе не собирается с ними на Летний Сход. Ладно, он скажет им позже, перед самым уходом…
После их ухода он еще раз примерил одежду для дальнего пути и на каждый день и отправился на свежий воздух — повидать Тули, еще раз поблагодарить ее и показать, как идет ему подаренная одежда. У входа в дом он встретил Дануга, Ридага и с ними Волка. Юноша одной рукой прижимал к себе мальчика, другой — волчонка. Оба были закутаны в мех, поскольку возвращались с реки после омовения. Дануг опустил обоих на землю.
— Хорошо выглядишь, Джондалар, — знаками показал ему Ридаг. — Все готово к Весеннему празднику?
— Да. А ты? — знаками показал он в ответ.
— У меня тоже новая одежда, — улыбаясь ответил Ридаг. — Неззи сделала для меня, для праздника Весеннего Возрождения.
Джондалар заметил, что Ридаг слегка помрачнел, когда Дануг заговорил о Весеннем празднике. Он, казалось, не заглядывал вперед так далеко, как другие.
Когда Джондалар исчез за высоким пологом, Дануг тихо прошептал Ридагу:
— Сказать ему, что Эйла тоже там? Когда он видит ее, то бежит прочь как угорелый.
— Нет. Он хочет видеть ее. Она хочет видеть его. Знаки делают верные, слова не те, — показал Ридаг.
— Ты прав, но как им быть? Как понять друг друга?
— Забыть слова. Давать знаки, — ответил Ридаг, поднял с земли волчонка и занес его в дом.
Джондалар сразу понял то, чего мальчик не сказал ему. Эйла с двумя лошадьми стояла как раз перед входом. Именно она поручила Ридагу волчонка — она собиралась отправиться на дальнюю прогулку. Ей нужно было развеяться. Ранек требовал ее согласия, а она никак не могла собраться с мыслями. Она надеялась, что поездка верхом поможет ей принять решение. Когда она увидела Джондалара, ее первым порывом было предложить ему покататься на Уинни, как прежде: она знала, что Джондалар любит это, и надеялась, что его любовь к лошадям сделает его ближе к ней. Но ей самой тоже хотелось проехаться. Она мечтала об этом и как раз собиралась в путь.
Еще раз поглядев на него, она затаила дыхание. Он сбрил бороду одним из своих острых кремневых ножей и выглядел в точности как прошлым летом, когда они повстречались впервые; сердце ее забилось, а лицо вспыхнуло. Он — помимо своей воли — подал ответный знак, и магнетическая сила его взгляда затянула ее.
— Ты сбрил бороду, — сказала она.
Сама не осознавая, она обратилась к нему на языке Зеландонии. В первое время он не мог понять, что изменилось, а когда понял, не смог сдержать улыбки. Давно он уже не слышал родного языка! Улыбка ободрила ее, и у нее возникла удачная мысль.
— Я как раз собиралась на прогулку верхом на Уинни, я подумала, что кто-то должен начать объезжать Удальца. Может, ты поедешь со мной и попробуешь поскакать на нем? Сегодня как раз подходящий день. Снег сошел, появилась свежая травка, но грунт еще не затвердел, — говорила она, стремясь начать решающее объяснение — пока что-нибудь еще не приключилось и не отдалило его вновь.
— Я… я не знаю, — заколебался Джондалар. — Я думал, ты хочешь объездить его первая.
— Он привык к тебе, Джондалар, и не важно, кто сядет на него первым, — пусть у него будет два хозяина: один — чтобы успокаивать и усмирять его, второй — чтобы подгонять.
— Пожалуй, ты права, — ответил он, нахмурившись. Он не знал, стоит ли ему отправляться с ней в степь, но отказаться было неудобно, кроме того, ему так хотелось поездить верхом. — Если ты в самом деле хочешь, пожалуй…
— Я схожу за недоуздком, который ты для него сделал. — И Эйла устремилась в конский загон, пока Джондалар не переменил своего решения. — Почему бы нам не направиться вверх по склону?
Он начал было раскаиваться, но она двинулась прежде, чем он успел опомниться. Он подозвал лошадь и повел к широкому плато наверху. У самой вершины он поравнялся с Эйлой. Она перекинула через плечо дорожный мешок и сосуд с водой, в руках у нее были поводья. Когда они достигли равнины, Эйла направила Уинни к холму, который облюбовала для одиноких прогулок — когда еще не позволяла другим обитателям Львиной стоянки, особенно малолетним, садиться на свою кобылицу. Привычным движением она прыгнула на спину лошади.
