Как путник, сбившийся с тропы, король плутал среди привычных, знакомых мыслей и чувств и нигде не находил просвета. Так продолжалось около двух недель. Временами прежний Филипп воскресал в нем – деятельный, вникавший во все дела королевства, – в такие часы он требовал счета и внимательно просматривал их, настаивал властно и нетерпеливо на том, чтобы все ордонансы и письма приносились ему на подпись. Никогда еще он так не упивался процедурой подписывания бумаг. Иной раз, неожиданно для окружающих, Филипп впадал в странное оцепенение: в такие минуты он почти переставал говорить или бросал короткие, не относящиеся к делу слова. Он часто проводил по влажному лбу рукой с негнущимися пальцами.

При дворе прошел слух, что король не в себе. Но это было неверно, он просто был уже вне этого мира.

За короткое время болезнь превратила этого крепкого сорокашестилетнего мужчину в глубокого старца с ввалившимся ртом и щеками, который жил – нет, не жил, а доживал последние дни – в огромной опочивальне замка Фонтенбло.

И по-прежнему эта томительная жажда – король, не переставая, просил пить.

Людям, не близким ко двору, которые требовали новостей, неизменно отвечали, что государь упал с лошади и его помял олень. Но правда начинала просачиваться за стены королевских апартаментов, и кое-кто уже уверял втихомолку, что-де рука божья поразила королевский разум.

Лекари определенно говорили, что больной не выздоровеет, а знаменитый астролог Мартэн в весьма туманных и весьма осторожных выражениях объявил о том, что к концу сего месяца на долю некоего могущественного владыки Запада выпадут неслыханные испытания, кои совпадут с затмением солнца. «В тот день, – писал мэтр Мартэн, – великая тень закроет своими крылами государство».

И как-то вечером Филипп Красивый неожиданно снова почувствовал, как мгла ворвалась, заполнила мозг, и снова ощутил тот страшный провал во мрак, куда он впервые погрузился тогда, в лесу Пон-Сент-Максанс. Но на сей раз не было ни оленя, ни креста. Было только распростертое на постели, сломленное недугом тело, уже неспособное чувствовать заботы ближних.

Когда Филипп вновь вынырнул из этой мглы, обволакивающей сознание, не зная, владела ли она им час или день, первое, что увидел он, была какая-то крупная фигура в белом, склонившаяся над постелью. И он услышал голос, взывавший к нему.

– А, это вы, брат Рено, – слабым голосом произнес король, – я вас узнал... Но почему-то мне показалось, что вокруг вас туман.

И тут же попросил:

– Пить.

Брат Рено из доминиканского монастыря в Пуасси, Великий инквизитор Франции, смочил уста больного святой водой.

– Вызвали вы епископа Пьера? Приехал он? – спросил затем король.

В силу странного хода мыслей, который нередко уводит умирающих от их настоящего к самым далеким воспоминаниям, король Филипп в те последние дни, что оставалось ему жить, с неестественной настойчивостью требовал к смертному своему ложу Пьера де Латиль, епископа Шалонского, товарища своих детских игр. Почему именно понадобился ему Пьер де Латиль? Приближенные короля недоумевали по поводу столь неожиданного желания, искали тайных мотивов, тогда как это была простая игра памяти. И к этой именно навязчивой мысли вернулся король, выйдя из оцепенения, которым сопровождался второй удар.

– Да, государь, вызвали, – ответил брат Рено, – удивительно, что он еще не прибыл.

Он лгал; он действительно отрядил гонца в Шалонь, но по соглашению с его высочеством Валуа приказал ехать гонцу самым дальним путем с тем расчетом, чтобы епископ Пьер прибыл к королю с запозданием.

Брату Рено предстояло сыграть слишком важную роль, и он не желал делиться ею с каким бы то ни было другим священнослужителем. И впрямь, исповедником короля полагалось быть лишь Великому инквизитору Франции, и никому иному. Слишком много общих тайн связывало их, и нельзя было допустить, чтобы тайны эти в момент кончины короля достигли чужих ушей. Итак, могущественному владыке было отказано видеть друга, того, кого он пожелал избрать в провожатые, отправляясь в последний путь.

– Вы долго беседовали со мной, брат Рено? – спросил король.

