Клер, которая возвращалась в Англию после полутора лет брака с сэром Джералдом Корвеном из министерства колоний, стояла на верхней палубе пакетбота Восточной линии, поднимавшегося по Темзе, и ждала, когда тот пришвартуется. Было десять утра, октябрь выдался погожий, но Клер, за время путешествия привыкшая к жаре, надела толстое пальто из твида. Лицо её казалось бледным, даже болезненно желтоватым, но ясные карие глаза были нетерпеливо устремлены на берег, слегка подкрашенные губы полураскрыты, и весь облик дышал обычной, присущей ей жизнерадостностью. Она долго стояла одна, потом услышала возглас:

— О, вот вы где!

Из-за шлюпки вышел молодой человек и встал рядом с ней. Не поворачивая головы, Клер уронила:

— Замечательный день! До чего, наверно, хорошо у нас дома!

— Я думал, вы хоть на сутки задержитесь в Лондоне. Мы могли бы вместе пообедать, а вечером пошли бы в театр. Неужели нельзя остаться?

— Милый юноша, меня встречают.

— Ужасно всё-таки, когда что-нибудь приходит к концу.

— Порой гораздо ужаснее, когда что-нибудь начинается.

Он пристально посмотрел на неё и неожиданно спросил:

— Вы понимаете. Клер, что я вас люблю?

Она кивнула:

— Да.

— А вы меня не любите?

— Я — человек без предрассудков.

— Почему… почему вы не можете загореться хоть на минуту!

— Тони, я же почтенная замужняя дама…

— Которая возвращается в Англию…

— Из-за цейлонского климата.

Он стукнул носком ботинка о борт:

— В самое-то лучшее время года? Я молчал, но я прекрасно знаю, что ваш… что Корвен…

Клер приподняла брови, он оборвал фразу, и оба стали смотреть на берег, все больше поглощавший их внимание.

Двое молодых людей, которые провели почти три недели на борту одного парохода, знают друг друга гораздо хуже, чем предполагают. Ничем не заполненные дни, когда останавливается все, кроме машин, воды, плещущей за бортом, и солнца, катящегося по небу, необычайно быстро сближают живущих бок о бок людей и вносят в их отношения своеобразную ленивую теплоту. Они понимают, что становятся предметом пересудов, но не обращают на это внимания: всё равно с парохода не сойдёшь, а заняться больше нечем. Они постоянно танцуют вдвоём, и покачивание корабля, пусть даже почти незаметное, благоприятствует дальнейшему сближению. Дней через десять они начинают жить общей жизнью, ещё более устойчивой, чем брак, если не считать того, что на ночь они всё-таки расстаются.

А затем судно неожиданно останавливается; они останавливаются вместе с ним, и у них — иногда у одного, а часто и у обоих — рождается ощущение, что они слишком поздно разобрались в своих чувствах. Тогда они приходят в возбуждение, лихорадочное, но не лишённое приятности, потому что наступил конец бездействию, и становятся похожими на сухопутных животных, которые побывали в море, а теперь возвращаются в родную стихию.

Первой заговорила Клер:

— Вы так и не объяснили, почему вас зовут Тони, хотя на самом деле А ваше имя Джеймс.

— Потому что потому. Клер, неужели с вами нельзя говорить серьёзно? Поймите, времени мало: проклятый пароход того и гляди причалит. Мне просто нестерпимо думать, что я больше не буду видеть вас каждый — день!

Клер быстро взглянула на него и снова уставилась на берег. "Какое тонкое лицо!" — отметила она про себя. Лицо у Тони в самом деле было тонкое, удлинённое, смуглое, решительное, но смягчённое добродушием; глаза тёмно-серые и, пожалуй, слишком искренние; фигура стройная и подвижная.

Молодой человек завладел пуговицей её пальто:

— Вы ни словом не обмолвились о себе, но я все равно знаю, что вы несчастливы.

— Не люблю, когда люди распространяются о личных делах.

Он всунул ей в руку визитную карточку:

— Возьмите. Вы всегда найдёте меня через этот клуб.

Клер прочла:

Мистер Джеймс Бернард Крум.

"Кофейня".

Сент-Джеймс-стрит.

— По-моему, ужасно старомодный клуб.

— Да. Но неплох даже сейчас. Отец записал меня туда, как только я родился.

— В нём состоит муж моей тётки сэр Лоренс Монт. Он высокий, тонкий, лицо подёргивается. Самая безошибочная примета — черепаховый монокль.

— Постараюсь его найти.

— Чем вы намерены заняться в Англии?

— Поисками работы. Здесь, по-видимому, это удел многих.

— Какой работы?

