Глава 10. Французский хирург Амбруаз Паре

Пожалуй, первой крупной фигурой, выдвинувшейся из пестрой среды хирургов, стал знаменитый француз Амбруаз Паре, о котором мы уже вскользь упоминали.

Сам Паре родился в 1516 году, на западе Франции, в бедной крестьянской семье, в которой, естественно, не водилось каких-либо книг, – да и в какой из тогдашних европейских деревень они в ту пору водились!

Деревенским детям не выпадало ни малейшей возможности постичь загадочную, в их понимании, грамоту, не то, чтобы помечтать о каком-то там специальном, а тем более, высшем, образовании.

В деревне, пожалуй, и не сыскать было человека, который смог бы объяснить им, что такое университет и чему обучают в нем на специальных медицинских факультетах.

Очевидно, склонность деревенского мальчишки к занятию медициной проявилась довольно рано, и обнаружилось это также исключительно своеобразно: юный Амбруаз поступил в ученики к своему ближайшему соседу – цирюльнику, который одинаково ловко действовал и ножом, и ножницами, так что жаловаться этому человеку на свою однообразную жизнь – совершенно не приходилось.

Амбруаз, со своей стороны, оказался настолько смышленым парнишкой, что, пройдя лишь первоначальную подготовку, попал в число учащихся Парижской школы хирургов, которая функционировала при старинной столичной больнице. А эта больница, свою очередь, была основана в монастыре за тысячу лет до его поступления, – еще где-то в VII веке.

Деревенский парень зря времени не терял.

Да, он и в Париже сумел себя показать. Минуло всего лишь два года, а он ощутил себя уже настоящим мастером, – даже повыше своего деревенского наставника…

Получив диплом хирурга, Амбруаз тотчас отправился добровольцем в действующую армию. На войне он надеялся обрести обильную практику.

И надежды не подвели его. В боевой обстановке молодому человеку всегда выпадала возможность полностью проявить свою бескорыстную преданность делу, свои способности и свое мастерство. И все это – в качестве обычного полевого хирурга.

Что же, все эти старания его не пропали зря. Амбруаза заметили, стали всячески отличать. Шестнадцать лет спустя, уже в тридцатипятилетнем возрасте, так и не получив систематического медицинского образования, не зная латыни, он сумел дослужиться до звания придворного хирурга и вошел в доверие к высочайшим в государстве особам, в том числе и к самому королю. Так что этому хирургу могли позавидовать любые дипломированные врачи.

В ту достопамятную ночь, припавшую аккурат с 23 на 24 августа 1572 года, вошедшую в мировую историю под названием Варфоломеевской, французские католики учинили невиданную резню. Они уничтожали своих религиозных противников. А самого Паре спас от близкой смерти сам король Карл IX! О, его королевское величество точно знал, кого следует спасать в первую очередь.

Королевскому доверию не помешала даже его неуступчивость в вопросах веры. Когда Карл IX, движимый, быть может, самыми гуманными чувствами, посоветовал своему хирургу перейти в католичество, то Паре, безо всякой тени смущения, глядя напрямик в королевские глаза, ответил одно лишь: «Я все готов совершить по вашему приказу, ваше королевское величество, однако бессилен сделать три вещи: не любить Францию, не любить хирургию и переменить свою веру!»

Говорили, будто после этого разговора король вообще не заикался больше о чем-то подобном. Однако уважение его к своему хирургу не уменьшилось после этого ни на грош.

Только все это было уже гораздо позже. Мы забежали чуть – чуть вперед, а потому вернемся на несколько лет назад…

Заявить о себе хирургу, да еще в XVI столетии, было где. Военные действия, можно сказать, велись тогда беспрестанно. Охотники повоевать еще не успели натешиться только что введенным в употребление огнестрельным оружием и вовсю использовали его страшную мощь. Тяжеленные мушкеты, вещь дотоле немыслимая, получившая замысловатое латинское название sclopetus, – оказались довольно мудреными штуками. Из них, гладкоствольных и неуклюжих, требовавших поначалу специальных подпорок или даже какой-нибудь посторонней помощи в виде плеча досужего напарника, – было никак нельзя вести прицельный, а тем более – частый огонь.

