— Какой вкусный завтрак! — объявила Клер, доев сахар, оставшийся на дне чашки. — До чего приятно в первый раз поесть на суше! Когда садишься на пароход и читаешь первое меню, прямо диву даёшься — чего в нём только нет. А потом его сводят к холодной ветчине без малого три раза в день. Вам приходилось испытывать такое разочарование?

— А как же! — ответила Флёр. — Впрочем, нам подавали кэрри — неплохое блюдо.

— Только не тогда, когда возвращаешься. Мне даже смотреть на него противно. Как идёт конференция Круглого стола?

— Заседают. Цейлон заинтересован в Индии?

— Не слишком. А Майкл?

— Мы оба заинтересованы.

Брови Клер приподнялись с очаровательной стремительностью.

— Но вы же ничего о ней не знаете!

— Видите ли, я была в Индии и одно время часто встречалась с индийскими студентами.

— Ах, эти студенты. В них вся беда. Они такие передовые, а народ страшно отсталый.

— Клер, если хочешь взглянуть на Кита и Кэт, попроси Флёр свести нас наверх, — напомнила Динни.

Сестры посетили детские и снова сели в автомобиль.

— Поражаюсь Флёр, — призналась Клер. — Она всегда точно знает, что хочет.

— Ив общем получает, хотя исключения и бывали. Я никогда не верила, что ей хотелось получить Майкла.

— Неудачный роман?

Динни кивнула. Клер посмотрела в окошечко автомобиля:

— Обычная история. Не у неё одной.

Динни ничего не ответила.

— Теперь в поездах всегда свободно, — заметила она, когда они с сестрой заняли пустое купе в вагоне третьего класса.

— Знаешь, Динни, после той жуткой истории, которую я затеяла, я побаиваюсь встречи с отцом и мамой. Честное слово, мне совершенно необходимо приискать работу.

— Да, в Кондафорде ты быстро затоскуешь.

— Не в этом дело. Мне нужно доказать, что я не круглая идиотка. Интересно, сумела бы я заведовать гостиницей? Они у нас на редкость старомодные.

— Мысль неглупая. Такое место требует напряжения, зато даёт возможность общаться с массой людей.

— Это что, насмешка?

— Нет, дорогая, просто голос здравого смысла: ты же никогда не согласишься похоронить себя в глуши.

— А как попасть на такое место?

— Ума не приложу. Кроме того, теперь людям не на что разъезжать.

Боюсь также, что заведование гостиницей требует предварительного изучения технической стороны дела. Впрочем, тебе поможет твой титул.

— Я не желаю носить его имя. Лучше буду просто миссис Клер.

— Понятно. Тебе не кажется, что мне следовало бы знать обо всём несколько подробнее?

Клер помолчала и вдруг выпалила:

— Он — садист.

Динни посмотрела на запылавшее лицо сестры и созналась:

— Никогда не понимала толком, что это такое.

— Человек, который ищет сильных ощущений, причиняя боль тому, кто их доставляет. Жена — самый удобный объект.

— Родная моя!..

— Всякое бывало. Мой хлыст для верховой езды — это уж последняя капля.

— Неужели он?.. — в ужасе вскрикнула Динни.

— Да.

Динни пересела на скамейку сестры и обняла Клер:

— Дорогая, ты должна освободиться!

— Как? Доказательств-то нет. И, кроме того, не выставлять же напоказ такую мерзость! Ты — единственная, кому я могу об этом рассказать.

Динни встала и опустила окно. Лицо у неё пылало так же, как у сестры. Клер угрюмо продолжала:

— Я ушла от него, как только подвернулась возможность. Но все это не подлежит огласке. Видишь ли, нормальное влечение быстро теряет остроту, а климат на Цейлоне жаркий.

— О господи! — вырвалось у Динни. Она снова села напротив сестры.

— Это моя вина. Я ведь всегда знала, что лёд тонкий, ну вот и провалилась. Только и всего.

— Но, дорогая, нельзя же в двадцать четыре года быть замужем и жить без мужа.

— Почему бы нет? Manage mangue хорошо охлаждает кровь. Меня заботит одно — где достать работу. Я не собираюсь садиться отцу на шею. Вы тут ещё держитесь на плаву, Динни?

— Не очень. До сих пор сводили концы с концами, но последний налог нас прямо топит. Трудность в том, чтобы не пожертвовать никем из прислуги. Мы ведь все сидим в одной лодке. Я всегда считала, что Кондафорд и деревня — одно целое. Мы или выплывем вместе, или вместе пойдём ко дну. Так или иначе — надо бороться. Отсюда моя затея с пекарней.