Брат Рено, толстяк с жирным отвислым подбородком, с черными маленькими глазками, с голым черепом, окруженным косицами жестких пожелтевших волос, должен был, ссылаясь на волю небес, довести до сознания короля то, что хотели слышать от него живые.

– Государь, – начал он, – если господь бог призовет вас к себе, как может призвать он любого из нас в любое время, он отблагодарит вас за то, что вы оставляете государственные дела в полном порядке.

Король ничего не ответил.

– Я уже исповедовался, брат Рено? – спросил он, помолчав.

– Да, государь, еще позавчера, – ответил доминиканец. – Исповедь, достойная вас, она привела всех нас в восхищение, и те же чувства вызовет у всех ваших подданных. Вы сказали, что раскаиваетесь в том, что обложили ваш народ и особенно Святую церковь непомерными налогами, но что вы не просите прощения у тех, кто, возможно, и погиб в результате ваших действий, ибо вера и справедливость должны идти рука об руку.

Великий инквизитор повысил голос с таким расчетом, чтобы его слышали все присутствующие в опочивальне.

– Я говорил это? – спросил король. – Действительно говорил?

Он уже не знал, действительно ли произнес он эти слова, или же брат Рено измыслил их, дабы королевская кончина была поучительной, как то полагается великим мира сего. Он только прошептал «погиб», но оспаривать слова брата Рено не хватило сил. Он знал, что скоро сам войдет в сонм погибших.

– Необходимо, чтобы вы сообщили нам вашу последнюю волю, государь, – терпеливо, но настойчиво продолжал брат Рено.

Он немного отступил, чтобы не застить королю, и тот внезапно заметил, что опочивальня полна народу.

– А-а, я всех вас узнаю, всех, кто находится здесь.

Казалось, он сам удивился тому, что способен еще узнавать людей.

А они все собрались вокруг его смертного одра: три его сына, два его брата, и лекари, державшие наготове тазы и ланцеты, и первый камергер, и Ангерран де Мариньи. Позади толпились пэры Франции, вся высшая знать и какие-то люди помельче – всех их свели здесь обстоятельства или обязанности. Присутствующие перешептывались.

– Да, да, – повторил король, – я вас всех хорошо узнаю.

Но видел он сквозь дымку, застилавшую взор. Кто этот великан, что стоит у стены и на целую голову выше всех остальных? Ах, да это же Робер Артуа, забияка, шалопут, который причинял ему столько хлопот... А эта крупная женщина, которая стоит неподалеку от постели и засучивает рукава жестом повивальной бабки? Он узнал и ее – это его кузина, зловещая графиня Маго.

Король подумал о всех незавершенных делах, о всех этих противоречивых интересах, которые и есть жизнь народа.

– А папу еще не выбрали, – пробормотал он.

А сколько других вопросов толпилось и сталкивалось в его уже помутневшем сознании. Не улажено еще дело с принцессами-прелюбодейками; сыновья его не имеют жен, но не могут вступить в новый брак. Не решен еще фландрский вопрос.

Каждый человек отчасти склонен думать, что мир родился вместе с ним, и мучится, прощаясь с жизнью, так как ему кажется, что вместе с ним обрываются пути Вселенной.

Король задвигался на подушках, ища глазами Людовика Наваррского. Тот стоял, безжизненно опустив руки, тяжело дыша впалой грудью; он не отрывал глаз от отца, но думал только о себе.

– Вникните, Людовик, вникните, – шептал Филипп Красивый, – что значит быть королем Франции! Как можно скорее ознакомьтесь с состоянием вашего королевства.

Граф Пуатье старался сохранить обычное бесстрастие, а Карл, младший сын короля, с трудом удерживался от слез.

Брат Рено обменялся с его высочеством Валуа заговорщическим взглядом, который говорил: «Пора вам вмешаться, ибо времени не остается!»

Все эти последние дни Великий инквизитор зорко следил за процессом перехода власти в новые руки. Филипп Красивый умирает. Наследует ему Людовик Наваррский, а, как известно, его высочество Валуа имеет на племянника неограниченное влияние. Поэтому Великий инквизитор каждым своим жестом, каждым своим словом подтверждал любое мнение Валуа и выказывал все большее уважение к его особе.