Но это не очень-то и требовалось. Эффективность огнестрельного оружия и без того получалась умопомрачительной. Военные тактики к тому времени еще не додумались до введения рассыпного строя противостоящей пехоты, такого спасительного в новых условиях. Войска выходили на поле сражения сплошной человеческой стеною, которую, как ни командуй, невозможно было никак раздробить, разделить на части, сделать более редкой. Потому и любая пуля из мушкетного ствола находила себе верную цель, а то – и несколько сразу.

Стрелками одолевал при этом дикий азарт, подогреваемый запахом пороха, видом сраженных неприятелей, целыми фонтанами брызжущей алой, горячей крови.

Огнестрельные ранения, получившие у медиков терминологические обозначения vulnera sclopetaria, удивляли своим непривычным видом, своими невероятными размерами и даже присущими им очертаниями. Они представлялись глазу исключительно глубокими, зачастую были сквозными, проникали в жизненно важные вместилища человеческого организма. Входные отверстия в человеческом теле казались при этом безобидно незначительными, тогда как выходные – впечатляли своими безжалостно вырванными, изуродованными кусками.

Что же касается краев ран, то они, обожженные пороховою сажей, просто страшили своей невиданной чернотою.

О возможном появлении подобного рода ран, естественно, никогда не думали ни Гиппократ, ни Гален. Всем врачам предстояло заново, порою на свой страх и риск, разрабатывать методику их лечения. Дело осложнялось еще и тем, что все эти огнестрельные ранения сплошь и рядом оборачивались гангренозным заражением крови…

Человек, переживший весь ад подобного сражения, уцелевший в нем, сохранивший жизнь под неумолимыми быстрыми пулями, – вынужден был умирать теперь в непривычной для него больничной обстановке!

Согласно доктрине, излагавшейся в медицинских учебных заведениях, в первую очередь – в Парижской школе хирургов, которую как раз и закончил Амбруаз Паре, – единственным радикальным средством, самым надежным способом предотвратить заражение крови, – являлось прижигание раны раскаленным на огне железом.

Это убеждение, кстати, базировалось на утверждениях античных врачей, включая самого Гиппократа об исцелении железом или огнем всего того, что не поддается лечению всеми испробованными уже лекарствами. Предложенный кем-то метод как раз и совмещал в себе огонь и железо.

Правда, очень вскоре обнаружились и его недостатки, особенно – в походных условиях. Очевидно, вид раскаленного металла как-то удручающе действовал на психику средневекового человека, поскольку непременно ассоциировался в его понимании с орудиями инквизиционных пыток.

Однако – главное здесь заключалось даже не в этом. При сквозных ранениях, особенно – при разных полостных его модификациях, – раскаленное железо также оказывалось малоэффективным лечебным средством. Раны все равно воспалялись.

И вот Тогда-то кому-то в голову пришла идея использовать в полевых условиях кипящее масло. Очевидно, в Парижской школе хирургов тоже говорили об этом, быть может, даже убеждали, что будущее хирургии заключается как раз в данном, столь необычном новшестве. Масло следовало применять сразу же после ранения. Заливать его рекомендовалось тотчас и как можно поглубже во все раневые отверстия.

Что же, медицина, как мы уже напоминали не раз, не имела тогда ни малейшего понятия о мире микробов. До изобретения микроскопа оставалось еще море времени, а что уж говорить о том моменте, когда Левенгук догадается сунуть под линзы каплю почерпнутой прямо из лужи воды и замрет в истовом удивлении при виде неведомых прежде живых существ, наполняющих все ее безбрежие.

