Глава 2
Машину свою я нашел на том же месте, где оставил: на стоянке у Першинг-сквер. Я бросил монетку в прорезь автосторожа, воткнул датчик автопилота в выезд на западную автостраду, вытащил Пита из сумки на заднее сиденье и расслабился.
Точнее, попытался расслабиться. Движение в Лос-Анджелесе слишком быстрое и сумасшедшее, не для моих нервов, и расслабиться на автопилоте мне не удалось. «Когда-нибудь я переделаю этот автопилот: до «современного и безопасного прибора» ему пока далеко», – подумал я еще.
Когда мы выехали на запад с Вест-авеню и переключились на ручное управление, я уже был на взводе и хотел выпить.
– А вон и оазис, Пит.
– Мурр?
– Вон там, впереди.
Но пока я искал место для своей машины (Лос-Анджелесу не грозит вражеское вторжение: оккупанты просто не найдут, где припарковаться), я вспомнил, что доктор велел мне в рот не брать спиртного.
Я уже мысленно посоветовал ему пойти подальше вместе с его указаниями. Но тут подумал: «А вдруг он и через сутки сумеет определить, пил я или не пил?» Была какая-то статейка в журнале – меня она тогда не касалась, и я не очень в нее вчитывался.
Черт, а ведь он запросто может запретить погружать меня в анабиоз. Пожалуй, придется воздержаться на всякий случай.
– Мя?..
– Потом. Лучше найдем «драйв-ин».
Я внезапно понял, что не хочу выпить. Я хочу есть и спать. Доктор был прав: я был трезв и впервые за несколько месяцев чувствовал себя нормально. Может быть, ничего особенного он мне в задницу и не впорол – обычный витамин B1. Но если так, то витаминчик был на реактивной тяге.
Поэтому мы нашли «драйв-ин». Я заказал себе цыпленка, пару котлет, а Питу – молока и повел его прогуляться, ожидая, пока принесут заказанное. Мы с Питом часто ели в таких кафе: туда не надо проносить кота тайком.
Через полчаса я вывел машину из потока, остановился, закурил, почесал Пита под подбородком и задумался.
Дэн, милый, доктор-то прав: ты пытаешься влезть в бутылку. Голова у тебя острая, пройдет, а вот плечам будет узковато. Теперь ты трезв, ты набил брюхо едой, и впервые за много дней она там уютно улеглась. Тебе лучше.
Чего же тебе еще? Насчет остального доктор, выходит, тоже прав? Ты что, капризный ребенок? Преодолеть препятствие – кишка тонка? Почему ты решился на этот шаг? На приключения потянуло? Или просто сам от себя прячешься?
«Но я и впрямь хочу туда, в 2000 год, – подумал я. – Это же – ух!..»
О’кей, хочешь. Но разве дело – сбежать, не рассчитавшись здесь?
Ладно, а как это сделать? После того что произошло, Белла мне больше не нужна. А что я еще могу? Подать на них в суд? Глупо. Доказательств у меня нет. Да и вообще в суде выигрывает только одна сторона – адвокаты.
– Мя-а! – поддержал Пит.
Я взглянул на его исполосованную шрамами голову. Да, Пит не стал бы судиться. Если ему не нравится покрой усов у другого кота, то Пит просто приглашает его выйти и подраться, как положено настоящему коту.
– Я думаю, ты прав, Пит. Сейчас найду Майлса, оторву ему руку и буду этой рукой бить его по голове, пока не признается. Долгий Сон малость обождет. Надо же узнать, как они это сделали и кто это сварганил.
Рядом оказалась телефонная будка. Я набрал номер Майлса, который оказался дома, и велел ему ждать моего приезда.
Мой старик нарек меня Дэниэл Бун Дэвис. Так он провозгласил личную свободу и уверенность в себе. Я родился в 1940-м, когда все считали, что индивидуализм обречен и что будущее принадлежит человеку коллективному. Отец в это верить отказался и назвал меня так из чувства протеста. Он погиб в Северной Корее, до конца отстаивая свою точку зрения…
Когда началась Шестинедельная война, я уже имел диплом инженера-механика и служил в армии. Я не стал лезть в офицеры, несмотря на этот диплом. От отца я унаследовал непреодолимое стремление быть сам по себе: не командовать, не ходить под командой у других, не жить по расписанию. Я просто хотел отслужить свой срок – и домой. Когда «холодная война» стала «горячей», я был техником-сержантом в арсенале Сандии, в Нью-Мексико: начинял атомные бомбы атомами и строил планы на будущее, когда выйдет мой срок. В тот день, когда Сандия исчезла с лица земли, я был в Далласе и получил полный набор впечатлений. Радиоактивное облако понесло в сторону Оклахома-Сити, так что я остался цел и даже получил военную пенсию.
Пит тоже уцелел похожим образом. У меня был приятель, Майлс Джентри. Он давно отслужил в армии, но его призвали снова. Он был женат – взял вдову с ребенком, но к тому времени, как его призвали, жена умерла. Жил он не в казарме, а снимал квартиру недалеко от своей части, в Альбукерке, чтобы у его падчерицы Фредерики был дом и семья. А Рики (мы никогда не звали ее полным именем) присматривала за Питом. Слава кошачьему богу: Майлсу дали трое суток увольнения, и в тот жуткий день он увез Рики на выходные. А Рики прихватила с собой Пита – я-то не мог взять его в Даллас.
Когда оказалось, что в Тиле и других местах у нас заначено несколько дивизий, о которых никто и не подозревал, я удивился не меньше, чем все остальные. Еще с тридцатых годов было известно, что человека можно охладить так, что жизнь в нем замирает почти до нуля. Но до Шестинедельной войны все это считалось лабораторным трюком.
Военные исследования, я вам скажу, такая штука: если есть люди и деньги – будут и результаты. Напечатайте еще миллион долларов, наймите еще тысячу ученых и инженеров – и каким-то непостижимым, противоестественным образом вопросы начинают обретать ответы. Холодный Сон, гибернация, гипотермия, снижение метаболизма – называйте это как хотите, но группы исследователей (медиков и технарей) придумали способ хранить людей как поленья и использовать их по мере надобности.
Сначала «объект» нашпиговывают лекарствами, потом гипнотизируют, а затем охлаждают и хранят точнехонько при 4 °C – при максимальной плотности воды без образования кристалликов льда. Если «объект» нужен быстро, его можно довести до кондиции при помощи диатермии и постгипнотического растормаживания за десять минут, но от такой спешки ткани стареют, а человек может стать немножко… глуповатым. Если не торопитесь, то лучше сделать все это часа за два. Ускоренный метод – метод заведомо опасный.
На такой поворот событий противник не рассчитывал, поэтому по окончании войны меня не расстреляли и не отправили в концлагерь. Мне заплатили денежки, и мы с Майлсом открыли свой бизнес примерно тогда же, когда страховые компании начали торговать Холодным Сном.
Мы уехали в пустыню Мохаве, открыли в списанном военном ангаре небольшую фабрику и начали выпускать «Золушку». Я обеспечивал техническую часть; у Майлса был опыт делового и юридического характера. Да, это я изобрел «Золушку» и всю ее родню – «Чистюлю Чарли» и других, хотя на заводских табличках и нет моей фамилии.
Пока я служил в армии, я много думал о том, что может инженер. Наняться в «Стэндард ойл», «Дженерал моторз», к Дюпону? Будешь питаться регулярно и летать в командировки в собственном самолете компании. Через тридцать лет – прощальный банкет и пенсия. Но хозяином самому себе ты не будешь.
Можно податься и в муниципальные службы: сразу приличная зарплата, тридцатидневный оплачиваемый отпуск, куча привилегий, хорошая пенсия и никаких хлопот. Но я уже отвык от государственной службы и хотел быть сам себе голова.