— Садись, Джондалар. Поскачем вместе.
— Вместе?! — спросил он, чуть ли не впадая в панику. При столь неожиданном повороте он готов был ретироваться.
— Пока не найдем хорошую открытую площадку, здесь начинать нельзя. Удалец может побежать в глубь ущелья или вниз по склону.
Он попался в ловушку. Как сказать ей, что он, дескать, не хочет проехать с ней небольшое расстояние верхом на одной лошади? Нехотя он взобрался на спину кобылицы, стараясь не касаться Эйлы. Как только он уселся, Эйла пустила Уинни вскачь.
Это было неожиданно. На скачущей во весь опор лошади никак не удавалось сидеть не прижимаясь к Эйле. Сквозь одежду он ощущал тепло ее тела, вдыхал приятный аромат сухих цветов, которые она использовала при омовении, смешанный с привычным женским запахом. С каждым шагом лошади он ощущал, как ее ноги, бедра, спина все теснее прижимаются к нему, и чувствовал, как напрягается его мужской орган. Голова его кружилась, он с трудом удерживался, чтобы не поцеловать ее в шею, не сжать в объятиях ее полную, крепкую грудь.
Зачем он согласился? Почему он не смог отказать ей? Какой смысл ему объезжать Удальца? Вместе им больше скакать не придется. Он слышал, люди говорят: Эйла и Ранек обменяются Обещаниями во время Весеннего праздника. А он отправится в долгое Путешествие — домой…
Эйла приказала Уинни остановиться.
— Как ты думаешь, Джондалар, хорошая площадка там, впереди?
— Да, выглядит неплохо, — поспешно согласился он, спешиваясь.
Эйла перекинула ногу через спину лошади и спрыгнула с другой стороны. Ее лицо горело, глаза светились. Во время этой скачки она глубоко вдыхала его мужской запах, млела в тепле его тела, ее охватывала дрожь, когда она ощущала нечто твердое, горячее у него между ног. «Я почувствовала его нетерпение, — подумала она. — Почему же он так поспешно отпрянул, как только мы остановились? Больше не хочет меня? Не любит меня?»
Теперь их разделяла лошадь, и оба они постарались совладать с собой. Эйла свистнула Удальца — но не тем свистом, которым она обычно подзывала Уинни, и, пока она чесала и гладила его, разговаривала с ним, она успокоилась настолько, что в силах была вновь повернуться к Джондалару.
— Хочешь надеть на него уздечку? — спросила она, ведя молодого жеребца к куче крупных костей, видневшейся поодаль.
— Не знаю. А ты что бы сделала? — спросил он. Он тоже успокоился, и теперь его мысли занимала предстоящая скачка на необъезженном жеребце.
— Уинни я никогда ничем не направляла, только ногами, но Удалец привык, что его водят под уздцы. Думаю, можно их использовать.
Они надели на молодого коня поводья. Чувствуя что-то непривычное, он был беспокойнее, чем обычно, и они погладили его, чтобы он пришел в себя. Они приготовили несколько мамонтовых костей, чтобы Джондалару легче было взобраться на коня, затем некоторое время вдвоем поводили жеребца. По совету Эйлы Джондалар гладил шею, бока, ноги Удальца, прижимался к нему, чтобы тот привык к его прикосновениям.
— Когда усядешься на него — держись за шею. Он может попытаться сбросить тебя сзади, — говорила Эйла, пытаясь в последний момент дать еще один совет. — Но он привык возвращаться в долину с поклажей — так что он, может быть, и к тебе привыкнет без большого труда. Держи поводья, чтобы он не упал и не сбросил тебя, но я бы на твоем месте дала ему бежать куда хочет — пока не устанет. Я буду скакать следом — верхом на Уинни. Ты готов?
— Думаю, да. — В его улыбке сквозила тревога.
Стоя на груде крупных костей, Джондалар прижался к крупу Удальца, говоря с ним, а Эйла тем временем держала голову жеребца. Затем он закинул ногу ему за спину, уселся и обхватил руками шею Удальца. Почувствовав тяжесть, черный жеребец поднял уши. Эйла отпустила его. Он подпрыгнул, потом изогнул шею, пытаясь сбросить Джондалара, но тот крепко держался. Затем, словно оправдывая свое имя, конь перешел на галоп и во весь опор помчался по степи.