Врачи еще даже не догадывались, с чем следует им бороться, хотя интуитивно чувствовали наличие каких-то инфекционных начал, просто кишащих прямо перед ними в самых разнообразных ранах. Причем – не только в огнестрельных. Они же по-своему старались все это каким-то образом обезвредить. Но как? Каким путем? Ценою неимоверных страданий доверившихся им безропотных пациентов…

Трудно даже представить, что мог испытывать раненый человек, попавший в палатку хирурга, в руках у которого как-то слишком задумчиво раскачивался медный кувшин с угрожающе шипящим в его затаенной утробе маслом. Трудно сказать, что уберегало несчастных от верной гибели по причине невыразимого болевого шока…

Впрочем, разве кому-нибудь из тогдашних людей приходило на ум дотошно подсчитывать, сколько раненых умирало от болевого шока, а сколько – от явного гангренозного заражения?

Известно только, что смертность раненых порой достигала восьмидесяти, а то и выше, процентов…

Да делать было нечего.

Скрепя сердце, сам неимоверно страдая, юный хирург, вчерашний выпускник Парижской лекарской школы, поступал в соответствии с последними требованиями хирургии. Он действовал так, как его учили. При выпуске он, как и все его товарищи, клятвенно обещал подчиняться врачам и всем требованиям их весьма скороспелой науки даже на поле отчаянного сражения. У видавшей виды обтерханной палатки, со всех сторон обрызганной запекшейся человеческой кровью, с вечно приподнятым пологом, – непрестанно колыхалось чадное пламя костра, над которым покачивался вместительный закоптелый котел. Очумевший от дыма, оглохший от криков и стонов, верный служитель полевой хирургии не обращал уже ни на что внимания, то и дело подливая в котел припасенное накануне масло, чтобы броситься с ним в палатку по первому раздавшемуся оттуда, из ее глубочайших недр, крику.

Так миновали долгие месяцы.

Открывался счет унылым годам…

И вот однажды, после особенно кровопролитной кавалерийской схватки, молодой хирург даже не сразу сообразил, что крикнул ему уставший, как всегда, его чумазый его пособник.

– Что? Это же почему?

А напарник-врач в ответ, для пущей и неоспоримой убедительности, опрокинул кувшин вверх дном и кистью свободной руки ударил по его медной стенке. Из сверкнувшего острого носика вышибло всего лишь несколько тощих капель.

– Вот…

Паре похолодел. Это была его непростительная оплошность. Он ненароком нарушил данную в Париже клятву. Он никак не предвидел такого количества раненых и совершенно не позаботился о достаточных запасах масла.

А это грозит…

Что было делать дальше? Глотая слова молитвы, обращенной к небу, он впервые обрабатывал раны с грубейшим нарушением всех услышанных им инструкций. Осложнения, которые грозили так слепо доверившимся ему людям, могут тяжелым грехом упасть на его дотоле безвинную душу…

Все последующие дни, при первой возможности, Паре устремлялся в палатки, в которых томились воины с необработанными как следует маслом самыми разнообразными ранениями. Он был готов к наихудшему исходу. Он ощущал себя уже расстрелянным по приказу разъяренного полководца.

Однако увиденное начало поражать его уже с наступлением следующего дня. Ему показалось, да что там показалось, он своими глазами увидел, что необработанные согласно инструкции раны выглядят намного лучше, нежели подвергшиеся подобной обработке! Он видел, что сами пациенты, для которых не хватило «спасительного» масла, чувствуют себя не в пример бодрее и веселее, нежели лежащие рядом с ними «счастливчики», подвергшиеся такой обработке…

Эта разница стала неоспоримей еще через несколько недель. Молодому хирургу, которому шел тогда двадцать первый год, впервые явились в голову дерзновенные мысли: не все то, о чем говорилось в прославленной парижской школе, достойно называться правильным!

Что же, во всем этом ощущается как элемент случайности, так и доля простого везения. Не исключено, конечно, что инфекция на этот раз кого – то поберегла, но все же общий эффект щадящего лечения был налицо. Молодому, малоопытному хирургу оставалось подумать лишь над составом мазей, которые лучше всего пригодны для еще большего усиления лечебных повязок.