Что бы такое найти небольшое, для одного инженера, не требующее сперва шести миллионов человеко-часов труда, чтобы выпустить на рынок изделие? Этакий велосипедный заводик, купленный на сдачу от бакалейщика, вроде того, что завели когда-то Форд или братья Райт. Считается, что эти времена канули безвозвратно. Я в это не верил.
Грядет бум автоматизации: химические заводы, где весь персонал – два техника (следить за задвижками) да охранник. Автомат печатает билеты в одном городе, а другие автоматы ставят штамп «продано» в шести других городах. Стальные комбайны добывают уголь, а парни из «Юнайтед майнз» сидят да наблюдают. Поэтому, пока я служил у Дяди Сэма, я буквально впитывал все новинки по электронике и кибернетике, какие только мог найти, имея допуск к бумагам с пометкой «Совершенно секретно».
Куда автоматика приходит в последнюю очередь? Ответ: к домохозяйкам. Я отнюдь не собирался создавать «научно обоснованный» дом – женщинам это не нужно. Женщине нужна пещера, только хорошо оборудованная. Но домохозяйки вечно жалуются, что недовольны прислугой. Хотя прислуга, как явление, давно исчезла вслед за мамонтами.
Мне редко доводилось видеть домохозяйку, в которой не было бы чего-то рабовладельческого. Каждая считает, что домохозяйка просто обязана пороть чернокожих служанок, а те должны быть благодарны, что могут драить полы по четырнадцать часов в день, получать объедки с господского стола и те жалкие гроши, которыми и подмастерье сантехника пренебрег бы.
Поэтому мы назвали наше чудище «Золушка». В общем, это была просто улучшенная конструкция пылесоса; мы и продавать ее собирались по такой цене, чтобы конкурировать с обычными пылесосами. Что умела делать «Золушка» (первая модель, а не тот почти разумный робот, который получился после всех моих усовершенствований)? Мыть полы – любые полы, сутки напролет и без присмотра. А где-нибудь в доме всегда есть грязный пол. Она подметала, скребла, пылесосила или натирала, в зависимости от того, что подсказывала ей ее дурацкая «память». Любой предмет размером больше игральной карты она поднимала с пола и клала в лоток на верхней крышке, чтобы кто-нибудь поумнее решил, выкинуть это или оставить. Она тихо ползала весь день, отыскивая грязь, по такому маршруту, что не пропускала ничего. Она сразу же выползала из комнаты, если в ней были люди (если только хозяйка не догонит ее и не щелкнет тумблером, означающим, что ей можно продолжить работу). Пока хозяева обедали, «Золушка» возвращалась к своей стойке и быстренько подзаряжалась (покуда мы не перешли на вечные батареи).
Между первой моделью «Золушки» и пылесосом особой разницы не было. Но того отличия, что существовало реально – способности убирать дом без присмотра, – оказалось достаточно: «Золушку» стали раскупать.
Схему челночно-рыскающего перемещения я содрал с игрушки «электрическая черепашка», описанной в журнале «Сайнтифик америкэн» в конце сороковых; блок памяти – из электронного мозга управляемых ракет (что хорошо в сверхсекретных штучках – их не патентуют!), а сами чистящие приспособления взял из десятка разных устройств, включая полотер для военных госпиталей, газировальный автомат и механические «руки»-манипуляторы, которыми пользуются на атомных заводах для работы с «горячими» деталями. Ничего по-настоящему нового во всем этом не было. Все дело заключалось в том, как я все эти части собрал воедино. «Искра божья», которую требуют наши изобретательские законы, – это умение найти хорошего патентоведа.
Самое гениальное было в технологии производства: всю машину можно было собрать из стандартных деталей, заказанных по почте, по каталогу фирмы «Свитc», кроме двух трехмерных кривошипов-толкателей и одной печатной платы. Печатную плату мы заказали отдельно; толкатели я делал сам в мастерской, которую мы гордо называли «фабрика», на станках, купленных из тех же списанных армейских излишков. Вначале вся сборочная бригада состояла из нас с Майлсом: тут приверни, там подпили, здесь подкрась. Действующая модель обошлась в четыре тысячи триста девятнадцать долларов девять центов; первая сотня серийных машин – чуть дороже тридцати девяти долларов за штуку, и мы продали их оптом в один лос-анджелесский магазин уцененных товаров по шестьдесят, а они распродали их в розницу по восемьдесят пять. Чтобы товар согласились принять для продажи, нам пришлось оформить сделку как договор о сдаче на комиссию, потому что денег на рекламу у нас уже не было, и мы чуть не умерли с голоду, прежде чем начали приходить первые деньги. Тут в журнале «Лайф» дали целый разворот про нашу «Золушку», и пришлось срочно нанимать помощников, чтобы собирать наших чудищ.
Белла Даркин появилась у нас вскоре после этого. Мы с Майлсом печатали наши деловые письма одним пальцем на разбитом «ундервуде» 1908 года. Беллу мы наняли в качестве машинистки и делопроизводителя, взяли в аренду электрическую машинку с респектабельным шрифтом и угольной лентой, а я придумал «шапку» для фирменного бланка. Всю прибыль мы вкладывали в дело. Пит и я спали прямо в мастерской, а Майлс с Рики – в каморке рядом. Организовать корпорацию мы решили для охраны своих прав. Но для этого надо не меньше трех пайщиков, так что мы дали Белле пару акций уставного фонда и поименовали ее в списке «секретарь-делопроизводитель». Майлс стал президентом корпорации и старшим менеджером, я – главным инженером и председателем правления (с пятьюдесятью одним процентом акций).
Поясню, почему я решил сохранить контроль. Я не жаден. Я просто хотел быть хозяином самому себе. Майлс, надо отдать ему должное, пахал на всю катушку. Но ведь шестьдесят с лишним процентов сбережений, на которые мы начали дело, были мои. А моих изобретений и инженерных решений – так и все сто. Майлсу ни за что бы не создать «Золушку», а я мог ее сделать с любым партнером, а может, и в одиночку. Хотя я наверняка потерпел бы неудачу, пытаясь сделать на этом деньги: Майлс был бизнесменом, а я – нет.
Но я хотел быть уверен, что сохраню контроль над производством, и предоставил Майлсу полную свободу в вопросах бизнеса. Как оказалось, слишком полную.
Первая модель «Золушки» шла нарасхват, как холодное пиво на пляже, и я был занят тем, что усовершенствовал ее конструкцию, организовал настоящий сборочный конвейер и поставил во главе мастера, после чего с радостью начал придумывать новые домашние приспособления.
Удивительно, как мало внимания уделяется домашней работе, а ведь это как минимум половина всей работы на свете. В женских журналах писали об «экономии усилий в домашнем труде» и о «функциональных кухнях», но все это был детский лепет. На очаровательных картинках изображали помещения, где и варили, и ели, как во времена Шекспира. Техническая революция, создавшая самолет на смену лошади, прошла мимо кухни.
Я придерживался убеждения, что домохозяйки – консерваторы. Никаких «механизированных жилищ» – просто устройства для замены вымерших домашних слуг: чтобы чистили, варили и глядели за детьми.
Мое внимание привлекли грязные оконные стекла и то место в ванне, вокруг сливного отверстия, которое так трудно отмыть – приходится сгибаться в три погибели. Оказалось, что под воздействием электростатического устройства грязь сама отлетает от любой полированной поверхности – со стекла, умывальника, унитаза. Так возник «Чистюля Чарли», и удивительно, что никто не придумал его до меня. Я придерживал его до тех нор, пока не сделал таким дешевым, что просто невозможно устоять. А знаете, сколько брали мойщики окон за час работы?