— Любой. Не согласен быть только школьным учителем и коммивояжёром.

— А что другое можно найти в наше время!

— Ничего. Перспективы безрадостные. Больше всего меня устроило бы место управляющего поместьем или что-нибудь по части лошадей.

— Поместья и лошади доживают свой век.

— Я знаком с несколькими владельцами скаковых конюшен. Впрочем, наверно, кончу шофёром. А где обоснуетесь вы?

— У родных. Во всяком случае на первых порах. Если вы, пожив с неделю на родине, все ещё не забудете меня, мой адрес — Кондафорд, Оксфордшир.

— Зачем я вас встретил! — вырвалось у неожиданно помрачневшего молодого человека.

— Весьма признательна!

— Оставьте, вы отлично знаете, что я имею в виду. О господи, уже бросают якорь! А вот и катер. Клер, послушайте…

— Сэр?

— Неужели то, что было, ничего не значит для вас?

Клер бросила на него долгий взгляд, потом ответила:

— Нет, пока значит. Что будет дальше — трудно сказать. Во всяком случае благодарю за то, что вы помогли мне скоротать три долгие недели.

Молодой человек молчал, как умеют молчать только те, чьи чувства слишком бурно ищут выхода…

Начало и конец любого задуманного человеком предприятия — постройка дома, работа над романом, снос моста и, уж подавно, высадка с парохода всегда сопровождаются беспорядком. Клер, все ещё экспортируемая молодым Крумом, сошла с катера среди обычной в таких случаях суматохи и тут же попала в объятия сестры.

— Динни! Как мило с твоей стороны, что ты не побоялась этой толкотни! Моя сестра Динни Черрел — Тони Крум. Больше меня незачем опекать, Тони. Ступайте, займитесь своими вещами.

— Я приехала на автомобиле Флёр, — предупредила Динни. — А где твой багаж?

— Его отправят прямо в Кондафорд.

— Тогда можно ехать.

Молодой человек проводил их до машины, с наигранной, но никого не обманувшей бодростью произнёс: "До свиданья!" — и автомобиль отъехал от пристани.

Сестры сидели рядом, опустив сплетённые руки на ковровую обивку сиденья, и не могли наглядеться друг на друга.

— Ну, родная, — заговорила наконец Динни, — как хорошо, что ты снова здесь! Я правильно прочитала между строк?

— Да. Я не вернусь к нему, Динни.

— Никогда?

— Никогда.

— Бедняжка моя!

— Не хочу входить в подробности, но жить с ним стало невыносима

Клер помолчала, потом резко вздёрнула подбородок и добавила:

— Совершенно невыносимо!

— Ты уехала с его согласия?

Клер покачала головой:

— Нет, сбежала. Он был в отъезде. Я дала ему телеграмму, а из Суэца написала.

Наступила новая пауза. Затем Динни пожала сестре руку и призналась:

— Я всегда боялась этого.

— Хуже всего, что я без гроша. Не заняться ли мне шляпами, Динни? Как ты полагаешь?

— Отечественной фабрикации? По-моему, не стоит.

— Или, может быть, разведением собак — ну, например, бультерьеров? Что скажешь?

— Пока ничего. Надо подумать.

— Как дела в Кондафорде?

— Идут потихоньку. Джин уехала к Хьюберту, но малыш с нами. На днях ему стукнет год. Катберт Конуэй Черрел. Должно быть, будем звать его Кат. Чудный мальчишка!

— Слава богу, я хоть ребёнком не связана. Во всём есть своя хорошая сторона.

Черты Клер стали суровыми, как у лиц на монетах.

— Он тебе написал?

— Нет, но напишет, когда поймёт, что это всерьёз.

— Другая женщина?

Клер пожала плечами.

Динни снова стиснула руку сестры.

— Я не намерена разглагольствовать о своих личных делах, Динни.

— А он не явится сюда?

— Не знаю. Даже если приедет, постараюсь избежать встречи с ним.

— Но это невозможно, дорогая.

— Не беспокойся, — что-нибудь придумаю. А как ты сама? — спросила Клер, окидывая сестру критическим взглядом. — Ты стала ещё больше похожа на женщин Боттичелли.

— Специализируюсь на урезывании расходов. Кроме того, занялась пчеловодством.

— Это прибыльно?

— На первых порах нет. Но на тонне мёда можно заработать до семидесяти фунтов.

— А сколько вы собрали в этом году?

— Центнера два.

— Лошади уцелели?

— Да, покамест их удалось сохранить. Я задумала устроить в Кондафорде пекарню, проект у меня уже есть. Хлеб обходится нам вдвое дороже того, что мы выручаем за пшеницу, а мы можем сами молоть, печь и снабжать им всю округу. Пустить старую мельницу недорого, помещение для пекарни найдётся. Чтобы начать дело, требуется фунтов триста. Поэтому мы решили свести часть леса.