Впервые введенные им целебные повязки, заменившие ужасающие масляные заливки, стали первым достижением Паре на пути к признанию хирургии подлинной наукой, абсолютно равной среди других медицинских дисциплин.

Следующим его нововведением можно считать так называемую «нить Паре», при помощи которой он возвысил хирургию еще на одну ступень.

Вся суть очередного нововведения заключалась в следующем. При различного рода оперативном вмешательстве – главнейшая забота хирурга усматривалась в остановке обильного кровотечения. Если мелкие сосуды удавалось при этом придавить кусочком чистейшей ткани, зажать, в конце концов, пальцем, – то что было делать с более крупными сосудами, в частности, идущими вдоль нижних конечностей, когда эти конечности приходилось ампутировать ради спасения жизни, поскольку иного выхода в полевых условиях не оставалось уже никаких? Кровотечение из таких сосудов зачастую грозило неминуемой гибелью человека в самом коротком времени.

Практикующие хирурги в таких особых случаях шли на различного рода уловки. во-первых, ими давно уже было замечено, что кровь начинает свертываться от воздействия высокой температуры, скажем – в момент прижигания ран раскаленным железом, – и кровотечение в результате – немедленно прекращается.

Что же, ампутацию поврежденных конечностей хирурги старались производить по возможности раскаленными на огне инструментами. Этот метод, и без того не лишенный множества недостатков, не всегда был доступен в боевых условиях. Более подходящим, производимым непосредственно на поле сражения, вскоре все же признали мгновенное погружение культи в сосуд с кипящей смолой.

Кровотечение, конечно, в таких случаях тут же прекращалось, но вместе с ним, или чуть погодя, прекращалось и сердцебиение в груди и без того ослабленного пациента: уж очень сильным, просто невыносимым оказывался болевой шок.

Чтобы все-таки избежать участившихся смертельных исходов, хирурги вздумали накладывать на конечности давящие жгуты, размещая их немного повыше места произведенной уже ампутации. Приток крови к ране, естественно, прекращался едва ли не полностью, однако стоило только убрать давящий жгут, – и кровотечение возобновлялось сызнова, при этом – просто с какой-то дьявольской силой. Если же жгут оставляли на конечности в течение более продолжительного времени – обескровленные участки быстро подвергались омертвению, иначе – некрозу.

Кроме того, подверженные сдавливанию ампутированные конечности очень плохо, а то и вообще – никак не поддавались не то, что быстрому заживлению, не поддавались вообще никакому воздействию.

И вот Тут-то Паре и привнес свое очередное новшество. После долгих и нелегких раздумий он решил, что кровеносные сосуды на подвергаемой отсечению конечности лучше всего заранее обнажить и перевязать их крепкой нитью.

Он так и начал впредь поступать.

Эффект превзошел все его ожидания. Предложенная им нить произвела в хирургической практике настоящую революцию, поскольку применение ее развязало оператору руки, обезопасило пациентов от большой потери крови, избавило всех от страха перед неизбежным смертельным исходом.

Этот способ остановки кровотечения остался актуальным в медицине вплоть до настоящего времени…

Перечень открытий и нововведений Амбруаза Паре, естественно, на этом не обрывается. Он прожил довольно продолжительную для своего времени жизнь и успел совершить для медицины еще очень и очень много полезного.

Однако Паре и на этом не останавливался. Он придумал конструкцию ортопедических аппаратов в виде искусственных конечностей. Более того, – даже искусственные суставы. Он много занимался также трепанацией черепа. Разработал собственную методику этой довольно сложной и чрезвычайно ответственной операции.

Немало нового внес Амбруаз Паре и в методику лечения переломов шейки бедра. Чуть ли не первым в истории медицины обратил он внимание на феномен так называемых фантомных болей, которые ощущаются людьми в уже давно утерянных ими конечностях и органах, и описал это явление в своих статьях.

(Здесь небезынтересно также отметить, что Паре и сам неоднократно попадал в различного рода критические ситуации, лично перенес немало травм, в том числе переломов, вывихов и многого, тому подобного).