Я не запускал «Чарли» в производство гораздо дольше, чем это устраивало Майлса. Он хотел пустить «Чарли» в продажу, как только тот стал достаточно дешев, но я настоял на одном: надо, чтобы «Чарли» было легко чинить. Главный недостаток большинства бытовых машин в том, что чем они лучше и больше умеют делать, тем чаще ломаются, и наверняка именно в тот момент, когда это устройство вам нужнее всего. И чтобы оно опять заработало, нужен специалист, берущий по пять долларов в час. А на следующей неделе опять что-нибудь выходит из строя: не кондиционер – так посудомоечная машина. Обычно это бывает в субботу вечером, во время метели и снегопада.
Я хотел, чтобы мои железяки работали безотказно, а их владельцы не наживали язву. Но все железяки портятся, даже мои. И пока не наступит великий день, когда придумают, чтобы в механизмах не было движущихся частей, техника будет ломаться. Если дом набит техникой, то всегда какая-нибудь машинка будет неисправна.
Но военные исследования дают результаты, и вояки справились с этой проблемой много лет назад. Нельзя же, в самом деле, терять тысячи и даже миллионы солдат, проигрывать битвы и целые войны только из-за того, что ломается какая-то железка с палец величиной. Для военных нужд применяются разные примочки: «безотказные» устройства, дублирующие цепи, повторители и разное такое. Из всего этого для бытовой техники годилось только одно: блочно-модульный принцип. Идея была до идиотизма проста: не чинить, а менять. Я решил сделать все части «Чарли», которые могли сломаться, легкосменными и продавать набор запчастей вместе с каждым «Чарли». Одни сломанные части можно будет выкинуть, другие – отправить в ремонт, но сам «Чарли» никогда не будет стоять сломанный дольше, чем надо, чтобы вставить запасную часть вместо вышедшей из строя.
Тут у нас с Майлсом вышла первая стычка. Я считал, что переход от образцов к серийному выпуску – вопрос чисто технический. Он же утверждал, что это проблема менеджмента. И если бы я не сохранил контроль, то «Чарли» пошел бы в продажу таким же подверженным приступам острого аппендицита, как и все остальные кухонные недоделки, которые якобы экономят время своих хозяев.
Белле удалось сгладить нашу ссору. Если бы она настояла, я бы, наверное, позволил Майлсу начать продажу «Чарли» раньше, чем робот будет доведен до ума, потому что я дурел от Беллы настолько, насколько мужчина вообще может одуреть от женщины.
Белла была не только прекрасным секретарем – своими «личными данными» она могла бы вдохновить Праксителя, а аромат ее духов действовал на меня, как запах валерьянки на Пита.
Хорошие секретарши вообще редкость; и когда очень хорошая вдруг соглашается служить на маленьком свечном заводике вроде нашего за грошовое жалованье, следует озадачиться вопросом: а почему? Но мы были так счастливы, когда она выкопала нас из-под лавины бумаг, засыпавшей нас в связи с торговлей «Золушкой», что даже не поинтересовались, а где, собственно, она служила раньше…
А потом, позже, я с гневом и возмущением отвергал все предложения Майлса проверить ее послужной список, ибо к тому времени размеры ее бюста уже серьезно повлияли на здравость моих суждений. Она благосклонно позволяла мне жаловаться ей на то, как одиноко мне жилось до ее появления, и даже говорила, что и она вот тоже, в некотором роде… но что ей хотелось бы сперва получше узнать меня.
Вскоре после того, как она погасила ссору между мной и Майлсом, она согласилась разделить со мной мою судьбу. Дэн, дорогой, сказала она, в тебе есть что-то… ты будешь великим человеком. И я хочу надеяться, что я – подходящая женщина, чтобы помочь тебе в этом.
– Ты именно такая женщина!
– Тс-с, милый. Но я не выйду за тебя прямо сейчас, ведь это значит обременить тебя детьми и замучить до смерти всякими домашними заботами.
Я возражал, но она была непреклонна.
– Нет, дорогой. У нас впереди долгий путь. Твоя фирма станет знаменитой, как «Дженерал электрик». Когда мы поженимся, я хочу забыть про бизнес и посвятить себя только одному: составить твое счастье. Но сначала я должна позаботиться о твоем благосостоянии и твоем будущем. Доверься мне, милый.
Что я и сделал. Она не позволила мне купить ей в честь нашей помолвки дорогое кольцо. Вместо этого я перевел на ее имя несколько своих акций – в качестве обручального подарка. При голосованиях они, конечно, считались моими. Я все пытаюсь вспомнить, чья это была идея насчет такого подарка – моя или ее?
После этого я еще сильнее налег на работу, выдумывая самоопорожняющуюся мусорную корзинку и приставку для вынимания чистой посуды из посудомоечной машины после мытья. Все были счастливы. Все, кроме Пита и Рики. Пит игнорировал Беллу, как и все, что он не одобрял, но не мог изменить. А вот Рики была очень несчастна.
Это моя вина. Рики считалась «моей девушкой» с шестилетнего возраста, еще в Сандии – этакая кроха с бантиками и огромными темными глазищами. Я собирался «жениться на ней», когда она вырастет, чтобы мы вместе могли заботиться о Пите. Я думал, что это игра; да, наверное, так оно и было. Всерьез было только обещание разрешить Рики смотреть за котом. Но вот поди узнай, что у ребенка на уме…
В отношении детей я не сентиментален: в большинстве своем это маленькие чудовища, и это с ними не проходит, пока они не вырастут (а у некоторых и после этого тоже…). Но малышка Фредерика была похожа на мою сестренку, вдобавок любила Пита и обращалась с ним прилично. А я, видимо, нравился ей, потому что не разговаривал с нею как с маленькой (сам этого в детстве терпеть не мог) и не подшучивал.
Рики была правильная девчонка: не врунья, не пискля и не ябеда, и было в ней скрытое достоинство. Мы дружили, вместе заботились о Пите, и, по моим понятиям, все эти разговоры про «мою девушку» были просто игрой. Я бросил эту игру, когда при бомбежке погибли мои мать и сестра. Это не было осознанное решение, мне просто стало не до игр, и больше мы к этому не возвращались. Рики тогда было семь лет. Когда появилась Белла, ей исполнилось десять. А к тому времени, как мы с Беллой объявили о своей помолвке, – вероятно, одиннадцать.
Она ненавидела Беллу так сильно, что, наверное, только я об этом и знал, ибо внешне это проявлялось в нежелании разговаривать с нею. Белла говорила, что девочка ее стесняется, да и Майлс, по-моему, тоже так считал.
Но провести меня было труднее, и я попытался убедить Рики, уговорить ее. Вы никогда не пробовали говорить с подростком на тему, которую он обсуждать не желает? Такие разговоры – как об стенку горох. Но я думал, что это пройдет, когда Рики поймет, какая Белла замечательная.
Другое дело – Пит. Не будь я влюблен, я бы понял по его поведению, что нам с Беллой никогда друг друга не понять. Белла «обожала мою кошку» – ну еще бы, а как же иначе! Она обожала кошек, и мою пробивающуюся лысину, и мое умение выбирать хорошие рестораны, и вообще все-все, что касалось меня.
Но настоящего любителя кошек трудно обмануть, утверждая, будто ты любишь кошек. Есть кошатники, а есть «прочие» (и их, наверное, большинство) – те, которые «не переносят это безобидное и полезное животное». Если из вежливости или по каким-то другим соображениям они пытаются это скрыть, то это сразу заметно, потому что они не понимают, как нужно обращаться с кошками.
Дело в том, что кошачий «протокол» еще строже, чем дипломатический. Он основан на взаимном уважении и чувстве собственного достоинства. В нем есть что-то от латиноамериканского dignidad de hombre, которое можно задеть, только рискуя жизнью.
Кошки начисто лишены чувства юмора, страшно обидчивы и очень чувствительны. Если бы меня спросили, почему надо стараться угодить своему коту, мне пришлось бы ответить, что логического объяснения этому нет. Я бы скорее сумел объяснить человеку, который не выносит пикантных сыров, почему ему «следует любить» лимбургский сыр. И тем не менее я хорошо понимаю того китайского мандарина, который приказал отрезать кружевной рукав своего бесценного халата, на котором уснул котенок.
