Когда мы сделали все, что пехота может проделать на равнине, нас перебросили в суровые горы, чтобы учить более суровым вещам, – это была канадская часть Скалистых, между пиком Доброй Надежды и горой Веддингтон. Лагерь сержанта Спуки Смита был здорово похож на лагерь Кюри, только гораздо меньше, да рельеф был покруче. Что ж, и наш Третий полк уменьшился – теперь нас осталось меньше четырехсот, а вначале было больше двух тысяч. Рота Эйч была теперь организована по подобию взвода, а батальон на поверке выглядел как рота. Однако мы по-прежнему назывались «рота Эйч», а Зим был ротным командиром, а не комвзвода.

И потогонка наша теперь стала более персональной; капрало-инструкторов было больше, чем отделений, а сержанту Зиму нужно было держать в голове всего пятьдесят человек вместо прежних двух с половиною сотен; похоже, он ни на минуту не спускал с нас своих церберовых глаз – даже когда его не было поблизости. По крайней мере, стоило только свалять дурака, как оказывалось, что он стоит прямо за твоей спиной.

Все-таки его вздрючки приобрели более дружелюбный характер, хотя и воспринимались болезненно – ведь мы тоже были уже не те – из всего полка остался лишь каждый пятый, и все уже стали почти солдаты. Теперь Зим пытался из каждого сделать солдата, а не прогонять к едрене бабушке.

И капитана Френкеля мы видели теперь чаще; теперь он гораздо больше времени обучал нас лично, вместо того чтобы сидеть за столом. Он знал всех по фамилии и в лицо и, похоже, завел в голове досье на каждого – как он владеет тем или иным оружием, как разбирается в снаряжении, не говоря уж о том, сколько у него внеочередных дежурств, как со здоровьем и когда получал последнее письмо из дому.

Он не был так строг в обращении с нами, как Зим, и нужно было показать себя последним тормозом, чтобы с лица его сошла дружелюбная улыбка, – но обманываться насчет улыбки не стоило, за ней скрывалась берилловая броня. Я никогда не мог решить, кто из них в большей степени солдат – Зим или капитан Френкель, – я имею в виду, если представить, что они рядовые. Без сомнения, они оба были куда лучше, чем любой из остальных инструкторов, но кто же из них двоих? Зим делал все точно и подчеркнуто, как на параде. Капитан Френкель же – энергично и со смаком, будто играя в игру. Результаты были примерно одинаковы – и капитану это, казалось, не составляло никакого труда…

А множество инструкторов нам было действительно необходимо. Прыгать в скафандре, как я уже говорил, на ровном месте просто. Конечно, скафандр так же высоко и легко прыгает в горах – но все же есть разница, когда прыгаешь на вертикальную гранитную стену меж двух елок и в последний момент теряешь контроль над двигателями. У нас было три несчастных случая на учениях со скафандрами – двое умерли, а один угодил в госпиталь и дальше был уже негоден к службе.

Но без скафандра – с веревками да крючьями – подняться на стену было еще труднее. Я никогда не понимал, на что нам нужно уменье лазать по горам, но уже выучился держать язык за зубами и осваивать все, что велят. Выучился и этому, оно оказалось даже не слишком трудно. Если бы кто годом раньше сказал, что я смогу забраться на такую солидную каменную громаду – вертикальную и гладкую, как глухая стена небоскреба, и только с помощью молотка, нескольких дурацких крошечных стальных гвоздиков да еще куска бельевой веревки, я б ему в лицо рассмеялся: я ведь больше приспособлен к уровню моря. Хотя, вернее сказать, был приспособлен для уровня моря – с тех пор кое-что изменилось.

Однако понять до конца, насколько же я изменился, я смог, только выйдя из лагеря. В лагере сержанта Спуки Смита мы жили посвободнее – то есть нам разрешалось бывать иногда в городе. Впрочем, какая-то «свобода» была у нас и в лагере Кюри – после того как мы пробыли там месяц. В том смысле, что воскресным вечером, если ты не в наряде, можешь отметиться у командира и идти гулять – только вернись в лагерь к вечерней поверке. Но там не было ничего – ни девушек, ни театров, ни дансингов – разве что пару кроликов встретишь.