Обо всех своих открытиях и рекомендациях, о своем врачебном и житейском опыте, о своих размышлениях Паре поведал в обширных специальных трудах. Он создавал их, правда, уже на французском языке. Поскольку латынь, общепризнанный тогда язык всех наук, а тем паче и медицины, если стала в какой-то степени ему лично знакомой, то все ж далеко не в той, в какой ее знали дипломированные врачи с настоящим, университетским образованием.

Быть может, это обстоятельство и сыграло свою роль в том, что при всех его заслугах и неустанных стараниях вывести хирургию на уровень достойного партнерства с другими медицинскими дисциплинами Амбруазу Паре так и не удалось.

Амбруаз Паре скончался в 1590 году, а хирургия оставалась на правах бедной родственницы в течение всего XVII века. Даже и в XVIII веке для ее выхода из этого обидного неравенства понадобились усилия еще многих и многих замечательных медиков. Главным образом – немецких и французских врачей.

Все эти люди, вне всякого сомнения, вдохновленные примером великого Паре, в конце концов, сумели доказать свою правоту, а потому каждый из них заслуживает самых добрых слов.

Немецкий врач Норман Гейстер считался лучшим хирургом своего времени. Он родился почти через целую сотню лет после смерти Паре, однако времена тогда были уже несколько иными, хоть и тоже – далеко не простыми и легкими.

В отличие от почти самородка Паре, который просто ворвался в медицинскую науку, – Гейстер прошел весьма солидную подготовку в европейских университетах (во Франкфурте-на-Майне, затем в Лейдене, в Амстердаме).

Он и сам стал солидным университетским профессором, преподавателем в нем хирургии. Гейстер является также автором знаменитого в свое время «Анатомического компендиума», который послужил ему определенной ступенькой в целой системе доказательств того, что глубокое знание анатомии является важнейшим условием становления настоящего хирурга.

Но самым главным трудом Гейстера, следовательно, и самой главной его заслугой, является составленный им учебник по хирургии, выпущенный им в 1718 году. В нем он напрямую призывает считать хирургов совершенно равными терапевтам и прочим медицинским специалистам, а саму хирургию, как отдельную отрасль медицинских знаний, приравнять к безраздельно господствующей терапии.

Идеи Гейстера горячо поддержал и его соотечественник Захарий Платнер, также автор известного руководства по хирургии, увидевшего свет, правда, уже в 1745 году.

И все же не эти немецкие голоса оказались самыми главными в описываемом процессе. Громче всех возмущались хирурги на родине великого Паре.

Один среди них, Жан Луи Пти, – чем-то здорово напоминал своего предшественника и соотечественника. Он также долго томился в качестве простого цирюльника (подумать только, через добрую сотню лет после смерти Паре ничего, в этом смысле, в Европе так и не переменилось!), однако отказался принять присягу о слепом подчинении указаниям врачей.

Он также много лет провел в военных походах, набрался там достаточного опыта, но был настолько энергичным и пробивным человеком, что, возвратясь в Париж, сумел преодолеть господствовавшее там пренебрежительное отношение к хирургам со стороны уже дипломированных врачей.

Будучи совсем еще молодым человеком, Пти добился для себя звания учителя хирургии. Он стал читать лекции, тексты которых были затем напечатаны не только в Париже, но даже переведены на немецкий язык и изданы в городе Дрездене, – таково было его признание и таков был научный вес его достижений.

Невзирая на еще большие нападки уже признанных дипломированных специалистов, он пишет и публикует научные трактаты о различного рода хирургических болезнях. Эти его сочинения также получают немедленное признание и становятся настолько весомым вкладом в медицинскую науку, что их автора, едва-едва достигшего сорокалетнего возраста, избирают членом прославленной Парижской Академии Наук.

Это была уже явная победа. Однако ненасытный и неистовый Пти и на этом остановиться не смог. Он стремился к еще большему. Он знал, что его намерения пользуются сочувствием во всех европейских странах.