— Можно мне заняться доставкой, если я не найду другой работы? Старая машина, наверное, ещё цела?

— Дорогая моя, ты будешь помогать нам так, как захочешь. Но дело только начинается. Налаживать его придётся до самого рождества. А пока что скоро выборы.

— Кто наш кандидат?

— Некий Дорнфорд, человек здесь новый, но очень приличный.

— Ему нужны избирательные агенты?

— Я думаю!

— Вот и прекрасно. Для начала займусь хоть этим. А будет толк от национального правительства?

— Они уверяют, что "завершат начатую работу", но как — покамест не говорят.

— Мне кажется, что они передерутся, как только им предложат первый же конструктивный план. Впрочем, моё дело сторона. Буду просто разъезжать по округе и агитировать: "Голосуйте за Дорнфорда!" Как тётя Эм?

— Завтра приезжает погостить. Неожиданно написала, что не видела малыша, что пребывает в романтическом настроении и хочет пожить в комнате священника. Просит меня присмотреть, "чтобы там не навели порядка к её приезду". Тётя Эм не меняется.

— Я часто думала о ней, — сказала Клер. — Она вся какая-то успокоительная.

Затем последовало долгое молчание. Динни думала о Клер, Клер — о себе. Размышления скоро утомили приезжую, и она искоса взглянула на сестру. Забыла ли та историю с Уилфридом Дезертом, о которой Хьюберт писал с такой тревогой, пока она длилась, и с таким облегчением, когда она кончилась? Динни, сообщил Хьюберт, потребовала прекратить всякие разговоры о её романе, но с тех пор прошёл уже целый год. Рискнуть заговорить, или она ощетинится, как ёжик? "Бедная Динни! — подумала Клер. — Мне двадцать четыре; значит, ей уже двадцать семь!" Она молча сидела и поглядывала на профиль сестры. Очаровательный — особенно благодаря чуть вздёрнутому носу, который придаёт лицу решительное выражение! Глаза не поблекли по-прежнему красивые и синие, как васильки; ресницы кажутся неожиданно тёмными на фоне каштановой шевелюры. А всё-таки лицо осунулось и утратило то, за что дядя Лоренс прозвал Динни "шипучкой". "Будь я мужчиной, я влюбилась бы в неё, — решила Клер. — Она хорошая. Но лицо у неё теперь печальное и проясняется только, когда она заговорит". И Клер полузакрыв глаза, посматривая на сестру через опущенные ресницы. Нет! Спрашивать нельзя. На лице, за которым она наблюдала, лежал отпечаток выстраданной отрешённости. Было бы непростительно снова растревожить её.

— Займёшь свою прежнюю комнату, дорогая? — спросила Динни. Боюсь, что голуби чересчур сильно расплодились. Они беспрерывно воркуют под твоим окном.

— Мне они не помешают.

— А как насчёт завтрака? Сказать, чтобы его подали к тебе в комнату?

— Не беспокойся обо мне, дорогая. Мне будет ужасно неловко, если я кому-нибудь причиню беспокойство. До чего замечательно вернуться в Англию, да ещё в такой день! Какая чудесная трава, и вязы, и голубое небо!

— Ещё один вопрос, Клер. Хочешь, чтобы я рассказала обо всём отцу и маме, или мне лучше молчать?

Клер стиснула губы.

— По-моему, им следует знать, что я не вернусь к нему.

— Да. Но нужно привести какие-то причины.

— Скажем просто, что это невозможно.

Динни кивнула:

— Я не хочу, чтобы они считали виноватой тебя. Для всех же остальных — ты приехала домой для поправки здоровья.

— А тётя Эм? — спросила Клер.

— Её я беру на себя. Кроме того, она будет поглощена малышом. Ну вот, подъезжаем.

Показалась кондафордская церковь и небольшая группа домиков, большей частью крытых соломой, — ядро и сердцевина разбросанного прихода. За ними виднелись службы, примыкавшие к поместью, но сам дом, построенный предками в милой их сердцу низине, был скрыт деревьями.

Клер, прижавшись носом к оконному стеклу, сказала:

— У меня прямо мурашки бегают. Ты по-прежнему любишь Кондафорд,

Динни?

— Больше.

— Странно. Я вот тоже люблю его, а жить в нём не могу.

— Типично по-английски. Отсюда — Америка и доминионы. Бери саквояж, а я захвачу чемодан.