— Местные торговцы лопнут со злости.

— Вероятно.

— А это действительно может дать прибыль?

— Средний урожай составляет тонну с акра — смотри "Уайтейкер".

Если прибавить к сбору с наших тридцати акров столько же канадской пшеницы, чтобы хлеб получался по-настоящему белый, у нас всё равно остаётся восемьсот пятьдесят фунтов стерлингов. Вычтем отсюда стоимость помола и выпечки — скажем, фунтов пятьсот. На них можно выпекать сто шестьдесят двухфунтовых хлебов в день, или пятьдесят шесть тысяч в год. Для сбыта нужны восемьдесят постоянных покупателей, то есть примерно столько, сколько у нас в деревне хозяйств. А хлебом мы их снабдим самым лучшим и белым.

— Триста пятьдесят годового дохода! — изумилась Клер. — Я просто поражена.

— Я тоже, — отозвалась Динни. — Конечно, опыт, — вернее, чутье, так как опыта у меня нет, — подсказывает мне, что цифру предполагаемого дохода всегда следует уменьшать вдвое. Но даже половина позволит нам свести концы с концами; а потом мы постепенно расширим дело и сумеем распахать все наши луга.

— Но это только план. Поддержит ли вас деревня? — усомнилась

Клер.

— По-моему, да. Я зондировала почву.

— Значит, вам потребуется управляющий?

— Да, но такой, кто не боится начинать с малого. Конечно, если дело наладится, он не прогадает.

— Я просто поражена, — повторила Клер и сдвинула брови.

— Кто этот молодой человек? — внезапно спросила Динни.

— А, Тони Крум? Он служил на чайной плантации, но владельцы закрыли предприятие, — ответила Клер, выдержав взгляд сестры.

— Приятный человек?

— Да, очень славный. Кстати говоря, нуждается в работе.

— Кроме него, в ней нуждается ещё три миллиона англичан.

— Считая и меня.

— В нашей стране жизнь сейчас не из лёгких, дорогая…

— Кажется, как раз когда я плыла Красным морем, мы отказались от золотого стандарта или от чего-то ещё. А что такое золотой стандарт?

— Такая штука, отмены которой требуют, пока она существует, и введения которой требуют, когда она отменена.

— Понятно.

— Беда, очевидно, в том, что наш вывоз, фрахтовая прибыль и проценты с заграничных вложений перестали покрывать наш ввоз, так что мы теперь живём не по средствам. По мнению Майкла, это легко было предвидеть, но мы тешились надеждой, что все как-нибудь образуется. А оно не образовалось. Отсюда — национальное правительство и новые выборы.

— Способно ли оно что-то предпринять, если продержится?

— Майкл считает, что да, но он ведь неисправимый оптимист. Дядя Лоренс утверждает, что можно покончить с паникой, прекратить отлив денег из страны, вернуть фунту устойчивость и пресечь спекуляцию. Но это осуществимо лишь путём всеобщей и радикальной реконструкции, а на неё уйдёт лет двадцать, в течение которых мы будем все больше беднеть. Правительство ведь не может заставить нас полюбить работу больше игры, восстать против чудовищных налогов и предпочесть будущее настоящему. И потом — дядя Лоренс говорит, что было бы ошибкой думать, будто люди согласятся всегда работать так, как работали во время войны, чтобы спасти страну. Тогда мы были единым народом, дравшимся против внешнего врага; теперь у нас два народа, каждый из которых видит в другом внутреннего врага и придерживается прямо противоположных взглядов на то, откуда ждать спасения.

— Выходит, дядя Лоренс возлагает упования на социалистов?

— Нет. По его словам, они забывают, что никто не станет кормить народ, не способный ни производить свой хлеб, ни платить за него. Он убеждён, что коммунизм или социализм возможны только в такой стране, которая сама себя прокормит. Видишь, какая я стала учёная! И потом, эти социалисты через каждые два слова поминают Немезиду.

— Вот вздор! Куда ты везёшь меня, Динни?

— Я думаю, ты не прочь позавтракать у Флёр. Затем с поездом три пятьдесят отправимся в Кондафорд.

Сестры замолчали и погрузились в глубокие и безрадостные размышления друг о друге. Клер угадывала в старшей ту трудно уловимую перемену, которая происходит в человеке, когда облетает весенний цвет жизни и он учится жить дальше без него. А Динни говорила себе: "Бедная девочка! Нам обеим досталось. Что ей теперь делать? И как я могу ей помочь?"