Неожиданную помощь и поддержку в своих стараниях Жан Пти получил от своего коллеги Жоржа Марешала, который служил придворным хирургом еще при Людовике XIV и которому указанный монарх успел даровать даже высокий дворянский титул. То, чему так упорно противодействовал медицинский факультет Парижского университета, представители которого всегда свысока и презрительно глядели даже на прославленных хирургов, – Марешалу удалось добиться от юного короля Людовика XV, лишь недавно вышедшего из-под опеки своего регента Филиппа Орлеанского (до 1723), однако вскоре попавшего под влияние кардинала Андре-Эркюля де Флёри.

В 1731 году этот двадцатилетний монарх повелел учредить в Париже Королевскую Медико – хирургическую академию, во главе которой был поставлен Жан Луи Пти.

Излишне будет говорить, что отныне все свои усилия новый директор сосредоточил только на своем детище. Теперь ему на деле предстояло доказать, что хирургия вполне достойна называться сестрой терапии, а не оставаться безродной нищенкой в столь обширном дворце медицинской науки. В первую очередь – ему надлежало объединить вокруг себя когорту своих единомышленников, так же, как и он, беззаветно преданных хирургии.

Достойным помощником и соратником для директора Пти оказался другой выдающийся хирург – Франсуа Жиго (Гиго) де ля Пейрони, родом из знаменитого своим университетским городком Монпелье. Там, у себя на родине, Пейрони изучал хирургию. Там он стал и магистром, получил огромную практику, работая в местном госпитале.

Будучи к тому же прекрасным анатомом, Пейрони проникся убеждением, что успех хирурга базируется на безупречном знании анатомии. Организованные им, еще в бытность его в Монпелье, курсы по изучению анатомии и хирургии, – пользовались величайшей популярностью.

Перебравшись в Париж (1714), Пейрони, в конце концов, стал королевским лейб-медиком, и влияние его на Людовика XV оказалось не меньшим, нежели влияние предшествующего ему Марешала, к указанному времени уже покойного.

Благодаря неустанным усилиям Пейрони королевская медико-хирургическая академия сравнялась в правах с французскими университетами. В том числе – и со знаменитой Сорбонной.

В ее стенах были созданы многочисленные кафедры, на которых изучались хирургические болезни отдельных органов, а также способы их быстрого излечения.

На этих кафедрах аттестовались все новые и новые хирурги. Там они получали звания докторов.

Что же, можно смело сказать, что с указанного времени хирургия обрела, наконец, свои права. Получивших академические дипломы хирургов уже никак нельзя было спутать с цирюльниками и банщиками, по-прежнему занимающимися своим нехитрым ремеслом. У тех были свои судьбы, свои задачи, у настоящих хирургов – свои.

Успехам хирургии способствовало также создание в Париже первого анатомического театра (1745), у колыбели которого стоял выдающийся ученый Жак (Якоб) Винслов. Он прожил довольно долгую и завидную жизнь, вместившуюся между годами 1669 и 1760! Он стал членом королевской медико – хирургической академии. Будучи выдающийся педагогом, Винслов немало способствовал распространению как анатомических, так и хирургических знаний.

И все же заслуги Пейрони в области медицины, а также хирургии в частности, были достойно оценены всеми его соотечественниками.

В Монпелье, в самом непродолжительном времени после его кончины, усилиями хирургов был поставлен ему замечательный памятник.

А примеру Парижа, обогатившегося собственной медико – хирургической академией, вскоре последовали и другие европейские государства: в 1780 году такая же хирургическая академия была создана в Вене, в 1785 – в Копенгагене.

Кстати, высшее учебное заведение в императорском Санкт-Петербурге, предназначенное для подготовки военных врачей и открытое в 1798 году, также получило название медико-хирургическая академия. Хотя, правда, в ней и готовили врачей различных профилей, однако такое название, вне всякого сомнения, указывало на приоритет хирургии, по крайней мере, – применительно к армии и флоту.