И все-таки даже в лагере Кюри иметь свободу было прекрасно – иногда очень важно получить возможность забраться куда подальше, чтобы хоть некоторое время не видеть лагерных палаток, сержантов, осточертевших рож своих товарищей-салажат… И чтобы не нужно было никуда бежать, и чтобы было время вытащить душу свою на свет божий и посмотреть, не слишком ли поистерлась. Но даже эта свобода могла быть урезана по разным причинам и в разной мере. Могли приказать не покидать пределов лагеря, не покидать расположения роты, и тогда нельзя было ни в библиотеку, ни в эту заманчиво названную «палатку активного отдыха» – несколько досок для игры в парчизи и прочие, столь же увлекательные развлечения. А то вообще могли приказать не выходить из палатки до особого распоряжения.

Впрочем, последний вариант почти ничего не значит – обычно он добавляется к такому суровому наряду, что времени едва остается поспать, а ограничение свободы – довершение наказания, вроде вишенки на верхушке порции мороженого. Это чтобы уведомить тебя – и весь свет в придачу, – что выкинул ты не просто глупость, но нечто, несовместимое со званием пехотинца, и потому лишен права общаться с товарищами, пока не переменишься к лучшему.

Но в лагере Спуки можно было ходить в город – если ты не в наряде, хорошо себя вел и так далее. Каждое утро в воскресенье – сразу после богослужения – отправлялся рейс на Ванкувер, а обратный привозил тебя к ужину или к отбою. Инструкторам же разрешалось проводить в городе и ночь с субботы на воскресенье, а то и целых три дня подряд – некоторым расписание позволяло.

Стоило мне в первый раз выйти из автобуса – и я понял, насколько изменился. Джонни больше не годился для гражданской жизни. Все вокруг казалось удивительно запутанным и суматошным, просто не верилось, что такой беспорядок бывает на свете.

О Ванкувере я ничего плохого сказать не хочу. Город этот прекрасный и расположен удачно; люди в нем гостеприимные, привыкшие к МП на улицах. В центре Ванкувера для нас организовали клуб, где каждую неделю бывали танцы. Юные хозяйки города не прочь потанцевать, а хозяйки постарше следят за тем, чтобы застенчивый парень (например, я – к собственному изумлению, но что делать; сами попробуйте несколько месяцев без женского общества, если крольчих не считать) был представлен девушке и мог всласть наступать ей на ноги.

Но в первый раз я не пошел в клуб. Просто стоял и глазел вокруг – на прекрасные дома, на витрины с грудами разных безделушек и роскошеств – и никакого тебе оружия! – на людей, спешащих мимо по делам или просто так гуляющих, – и ни на ком не было одинаковой одежды! И в особенности – на девушек.

Я ведь не представлял раньше, насколько они замечательны! Хотя открыл их для себя, едва узнав, что отличаются они от нас не только одеждой. Сколько себя помню, у меня никогда не было того периода, когда мальчишка, узнав о том, что девочки – другие, начинает их ненавидеть. Мне они нравились всегда.

И оказалось, что раньше я просто считал, что – вот, они такие, какие и должны быть. Но теперь… Даже стоять на углу и глядеть, как они проходят мимо, – это потрясающе! Ведь они не ходят так, как мы, – не знаю, как это описать, но их походка намного сложнее и гораздо красивее. Они не просто переставляют ноги – все тело их движется, каждая часть в своем направлении. Выглядит очень грациозно.

Если бы к нам не подошел полицейский, я так и простоял бы там.

– Как жизнь, ребята? Развлекаемся?

Я глянул на его планки и был просто подавлен:

– Да, сэр! Так точно, сэр!

– Ко мне можешь не обращаться «сэр». А чего ж вы в клуб не идете? Здесь-то особенно развлечься нечем.