Джондалар ежился на холодном ветру, чувствуя, как охватывает его какое-то дикое веселье. Он смотрел, как убегает из-под ног земля, — и не мог поверить себе. Он в самом деле скакал на молодом жеребце, и это было точно так же прекрасно, как он предвкушал. Он зажмурился, чуя огромную силу, играющую в каждом мускуле, как будто его впервые в жизни омыла жизнетворная сила самой Великой Матери и он получил свою долю Ее созидательной мощи.
Он почувствовал, что молодой конь начал уставать, и, расслышав сзади стук копыт, оглянулся. Следом скакала на Уинни Эйла. Он восхищенно и радостно улыбнулся, глядя на нее, и ее ответная улыбка заставила его сердце биться сильнее. Все остальное стало для него не важно в это мгновение. Вся его жизнь была в это мгновение в безумной скачке на необъезженном жеребце и в обжигающе прекрасной улыбке женщины, которую он любил.
Наконец Удалец замедлил бег, и Джондалар спрыгнул на землю. Молодой конь стоял свесив голову почти до земли и тяжело дыша. Уинни подскакала к нему, и Эйла тоже спрыгнула на землю. Вынув из мешка несколько кусочков кожи, она дала один из них Джондалару, чтобы он отер пот со своего коня, вторым растерла Уинни. Лошади в изнеможении жались друг к другу.
— Эйла, никогда в жизни не забуду этой скачки, — сказал Джондалар.
Давно уже он так не расслаблялся! Они смотрели друг на друга улыбаясь, заходясь в веселом смехе. Радость на миг соединила их. Не размышляя, она потянулась поцеловать его — и он уже почти сделал ответное движение, но вдруг вспомнил о Ранеке. Внезапно напрягшись, он разорвал кольцо ее рук.
— Не играй со мной, Эйла, — хрипло сказал он и отстранил ее.
— Не играть с тобой? — переспросила она, и глаза ее наполнились болью.
Джондалар закрыл глаза, скрипнул зубами и покачнулся, из последних сил стараясь совладать с собой. А потом лед тронулся — это было уже чересчур. Он обнял ее, поцеловал тяжелым, засасывающим, отчаянным поцелуем. В следующее мгновение они оказались на земле, и он пытался освободиться от одежды.
Она хотела помочь ему, но он не в силах был ждать. Он нетерпеливо обхватил ее, и она услышала, как он со всей страстью — страстью, которую больше невозможно было сдерживать, — рвет швы на ее одежде. Расстегнув свои штаны, он бросился на нее, обезумев от страсти, его твердый, напрягшийся член рвался к ее лону.
Она старалась направить его, чувствуя, как в ней разгорается ответный жар. Но что его так возбудило? Почувствовал ли он, что она хочет его? Но за всю зиму не было ни одной минуты, когда она не была готова отдаться ему. Она так долго ждала, чтобы он захотел ее!
С такой же страстью, как он, она открылась ему, пригласила его в себя, дала ему то, что он, казалось ему, берет сам.
Он кричал от невероятной радости — радости быть с ней. Впервые он чувствовал подобное. О Дони, как он скучал по ней! Как он хотел ее!
Наслаждение охватило его, волнами омывая все его тело. Он вновь и вновь нырял в эти волны, и она тянулась к нему, охваченная голодной и мучительной страстью. Не ослабевая, не уставая, он вновь и вновь погружался в нее, и она всякий раз радостно встречала его, пока последняя волна Наслаждения — его вершина — не омыла их обоих.
Он целовал ее шею, ключицы, рот. Потом он внезапно остановился.
— Ты плачешь! Я сделал тебе больно! — Он вскочил на ноги и поглядел на нее сверху. Она лежала на земле, вся ее одежда была изорвана. — О Дони, что я наделал? Я ее изнасиловал! Как я мог так поступить? Ей только в первый раз было так больно. А я сделал это… О Дони! О Великая Мать! Как ты дала мне так поступить?
— Нет, Джондалар! — сказала Эйла. — Все в порядке. Ты не изнасиловал меня.
Но он не слушал ее. Он повернулся спиной, не в силах смотреть на нее, и пошел прочь, охваченный ненавистью к себе, чувствуя позор и раскаяние. Если он не в силах не делать ей больно — ему надо избегать ее. «Она права, выбрав Ранека, — думал он. — Я ее не достоин».