Белла пыталась изобразить, как она «любит» Пита, обращаясь с ним, как с псом, и, естественно, он частенько ее царапал. Будучи умным котом, он тут же сматывался и держался подальше, что было весьма благоразумно с его стороны: я бы его выдрал, а Пита никто никогда не бил, даже я. Бить кошку более чем бесполезно: добиться от нее чего-либо можно только терпением, а не битьем.
Я смазывал Белле царапины и пытался объяснить, что она делает не так:
– Мне очень жаль, что так произошло, просто ужасно жаль. Но если ты будешь так делать и дальше, это будет случаться опять!
– Но я его просто приласкала!
– Ну да… Только так ласкают собак, а не кошек. Кота нельзя похлопывать по спине, его нужно гладить. Нельзя делать рядом с ним резких движений. Нельзя трогать его, если он не видит, что ты собираешься это сделать. И всегда смотри, нравится ли это ему. Если нет, он будет терпеть некоторое время из вежливости – кошки очень вежливые животные, – но можно заметить, что он просто терпит, и прекратить раньше, чем его терпение лопнет. – Я помедлил. Я колебался… – Ты ведь не любишь кошек, а?
– Что? Фи, как глупо! Конечно же, я люблю кошек. – Но тут же добавила: – Просто я, наверное, мало имела с ними дело. Твоя кошка – она такая чувствительная, да?
– Кот. Пит – кот. Самец. Нет, он не такой чувствительный – с ним всегда хорошо обращались. Просто надо научиться правильно себя с ним вести. Ну, нельзя, скажем, смеяться над ним.
– Господи, это еще почему?
– Не потому, что они не смешные: они очень комичны. Но у них нет чувства юмора, и они очень обижаются. Конечно, он не оцарапает тебя, если ты станешь над ним смеяться. Он просто повернется и уйдет, но помириться с ним тебе будет сложно. Но это не самое главное. Гораздо важнее научиться брать кота на руки. Когда Пит вернется, я тебе покажу как.
Но Пит тогда вернулся не скоро, и я так и не показал ей, как это надо делать. С тех пор Белла к нему не прикасалась. Она разговаривала с ним и делала вид, что он ей нравится, но держала дистанцию, и Пит – тоже. Я выбросил это все из головы: не мог же я из-за такой ерунды усомниться в женщине, значившей для меня в жизни все…
Однако позднее этот вопрос чуть не довел нас до разрыва. Мы обсуждали, где мы станем жить. Дату свадьбы Белла так и не давала назначить, но мы очень часто обсуждали детали будущей семейной жизни. Я хотел купить небольшое ранчо недалеко от фабрики. Белле была больше по душе квартира в городе, пока нам не по карману купить виллу и поместье. Я сказал:
– Дорогая, это неудобно. Мне надо быть поближе к фабрике. И, кроме того, у нас ведь кот, а не кошка. Тебе не приходилось держать кота в городской квартире?
– Ах, это!.. Знаешь, милый, хорошо, что ты сам заговорил об этом. Я тут кое-что почитала про кошек, да-да. Мы его… прооперируем. Тогда он будет тихий, и ему будет в квартире распрекрасно.
Я глядел на нее, не веря ушам своим. Сделать из этого старого бойца евнуха? Превратить его в украшение для каминной полки?!
– Белла, ты сама не знаешь, что говоришь!
Она пустила в ход присказки вроде «мамуля лучше знает» и дежурные доводы людей, принимающих кошек за домашнее имущество: что ему не будет больно, что так ему же лучше, что она знает, как я люблю Пита, и что у нее и в мыслях не было лишать меня моего кота, и что это все очень просто и не опасно, и для всех было бы лучше, если…
Тут я перебил ее:
– А почему бы не нас обоих – его и меня?!
– Что, милый?
– Я говорю: и меня тоже. Я тоже буду тогда смирный, тихий, не буду уходить из дома вечерами и спорить с тобой. Ты же сказала: это не больно. И потом: мне же будет лучше!..
Она вспыхнула:
– Ты несешь чепуху!
– А ты?
Больше она не заводила разговоров на эту тему. Белла никогда не позволяла разногласиям перерасти в ссору. Она умолкала и выжидала. Но никогда не отказывалась от своих намерений. В определенном смысле в ней было очень много от кошки. Может, поэтому она и была столь неотразима для меня?
Я был рад, что этот вопрос отпал. Я был по горло занят «Салли». На «Чарли» и «Золушке» мы наверняка должны были заработать кучу денег, но у меня просто чесались руки создать совершенный, универсальный домашний автомат – этакую прислугу на все руки. Можете назвать его роботом, хотя это слово затерли, а я вовсе не собирался делать механического человека.
Я хотел создать машину, способную делать по дому все, – убирать, варить (ну, это естественно), но не только. Она должна уметь делать и сложные вещи: перепеленать младенца или сменить ленту в пишущей машинке. Я хотел, чтобы вместо полчища разных машин – «Золушки», «Чистюли Чарли», «Нянюшки Нэнси», «Посыльного Пэта» и «Садовника Сида» – семья могла купить всего одну машину (пусть даже она стоит столько, сколько приличный автомобиль), но эта машина будет заботиться о них не хуже слуги-китайца (все о таких слугах читали, но никто из моих сверстников их в глаза не видывал).
Если мне удастся осуществить задуманное – это станет новой Декларацией эмансипации; это освободит женщин от их векового рабства. Я хотел, чтобы поговорка «Домашнюю работу не переделаешь» устарела. Домашняя работа – штука нудная, однообразная и утомительная. Как инженера, меня это просто оскорбляло.
Чтобы это дело было по плечу инженеру-одиночке, почти вся моя «Универсальная Салли» должна была состоять из стандартных узлов и не основываться на новых принципах. Фундаментальные исследования – занятие не для одного человека. Придется опираться на уже созданное и придуманное, иначе мне этого не одолеть.
К счастью, придумано уже было немало, а я не зевал, когда имел допуск «СС» – «Совершенно секретно». Создаваемая мною машина вряд ли должна была быть сложнее, чем управляемая ракета.
Чего же я хотел от своей «Салли»? Я хотел, чтобы она умела делать все, что приходится делать в доме человеку. Есть, спать, заниматься сексом или играть в карты ей не обязательно, а вот убирать со стола после карточной игры, готовить, стелить постель и нянчить детей – это уж будьте любезны. Или по крайней мере следить за дыханием ребенка и звать людей, если оно изменится. Я решил, что уметь отвечать на телефонные звонки ей тоже не обязательно: «Америкэн телефон энд телеграф» уже торгует такими устройствами. Открывать входную дверь опять же не обязательно – большинство новых домов оборудовано такими механизмами.
Но чтобы делать уйму дел, для которых «Салли» предназначалась, ей нужны были руки, глаза, уши и мозг. Хороший мозг.
«Руки» можно заказать в той же фирме, выпускавшей оборудование для атомных заводов, что поставляла их для нашей «Золушки», – только на этот раз «руки» были нужны самые лучшие: с массой сервоприводов и механизмами тонкой обратной связи, такие, какие используют для взвешивания радиоактивных изотопов на аналитических весах. Та же фирма будет делать и «глаза»; правда, «глаза» можно и попроще: «Салли» ведь не придется «видеть» сквозь метры бетона, как на атомных заводах. «Уши» я мог купить у любой из дюжины радиотелевизионных фирм, хотя мне и придется самому разрабатывать некоторые электронные цепи, чтобы «руки» одновременно управлялись импульсами от органов зрения, слуха и осязания, как человеческая рука.
Но на транзисторах и печатных платах в маленький объем можно запихать чертову уйму всего.