Валуа приблизился к умирающему и произнес:

– Брат мой, считаете ли вы, что ничего не должно быть изменено в вашем завещании, составленном в тысяча триста одиннадцатом году?

– Ногарэ умер, – ответил король.

Брат Рено и Валуа снова переглянулись, решив, что король не в своем уме и что они совершили ошибку, так безбожно затянув разрешение столь неотложного дела. Но Филипп Красивый добавил:

– Ведь он был исполнителем моей воли.

Карл Валуа незаметно махнул Майару, личному писцу короля, и тот приблизился к кровати, неся чернильницу и отточенные гусиные перья.

– Было бы хорошо, брат мой, сделать приписку к вашему завещанию, чтобы внести в него новых исполнителей вашей воли, – наставительно заметил Валуа.

– Пить, – прошептал король. И снова ему смочили губы святой водой.

– Угодно ли вам, чтобы я лично наблюдал за неукоснительным исполнением вашей воли? – продолжал Валуа.

– Конечно, – ответил король. – И вы также, мой брат, – добавил он, повернувшись к его высочеству Людовику д'Эвре, который ничего не требовал, ни о чем не просил и молча думал о смерти.

Майар начал писать. Веки короля по-прежнему не шевелились. Глаза смотрели все с той же пугающей неподвижностью, но теперь эти огромные голубые глаза были как бы подернуты тусклой пеленой.

Король медленно обводил взглядом толпившихся вокруг людей и еле слышно произносил их имена, сначала Людовика д'Эвре, потом других: каноника собора Парижской Богоматери Филиппа ле Конвера, который явился сюда помочь брату Рено при выполнении его печальных обязанностей, затем Пьера де Шабли, приближенного старшего королевского сына, и еще Юга де Бувилля, первого камергера.

Тут к одру умирающего приблизился Ангерран де Мариньи и встал с таким расчетом, чтобы закрыть своей мощной фигурой от взоров Филиппа всех присутствующих в королевской опочивальне.

Мариньи отлично знал, что в течение всех этих дней брат короля Карл Валуа усердно старался опорочить его, пользуясь тем, что сознание Филиппа омрачено. Коадъютору сообщили о направленных против него обвинениях. «Причина вашей болезни, брат мой, – твердил Валуа, – все те заботы, которые причинил вам недостойный слуга, коадъютор. Это он удалил от вас всех, кто вас любит, и ради личной своей выгоды довел королевство до плачевного состояния, в каком находится оно нынче. И это он, брат мой, посоветовал вам сжечь на костре Великого магистра ордена тамплиеров».

Если Филипп Красивый включит в список исполнителей своей последней воли также и Мариньи, это подтвердит доверие короля, подтвердит в последний раз.

Майар ждал, держа наготове перо. Но Валуа поспешно произнес:

– По-моему, уже достаточно, брат мой.

И он знаком показал Майару, что список закрывается. Тогда Мариньи поднял голос.

– Я всегда верно служил вам, государь, – сказал он. – Прошу вас, препоручите меня благосклонности вашего сына.

Каждый из двух, Валуа и Мариньи – брат короля и первый его министр, – старались подчинить своей воле сознание умирающего, и на мгновение он заколебался. Как усиленно заботился каждый в эти минуты о себе и как мало заботились они о Филиппе.

– Людовик, – усталым голосом произнес король, обращаясь к старшему сыну, – пусть Мариньи не трогают, если он докажет свою верность трону.

Тогда Мариньи понял, что обвинения, выдвигаемые против него, сыграли свою роль.

Но Мариньи знал, что он силен. В его руках была вся административная власть, финансы, армия; даже церковь и та была в его руках, за исключением брата Рено. Он был уверен, что никто иной, кроме него, не сумеет править государством. Скрестив на груди руки, он смело поднял глаза к Валуа и Людовику Наваррскому, стоявшим по другую сторону постели, где боролся со смертью его государь, и, казалось, бросал вызов новому царствованию.

– Государь, не будет ли у вас еще каких-либо распоряжений? – спросил брат Рено.

В эту минуту Юг де Бувилль поправил свечу, грозившую упасть на пол с высокого кованого канделябра, который пылал день и ночь и уже превращал королевскую опочивальню в огненное преддверие гробницы.