Он дал нам адрес, объяснил, как пройти, и мы было направились в клуб – Пат Лейви, Котенок Смит и я, – а он крикнул весело:

– Счастливо отдохнуть, ребята! И не ввязывайтесь там во что попало!

То же самое нам говорил Зим, когда мы садились в автобус.

Но до клуба мы не дошли. Пат Лейви когда-то жил в Сиэтле, и теперь захотел посмотреть на него снова. Деньги у него были, и он предложил взять нам билеты на автобус, если мы поедем с ним. По мне, все было хорошо – автобусы ходили туда через каждые двадцать минут, а увольнительные наши Ванкувером не ограничивались. Смит тоже поехал с нами.

Сиэтл не очень отличался от Ванкувера, а девушек там тоже было полно – я просто наслаждался. Однако в Сиэтле не привыкли видеть пехотинцев на улицах, а мы выбрали не самое подходящее место, чтобы пообедать, – бар-ресторан в доках.

Нет, мы ничего такого не пили. Ну, Котенок к обеду взял одну-единственную кружку пива, однако был таким же дружелюбным и приветливым, как всегда. За это его, кстати, и прозвали Котенком. Как-то на занятиях по рукопашному бою капрал Джонс буркнул ему с отвращением: «Котенок лапкой – и то сильней ударил бы!» Готово дело; тут как тут прозвище.

Мы одни были в форме – большинство посетителей составляли моряки торгового флота: в Сиэтл приходила целая куча кораблей. Я тогда еще не знал, что в торговом флоте нас не любят. Частью оттого, что их гильдия уже сколько раз безуспешно старалась быть приравненной к федеральной службе, но, похоже, некоторые просто следуют вековой традиции.

Тут же были и несколько парнишек нашего возраста – как раз подходящего для службы, – но эти служить не пошли. Волосатые, недотепистые, грязные какие-то… Да чего там, и я сам таким же был, пока не пошел в армию.

Вначале мы заметили, что за столиком сзади двое из этих молодых невеж и два торговых моряка (судя по одежде) начали отпускать разные замечания, с тем чтобы мы слышали. Приводить этих замечаний не буду.

Мы им ничего не сказали. Когда замечания приняли более личный характер, а смех стал громче, и все посетители умолкли и стали прислушиваться, Котенок шепнул мне:

– Идем-ка отсюда.

Я подмигнул Пату Лейви, он кивнул. Рассчитываться было не надо, в этом заведении брали деньги вперед. Мы поднялись и пошли.

Они пошли за нами.

Пат шепнул:

– Внимательно…

Мы продолжали идти, не оглядываясь.

Они догнали нас.

Я увернулся. Тот, кто бросился на меня, получил ребром ладони по шее и пролетел мимо. Я бросился помочь ребятам, но все уже кончилось. Их было четверо, и все четверо лежали. С двумя справился Котенок, а Пат, можно сказать, размазал своего по фонарному столбу, швырнув его чуть сильней, чем надо.

Кто-то, по-моему, хозяин заведения, должно быть, позвал полицию, еще когда мы пошли к выходу. Они примчались тут же, пока мы стояли, не зная, что теперь делать с такой кучей мяса, сразу два полисмена и так быстро – видать, район был не из спокойных.

Старший требовал, чтобы мы возбудили дело, но никому из нас не хотелось – ведь Зим же сказал: «не ввязываться». Котенок посмотрел на него безмятежно, будто пятнадцатилетний, и сказал:

– Они, я думаю, споткнулись.

– Да уж понятно, – согласился полицейский и, выковырнув носком сапога из откинутой руки нападавшего на меня нож, сунул его между плит поребрика и сломал лезвие.

– Ладно. Вам, ребята, лучше пойти в другой район.

И мы ушли. Я был рад, что Пат с Котенком не стали подымать дело. Вообще-то покушение штатских на военнослужащего – штука серьезная, но какого черта? Все по справедливости. Сами полезли, сами и получили. Все нормально.