Краткая поездка по аллеям, окаймлённым вязами, которые пестрели золотыми пятнышками увядшей листвы в лучах заходящего солнца, оказалась неутомительной и закончилась обычным ликованием собак, выскочивших из тёмного холла навстречу сёстрам.

— Новая? — осведомилась Клер, увидев чёрного спаниеля, который обнюхивал ей чулки.

— Да, это Фош. Они со Скарамушем подписали пакт Келлога и поэтому вечно ссорятся, а я у них вроде Маньчжурии, — пояснила Динни и распахнула двери гостиной: — Мама, вот она!

Подходя к бледной, взволнованной и улыбающейся матери. Клер в первый раз почувствовала себя потрясённой. Приехать вот так обратно и нарушить их покой!

— Твоя заблудшая овечка вернулась, мамочка! — сказала она. — Слава богу, ты не изменилась!

После пылких объятий леди Черрел застенчиво взглянула на дочь и сообщила:

— Отец у себя в кабинете.

— Я схожу за ним, — предложила Динни.

В своём одиноком убежище, на котором до сих пор лежал отпечаток военных и аскетических привычек его владельца, генерал возился с приспособлением, изобретённым им для того, чтобы экономить время при натягивании охотничьих сапог и бриджей.

— Ну что? — спросил он.

— Клер здорова, дорогой, но порвала с ним и, боюсь, окончательно.

— Скверно! — нахмурился генерал.

Динни взялась руками за отвороты его куртки:

— Виновата не она. Но я не стала бы задавать никаких вопросов. Сделаем вид, что она просто приехала погостить, и постараемся, чтобы этот приезд был ей по возможности приятен.

— Что он натворил?

— Ничего. Причина — его характер. Я знала, что в нём есть, какая-то жестокость.

— Знала? Что ты имеешь в виду, Динни?

— Догадывалась по тому, как он улыбается, — по губам.

Генерал издал звук, выражающий крайнее огорчение.

— Идём, — позвал он. — Доскажешь после.

С Клер отец повёл себя подчёркнуто радушно и дружелюбно и не расспрашивал её ни о чём, кроме Красного моря и Цейлона, знакомство с которым ограничивалось у него воспоминаниями о пряных ароматах побережья и прогулке по Коричному саду в Коломбо. Клер, все ещё взволнованная встречей с матерью, была благодарна ему за сдержанность. Она довольно скоро ускользнула к себе в комнату, где её ждали уже распакованные вещи.

Она встала у мансардного окна и прислушалась к воркованию голубей, к внезапным всплескам и хлопанью их крыльев, когда они взмывали в воздух над садом, обнесённым живой изгородью из тисов. Солнце почти закатилось, но свет всё ещё пробивался сквозь вязы. Ветра не было, и нервы

Клер отдыхали в этой тишине, нарушаемой только голубями и напоенной непохожим на ароматы Цейлона благоуханием. Родной воздух, чудесный, здоровый, свежий, с лёгким привкусом горьковатого дымка! Клер увидела над садом синие ниточки, — садовники жгли сухие листья, сложив их небольшими кучками. И почти сразу же она закурила сигарету. В этом нехитром жесте сказалась вся Клер. Она никогда не умела целиком отдыхать, отдаваться покою и вечно стремилась вперёд, к тому полному наслаждению, которое остаётся вовеки недоступным для людей с её натурой. Трубастый голубь, сидевший на жёлобе крутой шиферной крыши, следил за ней кротким черным маленьким глазом и неторопливо чистил себе перья. Белизна его была прекрасна, осанка — горда, и такой же гордостью дышало круглое тутовое деревце, листья которого, слетая сначала с верхних, потом с нижних веток, кольцом устилали землю и расцвечивали траву. Последние лучи заката пронизывали его редкую изжелта-зелёную листву, и деревце казалось сказочным. Семнадцать месяцев назад Клер стояла у этого же окна, глядя поверх тутового деревца на поля и зеленеющие рощи. Семнадцать месяцев чужих небес и деревьев, чужих ароматов, звуков, вод — незнакомых, дразнящих, обманчивых и, как прежде, чуждых! И ни минуты покоя. Его не было и в белом доме с просторной верандой, который они занимали в Канди. Сначала он нравился ей, потом она усомнилась в этом, потом поняла, что он ей не нравится, и, наконец, просто возненавидела его. А теперь всё прошло, и она снова дома. Клер стряхнула пепел с сигареты, потянулась, и голубь, заплескав крыльями, взмыл в воздух.