Лазить по пожарной лестнице «Салли» не придется; лучше я сделаю так, что шея у нее будет вытягиваться, как у страуса, а руки – удлиняться наподобие телескопических антенн. А вот должна ли она подниматься по ступеням? Вообще-то было такое инвалидное кресло с моторчиком, которое могло это делать. Может, купить такое и взять в качестве шасси, уменьшив сами механизмы до таких размеров, чтобы помещались в этом кресле, и такого веса, чтобы кресло выдержало? Вот и параметры определились. А электропривод и рулевое управление я выведу на «мозг».
Главная закавыка была в «мозге». Можно сделать механику наподобие человеческого скелета, а может, и лучше. Можно придумать систему обратной связи, достаточно точную и тонкую, чтобы робот мог забивать гвозди, мыть полы, бить яйца – или не бить яйца. Но пока у него между ушей не будет этой штуки, наподобие человеческой, – это не человек и даже не труп.
К счастью, мне не нужен был мозг на уровне человеческого. Мне надо было создать послушного дебила, способного делать однообразную домашнюю работу.
И тут пригодились ячейки памяти Торсена. Наши баллистические ракеты выбирали точку поражения, «размышляя» ячейками Торсена; применялись они и в системах регулирования дорожного движения, например в Лос-Анджелесе, хотя и попроще, «поглупее». Не буду вдаваться в тонкости теории – их даже в «Бэлл лэбз» не очень понимают, – суть в том, что ячейку Торсена вводят в управляющую цепь, один раз управляют работой машины вручную, и ячейка «запоминает» последовательность действий и в следующий раз может управлять работой сама, без оператора-человека, и так неограниченное число раз. Для станка-автомата этого достаточно; для управляемой ракеты и «Универсальной Салли» нужны еще несколько цепей, чтобы машина могла «мыслить». Никакое это, конечно, не мышление (я считаю, что машина вообще не может мыслить), это просто побочные цепи – поисковые цепи, которые задают команды вроде: «Ищи то-то и то-то в пределах того-то и того-то; когда найдешь, исполняй основную программу». Основную программу можно сделать настолько сложной, насколько плотно удастся набить информацией ячейки Торсена (а набить ее туда можно ох как изрядно!), и составить так, чтобы она прерывалась, как только последовательность операций начнет отличаться от «запомнившихся» ячейкам Торсена.
Это означало, что только один раз «Универсальную Салли» надо было заставить убрать со стола, очистить от остатков пищи тарелки и поставить их в посудомоечную машину – после этого она сама справлялась с любой грязной посудой, на которую натыкалась. Более того: ячейку Торсена можно сначала зарядить электронной «памятью» и лишь потом вмонтировать в ее «голову». Тогда «Салли» справится с попавшейся ей грязной посудой сразу же, с первого раза, и никогда не разобьет ни одной тарелки.
Воткните другую «заряженную» ячейку рядом с первой – и она сумеет перепеленать малыша, и тоже с первого раза, и никогда – никогда! – не ущипнет его.
В квадратную голову «Салли» свободно помещалась добрая сотня ячеек Торсена, каждая – со своей электронной «памятью» о разных домашних делах. Теперь – сторожевая цепь, охватывающая все «умные» цепи: она заставляла «Салли» замереть на месте, включив сигнал тревоги, если та натыкалась на что-то, не укладывающееся в ее инструкции, чтобы не бить ненароком посуду (или детей!).
Так что «Салли» я собрал на базе инвалидного кресла с электроприводом. Внешне это сильно смахивало на осьминога, обнимающегося с вешалкой, но видели бы вы, братцы, как она умела чистить столовое серебро!
* * *
Майлс наблюдал, как наша первая «Салли» смешивает «мартини», подает его; потом обходит комнату, опорожняя и протирая пепельницы (не трогая при этом чистые); затем открывает окно; после этого подходит к полкам и стирает пыль с книжек. Отхлебнув «мартини», Майлс заявил:
– Вермута многовато, пожалуй.
– А я именно такой и люблю. Но можно сделать, чтобы мне она смешивала коктейли так, а тебе – по-другому. У нее свободных ячеек еще навалом. Одно слово – универсальная.
Майлс отпил еще.
– Как скоро она будет готова для запуска в производство?
– Ну, я-то возился бы с ней еще лет десять.
Майлс застонал, и я торопливо добавил:
– Но модель попроще, я думаю, надо бы запустить пораньше, – скажем, лет через пять.
– Ерунда! Наймем тебе кучу помощников, и чтобы все было готово через полгода.
– Черта с два! Это венец моего творения, и я не выпущу ее из рук, пока она не станет шедевром: раза в три меньше, с легко заменяемыми, быстросъемными узлами (кроме, конечно, торсеновских ячеек) и настолько смышленой, чтобы она не только не заводила ключом кошек и не стирала пыль с детей, но даже играла в пинг-понг, если покупатель заплатит за дополнительное программирование.
Я взглянул на «Салли»: она тихонько стирала пыль с письменного стола, аккуратно укладывая каждую бумажку туда, откуда взяла. Я продолжил:
– Хотя играть с ней в пинг-понг, пожалуй, будет скучно: она не будет промахиваться. А впрочем, можно научить ее и этому: поставим генератор случайных чисел… да, это можно. А когда сделаем – устроим рекламный матч. Вот будет зрелище, а?
– Год, Дэн. Один год, и ни днем больше. И я найму дизайнера – помочь тебе с внешним оформлением.
Тут я сказал:
– Майлс, когда ты поймешь наконец, что технической частью командую я? Вот когда я передам ее тебе – валяй, там ты хозяин. Но ни секундой раньше.
– А вермута все-таки многовато… – ответил Майлс.
* * *
С помощью наших механиков я возился с «Салли» до тех пор, пока она перестала напоминать результат столкновения двух мотоциклов и приобрела вид, вызывающий желание прихвастнуть ею перед соседками. Я тем временем довел до совершенства всю систему управления. Я даже научил ее гладить Пита и чесать его за ухом, а это, поверьте, требует такой же точной системы отрицательной обратной связи, как в оборудовании атомных лабораторий. Майлс не торопил меня, хотя время от времени заходил взглянуть, как идут дела. Работал я обычно по ночам, поужинав с Беллой и проводив ее домой. Большую часть дня я отсыпался, приезжал на фабрику после обеда, подмахивал приготовленные Беллой бумаги, проверял, что сделано за день в мастерской, и опять уезжал с Беллой ужинать. Я не очень выкладывался перед ужином, потому что после творческого труда от человека воняет, как от козла: утром, когда я возвращался из мастерской, вытерпеть меня мог разве что Пит.
Как-то раз, когда обед близился к концу, Белла спросила:
– Ты обратно на фабрику, милый?
– Конечно, а куда же еще.
– Хорошо. Майлс тоже должен приехать.
– Майлс?
– Он хочет провести собрание пайщиков.
– Собрание пайщиков? Зачем?
– Это ненадолго. Ты ведь в последнее время не очень вникал в дела фирмы, милый. Майлс хочет кое-что уточнить насчет нашей рекламной политики; я точно не знаю.
– Я в основном занят инженерными делами. А что, собственно, еще я могу делать для фирмы?
– Ничего, милый. Майлс говорит, что собрание – ненадолго.
Майлс уже ждал нас на фабрике и поздоровался со мною за руку так торжественно, будто мы месяц не виделись. Я спросил его, в чем дело. Он повернулся к Белле:
– Достань, пожалуйста, повестку дня.
Уже тогда я должен был понять, что Белла солгала мне, будто бы Майлс не говорил ей, что он замышляет. Но мне это и в голову не пришло (я же верил Белле, черт возьми!), да еще вдобавок меня кое-что отвлекло: Белла подошла к сейфу, повернула ручку – и сейф открылся. Я спросил:
– Кстати, дорогая, я вчера хотел открыть его и не смог. Ты что, сменила шифр?
Она перекладывала папки и не повернулась ко мне.
– Разве я тебе не сказала? Охрана попросила меня сменить шифр после ложной тревоги на прошлой неделе.