Хорошо, что в увольнение мы ходим без оружия, и нас тренировали отключать не убивая! Ведь все, что мы делали, шло на одних рефлексах. Я до последнего не верил, что они на нас полезут, а потом уже действовал не думая. Вообще ни о чем не думал, пока драка не кончилась.

Вот тогда я до конца понял, насколько изменился.

Мы пошли обратно на станцию и сели в автобус до Ванкувера.

Сразу, как мы прибыли в лагерь Спуки, нас начали обучать технике бросков. Когда доходила очередь, наш взвод (полностью укомплектованный взвод – а назывались мы все еще ротой) перебрасывали на северный космодром Уолла-Уолла, сажали на корабль, поднимали в космос, производили бросок, там мы проделывали все упражнения и собирались к маяку. Всех дел на день. С восьмью ротами выходило поначалу даже меньше, чем по броску в неделю, но потом стало и по нескольку раз в неделю – ряды наши продолжали редеть. А броски пошли сложней – в горы, в арктические льды, в австралийские пустыни, когда же мы кое-чему научились – то и на поверхность Луны, где капсула сбрасывается с высоты в несколько сот футов и потому взрывается, едва отстрелившись. Нужно было живо оглядеться и приземлиться только на двигателях скафандра (воздуха там нет, и парашют бесполезен), при этом плохая посадка могла разгерметизировать скафандр, после чего находящемуся внутри остается только задохнуться.

Причиной истощения наших рядов были несчастные случаи – смерти, ранения, а некоторые просто отказались войти в капсулу, и их даже не ругали, их просто отвозили назад в лагерь и тем же вечером увольняли. И даже тот, кто сделал несколько бросков, мог вдруг запаниковать и отказаться… и инструкторы говорили с ним мягко, будто с другом, который внезапно захворал.

Я никогда не отказывался войти в капсулу – зато узнал, что такое дрожь. Меня трясло каждый раз, как дурачка пуганого. Да и сейчас трясет.

И все же, пока ты не прошел броска, ты не боец.

Рассказывают такую байку – может, и выдуманную – про МП, который осматривал Париж. Посетив Дом инвалидов, он посмотрел гробницу Наполеона и спросил часового, француза:

– А это кто?

Француз был ужасно оскорблен:

– Мосье не знает?! Это гробница Наполеона – Наполеон Бонапарт был величайшим воином всех времен и народов!

МП немного поразмыслил, а потом спросил:

– Да? А где же он выбрасывался?

Все это, конечно, выдумки – там, снаружи, есть громадная надпись, объясняющая, кем был Наполеон. Однако думать о нем МП должен был именно так.

Наконец подготовка кончилась.

Я вижу, что почти ни о чем не рассказал. Ни слова о большей части нашего оружия, ни слова о том, как мы бросили все и три дня тушили лесной пожар, ни слова о той тревоге, которая оказалась настоящей боевой, но мы не знали этого, пока все не кончилось, ничего о том дне, когда сдуло кухонную палатку, вообще ни одного упоминания о погоде – а ведь, вы уж мне поверьте, погода для нас, «пончиков», штука очень важная – особенно дождь и грязь. Но что погода так уж важна – нам только там казалось; сейчас-то для меня все это выглядит сплошной ерундой. Вся погода за то время подробно описана в метеосводках-ежегодниках, их вы можете достать везде, и там изложено все что надо.

Вначале в нашем полку было 2009 человек, а теперь стало 187: четырнадцать умерли (один был казнен, и имя его вымарано из списков), а остальные поувольнялись, были выгнаны, переведены, получили отставку по здоровью или еще как-нибудь. Майор Мэллой сказал краткую речь, каждый из нас получил сертификат, мы в последний раз прошли к осмотру, а затем полк был расформирован, и знамя его зачехлено до той поры, пока через три недели не понадобится снова, чтобы напоминать еще паре тысяч шпаков, что они – воинская часть, а не так себе толпа.

Теперь я был «рядовым обученным», и перед моим личным номером вместо букв РН появились РО. Большой день!

Может быть, самый большой в моей жизни.