– Почему стало так темно? – спросил Филипп. – Разве ночь еще не кончилась и рассвет не наступил?

Все присутствующие машинально обернулись к окнам. Действительно, солнце затмилось, и тень покрыла королевство Французское.

– Отдаю дочери своей Изабелле, – неожиданно для всех произнес король, – тот перстень, который она мне подарила и который украшен большим рубином, называемым «вишней».

Помолчав немного, он спросил:

– Пьер де Латиль еще не приехал?

И так как никто не ответил на королевский вопрос, Филипп добавил:

– Ему я отдаю свой изумруд.

Затем он отказал различным церквам – Булонской Божией Матери, ибо там венчалась его дочь, собору Сен-Мартэн де Тур, собору Сен-Дени – золотые лилии – «ценой в тысячу ливров», добавлял он всякий раз. Человек этот, столь прижимистый при жизни, в свой смертный час старался подчеркнуть ценность своих даров, как бы надеясь, что они принесут ему чаемое искупление.

Брат Рено склонился над изголовьем умирающего и прошептал ему на ухо:

– Не забудьте, государь, вашу Пуассийскую обитель...

Исхудалое лицо короля исказилось гримасой досады.

– Брат Рено, – ответил он, – завещаю вашей обители прекрасную Библию, размеченную моей рукой. Она весьма пригодится не только вам, но и всем исповедникам французских королей.

Великий инквизитор, который сжег достаточно еретиков и достаточно часто бывал сообщником сильных мира сего, рассчитывал на большее: он поспешил опустить глаза, чтобы скрыть разочарование.

– А вашим сестрам, монахиням Пуассийской доминиканской обители, – добавил король, – завещаю большой крест тамплиеров. Ему пристало находиться под вашей охраной.

Холодом повеяло на всех присутствующих. Валуа властно махнул рукой Майару, что пора, мол, кончать, и приказал ему прочитать вслух добавление. Когда писец дошел до слов «волею короля», Валуа привлек к себе своего племянника Людовика и, крепко сжав ему руку, произнес:

– Добавьте также «и с согласия короля Наваррского».

Тут Филипп Красивый взглянул на своего сына, на своего наследника, и понял, что царствование его окончилось.

Пришлось поддерживать его руку, чтобы он мог поставить под завещанием свою подпись. Затем король прошептал:

– Теперь все?

Нет, это было еще не все, и не был еще окончен последний день короля Франции.

– А теперь, государь, вы должны передать своему наследнику королевское чудо, – сказал брат Рено.

По его приказу все покинули опочивальню, дабы король мог передать сыну своему, согласно обряду, мистическую власть, которой обладают владыки земли Французской, могущие чудом исцелять золотуху.

Откинув голову на подушки, Филипп Красивый простонал:

– Брат Рено, вот она, тщета мира. Вот он, король Франции!

В предсмертную минуту от него еще требовали последнего усилия, дабы научил он своего преемника исцелять одну из самых невинных болезней.

Не сам Филипп Красивый обучал сына обряду, не он говорил сакраментальные слова: он забыл их. Брат Рено выполнил за короля весь обряд. И Людовик Наваррский, преклонив колена у отцовского одра и сжимая горячими ладонями ледяные руки короля, стал обладателем тайного наследства.

Когда церемония была окончена, придворным снова разрешили войти в государеву опочивальню; брат Рено начал творить молитвы, а присутствующие вполголоса повторяли священные слова.

Когда они начали хором читать стих: «In manus tuas Domine» – «B руки твои, господи, предаю дух свой...» – вдруг открылась дверь – это вошел Пьер де Латиль. Все взгляды обратились к нему, и, хотя уста всех бездумно бормотали слова молитвы, все глаза были прикованы к епископу Шалонскому.

– В руки твои, господи... – подхватил епископ Латиль, присоединив свой голос к голосам молящихся.

Потом кто-то обернулся к постели. И слова молитвы замерли у всех на губах: Железный король испустил дух.

Брат Рено подошел к постели, чтобы закрыть глаза умершему. Но веки, которые никогда не опускались, упрямо не желали опускаться. Дважды Великий инквизитор пытался закрыть глаза Филиппа, но тщетно. Пришлось прибегнуть к повязке. Король Франции входил в Вечность с широко открытыми глазами.