– А… ты лучше дай мне новый шифр, а то, не ровен час, придется звонить вам среди ночи!
– Конечно. – Она закрыла сейф и положила папку на стол, который мы использовали для совещаний. Майлс откашлялся и сказал:
– Давайте начнем.
Я ответил:
– О’кей. Дорогая, раз это официальное собрание, то, мне кажется, надо бы вести протокол. Хм, итак: среда, восемнадцатое ноября тысяча девятьсот семидесятого года. Девять часов двадцать минут вечера. Присутствуют все пайщики – запиши наши имена; председатель правления и ведущий собрание – Д. Б. Дэвис. Есть ли вопросы, оставшиеся не рассмотренными ранее?
Таковых не оказалось.
– О’кей, Майлс, твой выход. Есть ли новые вопросы?
Майлс опять прочистил горло:
– Я хочу обсудить и пересмотреть политику фирмы, предложить программу действий на будущее и представить на рассмотрение совета предложения о привлечении внешних инвестиций.
– Не дури, Майлс. У нас положительный баланс, и дела идут лучше с каждым днем. Чего тебе не хватает? Если денег на текущем счету, то можем добавить!
– Новая программа не позволит нам сохранить положительный баланс. Нам нужна более широкая структура капиталовложений.
– Какая еще новая программа?
– Дэн, ну, пожалуйста! Я не поленился все это подробно записать. Пусть Белла прочтет.
– Ну что ж… пусть прочтет.
Опуская крючкотворские пассажи (а Майлс, как все юристы, очень любил длинные слова), дело сводилось к трем пунктам. Во-первых, Майлс хотел отобрать у меня «Универсальную Салли», передать ее группе инженеров-технологов и немедленно выбросить на рынок. Во-вторых…
Тут я перебил его:
– Нет!
– Подожди, Дэн. Как президент и старший менеджер, я определенно имею право, чтобы мои соображения выслушали, не перебивая. Оставь свои комментарии при себе и дай Белле дочитать.
– Ладно. Но другого ответа не будет.
«Во-вторых, хватит нам быть кустарями, – считал Майлс. – У нас в руках большое изобретение – не менее важное, чем автомобиль, – и немалая фора. Так что надо немедленно расширяться, создавать организацию всеамериканского, а возможно, и всемирного масштаба: оптовая торговля, розничная – ну, и производство, соответственно».
Я начал барабанить пальцами по столу. Я представил себя главным инженером такого предприятия: у меня даже чертежную доску отберут, а если я возьму в руки паяльник – профсоюз тут же объявит забастовку. С тем же успехом я мог остаться служить в армии и попытаться стать генералом. Но я не перебивал.
В-третьих, такие дела с нашими грошами не проворачивают – нужны миллионы. Миллионы предлагала «Манникс энтерпрайзиз»; фактически она просто покупала нас на корню вместе с «Универсальной Салли», вершками и корешками. Мы превратились бы в ее дочернюю корпорацию. Майлс стал бы начальником отдела, а я – ведущим конструктором, но доброе старое время уже не воротишь: мы оба станем просто батраками.
– Это все? – осведомился я.
– Мм-м… да. Давайте обсудим и проголосуем.
– По-моему, надо еще включить пункт, гарантирующий нам право сидеть вечером перед хижиной и петь спиричуэлс.
– Это не шутки, Дэн. Так надо.
– А я и не шучу: чтобы раб не бунтовал, ему надо дать какие-то привилегии. О’кей. Можно мне?
– Валяй.
Я выдвинул встречное предложение, которое давно вертелось в голове. Я предложил свернуть производство. Джейк Шмидт, наш мастер цеха, был славный малый. Но меня то и дело выдергивали из теплого творческого тумана – устранять дефекты сборки. Ощущение такое, будто тебя из теплой постели вываливают в ледяную воду. Вот из-за этого-то я и старался побольше работать по ночам, а днем держаться подальше от цеха. А когда привезут еще ангары и укомплектуют ночную смену, мне и вовсе не видать покоя для творчества, даже если мы и отклоним этот безумный план – втиснуться между «Дженерал моторз» и «Консолидейтед». У меня не две головы: я не могу быть и изобретателем, и производственником.
Так что я предложил: давайте не будем расти. Лучше продадим лицензии на «Золушку» и «Чарли» – пусть их выпускает и продает кто-нибудь другой. А мы будем получать свои отчисления. А когда «дозреет» «Салли», мы и ее можем лицензировать. Если «Манникс» интересуют наши лицензии, пусть торгуется. Переторгует других – ради бога! А мы сменим вывеску на «Конструкторскую корпорацию Дэвис и Джентри» и опять будем работать втроем. Ну, еще парочка механиков – помогать мне собирать новые модели. А Майлсу и Белле останется только сидеть да считать денежки, что к нам потекут.
Майлс медленно покачал головой.
– Нет, Дэн. Конечно, лицензирование – это тоже деньги. Но ничего похожего на то, что мы можем иметь, делая нашу технику сами.
– Черт побери, Майлс, да ведь мы как раз и не будем делать ее сами, в том-то и дело! Мы просто продадимся «Манникс» с потрохами. А деньги – сколько ты хочешь? Больше одной яхты и одного бассейна тебе не надо. И то и другое у тебя будет еще в этом году, если захочешь.
– Не хочу.
– А что же ты хочешь?
Он поднял голову.
– Дэн, ты хочешь изобретать? Мой план – это возможность иметь для этого любые деньги и вообще все на свете. А я – я хочу рулить крупным делом. Большим делом. У меня к этому талант. – Он взглянул на Беллу. – Я не желаю до конца дней торчать здесь, посреди пустыни, и работать менеджером у изобретателя-одиночки.
Я пристально посмотрел на него.
– В Сандии ты по-другому говорил. Хочешь выйти из игры, Папуля? Нам с Беллой будет очень жаль… но раз ты так решил, я, наверное, смогу заложить фабрику и выкупить твою долю. Я никого не хочу связывать.
Я был просто потрясен до самых пяток. Но если старине Майлсу так не терпелось, у меня не было никакого морального права удерживать его.
– Нет, я не хочу выйти из игры, я хочу, чтобы мы расширялись. Ты слышал мое предложение. Оно официальное. Так что давайте голосовать.
Наверное, у меня был удивленный вид.
– Ты так хочешь?! О’кей, Белла, я голосую против. Запиши. Но я не буду вносить свое контрпредложение сегодня. Давайте обговорим его и обсудим. Я ведь тебе, Майлс, добра желаю.
Майлс упрямо повторил:
– Давайте сделаем все, как положено. Голосуем, Белла.
– Хорошо, сэр. Майлс Джентри, акции номер… – она прочитала номера акций. – Как вы голосуете?
– За.
Она записала в журнал.
– Дэниэл Б. Дэвис, акции номер… – она опять отбарабанила серию телефонных номеров. Я не очень вслушивался в эту проформу. – Как вы голосуете?
– Против. Так что все ясно. Извини, Майлс.
– Белла С. Даркин, – продолжила Белла, – акции номер, – она опять прочитала ряд цифр. – Я голосую «за».
Я открыл рот. Потом с трудом закрыл его и сказал:
– Но, детка, так нельзя! Это, конечно, твои акции, но ты же знаешь, что…
– Огласите результаты, – хрипло сказал Майлс.
– «За» – больше. Предложение принято.
– Запишите.
– Да, сэр.
Следующие несколько минут я помню смутно. Сперва я орал на нее. Потом уговаривал. Наконец я озверел и выложил ей, что она поступает нечестно, что я, конечно, отписал ей часть своих акций, но она же прекрасно знает, что ими всегда голосую я и что я не собираюсь расставаться с контролем над компанией, что это был просто обручальный подарок, и все. Я же даже сам заплатил недавно подоходный налог по этим акциям, черт возьми! Если она способна откалывать такие номера, когда мы еще только помолвлены, тогда что же можно будет ожидать от нее после свадьбы?
Она посмотрела мне прямо в лицо совершенно чужим взглядом:
– Дэн Дэвис, если ты полагаешь, что после всего, что ты мне тут наговорил, мы еще помолвлены, то ты еще глупее, чем я всегда о тебе думала.
Она повернулась к Джентри:
– Ты меня отвезешь, Майлс?
– Разумеется, дорогая.
Я начал что-то говорить, но тут же заткнулся и вышел, спотыкаясь и забыв шляпу. И хорошо, что вовремя ушел – я тогда мог просто убить Майлса (на Беллу у меня рука не поднялась бы).
Я, конечно, не сумел заснуть. Около четырех часов ночи я встал, позвонил в пару мест и в половине шестого уже подъезжал к фабрике на грузовике. Я подошел к воротам, чтобы отпереть их, заехать внутрь и погрузить свою «Универсальную Салли» в кузов – весила-то она четыреста фунтов. Однако на воротах висел новый замок.
Я перелез через забор, ободрав руку о колючую проволоку. Изнутри я легко справился бы с замком: инструмента в мастерской хватало на все случаи. Но замок на двери тоже сменили.
Я разглядывал его, прикидывая, что легче – выбить монтировкой окно или взять из машины домкрат и отжать дверь, когда кто-то позади меня рявкнул: «Эй ты, руки вверх!»
Руки я не поднял, но повернулся. Средних лет человек целился в меня из какого-то оружия. Калибр был подходящий для бомбардировки крепости.
– Кто вы такой, черт возьми?!
– А вы кто такой?
– Дэн Дэвис, главный инженер этого заведения.
– А-а…
Он малость расслабился, но миномет свой по-прежнему не опускал.
– Да, по описанию похожи. Но если у вас есть какой-нибудь документ, я бы предпочел взглянуть на него.
– А с какой бы это стати? Я же спросил: кто вы такой?
– Я? Ну, вы меня не знаете. Зовут Джо Тодд, служу в местной охранной фирме. Частный детектив. А вы должны были про нас слышать: наши патрульные уже много месяцев охраняют вашу фирму. Хотя сегодня я здесь со спецзаданием.
– Да? Тогда, раз у вас есть ключ, впустите меня. Я хочу войти. И уберите свою гаубицу.
Он все еще целился в меня.
– Не могу, мистер Дэвис. Во-первых, ключа у меня нет. Во-вторых, насчет вас у меня конкретные распоряжения: впускать вас не велено. Идемте, я открою вам ворота.
– Ворота вы откроете, но внутрь я все-таки войду.
Я оглянулся вокруг в поисках булыжника – разбить окно.
– Мистер Дэвис…
– Ну?
– Не советую настаивать. Я плохой стрелок, так что не могу рисковать, целясь в ноги. Мне придется стрелять вам в живот, а пули у меня разрывные. В общем, зрелище будет довольно неприятное.
Наверное, из-за этого я и передумал, хотя сейчас мне приятнее думать, что причина была в другом, а именно: когда я снова взглянул в окно, то увидал, что на том месте, где я оставил «Салли», ее не было.
Выпроводив меня за ворота, Тодд вручил мне небольшой конверт:
– Мне велели отдать вам это, если вы появитесь.
Я прочел письмо в кабине грузовика. Оно гласило:
18 ноября 1970 года
Уважаемый мистер Дэвис!
На состоявшемся сегодня заседании Совета директоров принято решение прервать Ваши отношения (кроме как акционера) с корпорацией, в соответствии с третьим параграфом Вашего контракта. Убедительно просим Вас не входить на территорию предприятия. Ваши личные вещи и бумаги Вы получите в целости.
Совет директоров благодарит Вас за службу и сожалеет о расхождении точек зрения на вопросы политики фирмы, повлекшем это решение.
Искренне Ваши, Майлс Джентри, председатель Совета директоров и старший менеджер; Белла С. Даркин, секретарь-делопроизводитель
Я перечитал письмо дважды, прежде чем сообразил, что у меня сроду не было никакого контракта, содержащего третий параграф (равно как и все прочие).
В тот же день посыльный привез мне в мотель, где я держал чистые сорочки, пакет. В нем была моя шляпа, ручка, запасная логарифмическая линейка, куча книг и личных писем, а также ряд документов. Но чертежей «Универсальной Салли» там не было.
Некоторые документы были очень любопытные. Например, мой «контракт»: там, ясное дело, был третий параграф, по которому меня могли выгнать без предупреждения, с выходным пособием в размере трехмесячного заработка. Но седьмой параграф был еще интереснее. Согласно этому параграфу, я обязуюсь в течение пяти лет не поступать на работу в конкурирующие фирмы, не испросив ранее согласия у прежнего нанимателя, платившего мне соответствующую «компенсацию» в случае увольнения. Иными словами, я могу возобновить работу в любое время; надо только прийти со шляпой в руке к Майлсу и Белле и попросить у них разрешения. Шляпу, видимо, мне вернули именно для этого.
Но пять долгих лет я не мог работать над бытовыми приборами без их разрешения. Проще, наверное, самому себе горло перерезать.
Были там и надлежащим образом оформленные копии актов передачи мною прав на все мои патенты фирме «Золушка Инк.» – на «Золушку», на «Чарли» и еще на некоторые мелочи. «Универсальная Салли», конечно, запатентована еще не была. (Это я так думал. Как было на самом деле, я узнал позже.)
Но я никогда не переуступал своих патентов. Я даже лицензий на них не оформлял: корпорация была моим детищем, и я не видел в этом срочности.
Последними тремя документами были: сертификат на мои акции (кроме тех, что я подарил Белле), заверенный к оплате чек и письмо, поясняющее составляющие суммы чека: зарплата, за вычетом накладных расходов; трехмесячная зарплата как выходное пособие; компенсация за «седьмой параграф» и, наконец, надбавка в тысячу долларов «в знак признательности за особые заслуги» – последнее было очень мило с их стороны.
Перечитывая эту поразительную подборку, я успел понять, что я был не слишком умен, подмахивая подряд все, что Белла мне подсовывала на подпись. А в том, что подписи были мои, сомневаться не приходилось.
На другой день я настолько успокоился, что пошел посоветоваться с адвокатом – очень ловким, жадным и не слишком щепетильным. Сперва он хотел взяться за это дело – за приличный процент. Но, закончив разглядывать мои экспонаты и узнав подробности, он скис и сложил руки на животе.
– Дэн, я дам вам совет. Бесплатно.
– Ну?
– Не рыпайтесь. Шансов у вас нет.
– Но вы же говорили…
– Я знаю, что говорю. Они вас облапошили. Но как вы это докажете? У них хватило ума не трогать ваших акций и не обчистить вас до последнего цента. Вы получили то, что должны были получить, если бы все было по-честному и вы ушли (или вас выгнали), как они пишут, из-за разных точек зрения. Вам выдали все, что причитается, и даже тысячу сверх того, как пинок под зад, – дескать, ступай, мы на тебя не сердимся.
– Но у меня не было никакого контракта! И я не переуступал этих патентов!
– Из ваших бумаг явствует, что был и контракт, и все остальное. Подписи ваши, вы сами признаете. Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?
Я подумал. Доказать я, конечно, ничего не мог. Даже Джейк Шмидт не знал, что делается в конторе. Единственными свидетелями были… Белла и Майлс.
– Теперь насчет тех акций, что вы подарили. Это единственный шанс их свалить. Если вы…
– Но это – единственная бумажка во всей стопке, которая действительно законна. Я сам переписал эти акции на ее имя.
– Да, но почему? Вы сказали, что это был обручальный подарок. Как она голосовала, теперь несущественно. Если вы докажете, что это был обручальный подарок ввиду предстоящей женитьбы, то сможете заставить ее либо выйти за вас, либо вернуть их. Есть прецедент: дело «Мак-Нолти против Родса». Тогда вы опять получаете контрольный пакет и вышибаете их вон. Сумеете это доказать?
– Черт, я не хочу на ней жениться!
– Это ваше дело. Просто все по порядку. Есть у вас свидетели, письма, какие-то доказательства того, что, даря акции, вы подразумевали, что это – подарок вашей будущей жене?
Я задумался. Свидетели у меня, понятное дело, были. Все те же двое: Майлс и Белла.
– Вот видите? У вас только ваши слова – против их слов, но их двое, и у них вдобавок еще куча документов. Вы не только ничего не добьетесь, но и кончите тем, что попадете в такое место, где каждый – Наполеон, с диагнозом «навязчивые идеи…». Мой вам совет: займитесь чем-то другим. Или плюньте на их седьмой параграф и заведите свое дело. Мне было бы очень интересно посмотреть, как пойдет подобное дело в суде, конечно, при условии, что мне не придется вас защищать. Но не пытайтесь обвинить их в сговоре. Они выиграют дело, предъявят вам встречный иск и отберут даже то, что оставили сейчас.
Он встал.
Я воспользовался его советом ничего не предпринимать только частично: на первом этаже в том же здании был бар. Я зашел туда и пропустил пару рюмок, а потом еще полдюжины.
* * *
Пока я ехал к Майлсу, времени на воспоминания у меня было достаточно.
Когда у нас завелись деньги, Майлс с Рики перебрались в Сан-Фернандо-Вэли, подальше от нашего пустынного пекла, и сняли отличную квартиру. Я обрадовался, вспомнив, что Рики нет дома (она была в скаутском лагере на Большом Медвежьем озере): мне не хотелось, чтобы она присутствовала при размолвке между мной и ее отчимом.
Машины в туннеле Сепульведа ползли бампер к бамперу. И тут мне пришло в голову, что недурно было бы куда-нибудь деть свой сертификат на акции «Золушки», а не тащить его с собой к Майлсу. Никаких грубостей не ожидалось (если я сам не начну грубить), но мысль была верная. Я теперь был осторожен, как кот, которому однажды прищемили дверью хвост.
Оставить в машине? А вдруг меня арестуют за драку (если драка все-таки случится)? Глупо будет, если сертификат найдут при обыске отбуксированной в полицию машины.
Можно, конечно, послать по почте самому себе, но последнее время я получал почту до востребования на центральном почтамте: мне приходилось частенько переезжать из отеля в отель, потому что раньше или позже Пита обнаруживали.
Можно отправить кому-то, кому я доверяю. Вот только список тех, кому я доверял, был слишком короток…
И тут я вспомнил, кому я могу доверять: Рики.
Может показаться, что я сам нарывался на неприятности, решив довериться одной женщине после того, как меня только что провела другая. Но тут ничего общего. Я знал Рики почти всю ее жизнь, и если на свете был честный человек – так это Рики. И Пит, кстати, тоже так считал. Кроме того, внешние данные Рики никак не могли повлиять на мужское благоразумие: ее женственность была у нее только на лице – на фигуре она пока никак не отразилась.
Выбравшись из «пробки» в туннеле, я свернул с автострады и нашел аптеку. В кассе я купил марки, два конверта – побольше и поменьше – и писчей бумаги.
Я начал писать:
Дорогая Рики-Тики-Тави!
Надеюсь, мы скоро увидимся, а пока что сбереги для меня этот конверт, что поменьше. Это секрет, только между нами.
Я остановился и задумался. Черт побери, ведь случись со мною что-нибудь, скажем, автокатастрофа, и ценные бумаги, отосланные Рики, в конце концов могут попасть к Белле и Майлсу. Если я не придумаю, как это предотвратить. Обдумывая, как это сделать, я понял, что подсознательно уже принял решение насчет Холодного Сна: я передумал. Протрезвление и лекция, прочитанная мне доктором, как-то расправили мне плечи. Я уже не собирался сбежать – я решил остаться и драться. И этот сертификат был для меня наилучшим оружием. Он давал мне право поинтересоваться их отчетностью; он позволял мне совать свой нос во все и всяческие дела компании. И если они опять попытаются не пустить меня, наняв охранника, то в следующий раз я смогу приехать с адвокатом, помощником шерифа и судебным ордером. Я даже мог потащить их с этим сертификатом в суд. Дело я, наверное, не выиграл бы, но по крайней мере наделал бы шуму и вони, и тогда «Манникс», возможно, и передумала бы покупать их.
Может, вовсе и не следовало посылать это Рики.
Нет. Если со мною что-нибудь случится – пусть это достанется ей. Вся моя «семья» состояла из Рики и Пита. И я стал писать дальше:
Если вдруг я не увижусь с тобой в течение года – значит, со мной что-то случилось. Тогда позаботься о Пите, если сумеешь его разыскать, и, никому не говоря ни слова, отвези малый конверт в любое отделение «Бэнк оф Америка», отдай сотруднику траст-отдела и попроси его вскрыть.
Обнимаю тебя и крепко целую. Твой дядя Дэнни.
Потом я взял новый лист и написал: «3 декабря 1970 года, Лос-Анджелес, Калифорния. Я, Дэниэл Б. Дэвис, данным распоряжением передаю принадлежащие мне ценные бумаги (здесь я указал реквизиты и номера моих акций «Золушки Инк.») на доверительное хранение «Бэнк оф Америка» на имя Фредерики Вирджинии Джентри с тем, чтобы они перешли в ее собственность по достижении ею двадцати одного года» – и подписался. Намерения мои были ясны, и это было лучшее, что я мог придумать за прилавком аптеки, под завывание музыкального автомата прямо над ухом. Это гарантировало, что Рики получит акции, если со мною что-нибудь случится, и что Майлсу и Белле они ну никак не достанутся. Но если все обойдется, то я смогу просто попросить Рики вернуть мне конверт, когда повидаюсь с нею. Я специально не стал заполнять раздел «изменение владельца» на обороте сертификата: в случае чего не придется оформлять кучу бумаг (это очень сложная процедура, когда несовершеннолетний отдает распоряжение о передаче ценных бумаг) – чтобы получить сертификат обратно, достаточно просто порвать отдельный лист бумаги.
Я убрал сертификат и сопроводительное письмо в меньший конверт, заклеил его, положил вместе с письмом к Рики в большой конверт, наклеил марку, написал адрес Рики в скаутском лагере и бросил в ящик у дверей аптеки. Судя по надписи на нем, следующая выемка будет через сорок минут. Я влез в машину с чувством заметного облегчения – не столько от того, что мои акции теперь были в безопасности, сколько от сознания, что я разрешил свою главную проблему.
Ну, точнее, не «разрешил», а просто решил идти навстречу трудностям, а не бегать от них, не прятаться в норку, как Рип ван Винкль какой-нибудь, и не пытаться утопить их в спиртных напитках различной крепости. Я, конечно, хотел увидеть двухтысячный год. Но я и так его увижу, только чуть позже – когда мне стукнет шестьдесят. Возможно, я еще буду в этом возрасте на девочек поглядывать. Куда спешить-то? Нормальному человеку ни к чему прыгать в следующее столетие. Это все равно что смотреть конец фильма, не зная, что было перед этим. Надо просто радоваться жизни тридцать лет подряд – тогда я, вероятно, легче сумею понять двухтысячный год, когда он наступит.
А пока что я собирался сцепиться с Майлсом и Беллой. Может, я и не смогу их одолеть, но зато они узнают, что почем. Как Пит, который иногда возвращался домой весь в крови, но громко и настойчиво мяукал: «Видели бы вы того, другого, кота!»
От сегодняшнего разговора с Майлсом я многого и не ожидал. В общем-то, это было просто формальным объявлением войны. Я хотел испортить ему сон и чтобы он позвонил Белле и в свою очередь испортил сон ей.