Глава 4
Переформировка
Подошла свежая дивизия, артиллерийский полк, еще какие-то части, и наступление немецких войск на этом участке приостановили. Остатки танковой бригады отвели в тыл на переформировку.
Лейтенант Ерофеев узнал, что не слишком приветливая встреча со стороны командира бригады майора Зайченко связана с тем, что бригаду ввиду ее малочисленности собираются переформировать в отдельный тяжелый танковый батальон.
Юрию Вадимовичу Зайченко недавно исполнилось тридцать два года. Стать в этом возрасте комбригом удается немногим. Не сказать, что Зайченко сильно отличался в боях. Но считался крепким командиром, с прохождением службы все было в порядке, а в сороковом году прошел курсы по руководству тяжелыми танковыми подразделениями.
Своим назначением он был обязан прежнему комбригу, опытному полковнику, получившему в бою несколько ранений. Да и выбирать было особенно не из кого.
Одни командиры толком нигде не учились, у других не все в порядке было с происхождением. Два опытных майора, прошедшие Финскую войну и вполне способные заменить выбывшего комбрига, погибли в последних боях. Полковник долго раздумывал и уже перед отправкой в госпиталь принял решение.
– Пусть Зайченко бригадой руководит… грамотный, потянет.
Капитан Зайченко пришел в бригаду в начале лета сорокового года после окончания курсов. Был назначен командиром роты тяжелых танков. Должность майорская. Проявишь себя – прямая дорога в комбриги.
Подразделение именовалось бригадой «смешанного танкового состава». Примерно треть машин составляли КВ-1, имелось несколько КВ-2, вооруженные 152-миллиметровыми гаубицами, два десятка «тридцатьчетверок», легкие БТ-7 и Т-26.
Вначале капитан руководил ротой, будучи одновременно командиром тяжелого танка КВ-2. Машина неплохо показала себя во время Финской войны, когда участвовала в прорыве мощных укреплений на Карельском перешейке. Снаряды весом пятьдесят килограммов рушили бетонные доты и пробивали броню практически всех вражеских танков.
Но многим казалась несуразной его массивная башня. КВ-2 был выше своих собратьев почти на метр и получил из-за громоздкой башни прозвище «сарай».
Это очень не нравилось новому командиру роты Зайченко.
– Ну и что, если «сарай»! – смеялся веселый и добродушный капитан Серов. – Зато гаубица мощная.
Зайченко огрызнулся в ответ, он был самолюбив. Отношения между двумя ротными стали еще более натянутыми, после того как Зайченко, закончивший Ленинградское престижное военное училище, а позже курсы при академии, пренебрежительно отозвался о годичном училище в Саратове, которое окончил в тридцатых годах Василий Николаевич Серов.
Серова в бригаде уважали и сразу за него вступились. Один из ротных командиров язвительно заметил:
– Зря ты так про Василия. Пока ты на своем «сарае» ездить учился, Серов Финскую войну прошел, ранение и орден получил. А что зимой на линии Маннергейма творилось, тебе лучше не знать. В газетах не писали, сколько мы там людей и машин потеряли.
– Ну и что там страшного творилось? – вскинулся Зайченко. – Били мы финнов и будем бить. Нечего панику разводить! Только ее нам сейчас не хватало.
Погиб Василий Николаевич Серов, возможный соперник Зайченко. Но утверждение на новую должность стояло под вопросом. Стать комбатом тоже повышение, но батальон это не бригада. Три роты, мелкие подразделения обслуживания, и звания подполковника скоро не жди.
Федор Ерофеев был заместителем Серова, близким ему человеком. Поэтому неприязнь к покойному Зайченко невольно перенес на Ерофеева.
Но бригаду удалось сохранить. Командующий не хотел терять крепкое мобильное подразделение. Поднял старые связи, выбил какое-то количество танков, артиллерию, транспорт и отстоял бригаду.
Правда, с тяжелыми танками дела обстояли туго, да и «тридцатьчетверок» не хватало. Роты дополняли по штатной численности легкими танками.
Почти не имея боевого опыта, Зайченко обладал крепкой хозяйственной жилкой. Проявив необычайную энергичность, сумел выбить для бригады гаубичный дивизион, пополнил минометную и пулеметную роты. Усилил ремонтную роту, зная, что КВ и «тридцатьчетверки» нередко выходят из строя из-за поломок, раздобыл пару мощных тягачей СТЗ-5 – незаменимая машина для эвакуации подбитых или застрявших танков.
Решился вопрос о дальнейшей службе Федора Ерофеева. Все ожидали, что после успешных боевых действий, которые позволили бригаде оторваться от висевших на хвосте немецких танков и соединиться с главными силами, лейтенанта повысят в должности и назначат командиром танковой роты.
Кандидат вполне подходящий. Закончил в сороковом году полный курс училища, прошел бои, прикрывал едва не до последней машины отход бригады. Парень энергичный, смелый, уже набравший опыта и пользующийся авторитетом.
Но Зайченко оставил Ерофеева на прежней должности, командиром взвода в той же второй роте, которая по существу спасла бригаду.
Да и взвод получил разнокалиберный и побитый. Его «Клим Ворошилов» после нескольких попаданий снарядов нуждался в ремонте. Примерно в таком же состоянии была «тридцатьчетверка», которую тоже изрядно побили в летних боях. Сумел отстоять Никиту Астахова, которого хотели перевести вместе с его легким БТ-7 в другое подразделение.
Ротой командовал капитан Линько Борис Сергеевич. Он воевал на «тридцатьчетверке». На ней хотел и остаться, мотивируя это тем, что КВ знает недостаточно – надо подучиться. Зайченко ничего против не имел, но неожиданно вмешался начальник штаба Воронин и потребовал, чтобы Линько пересадили на «Клима Ворошилова».
– В роте три тяжелых танка, в том числе один гаубичный, а ротный на «тридцатьчетверке» будет раскатывать.
Зайченко очень не любил, когда кто-то высказывает свое мнение, и решил поставить начальника штаба на место. Тем более худощавый, с тонкими чертами лица Николай Антонович Воронин не производил впечатления решительного и напористого командира. Пиши свои бумажки и вовремя сведения начальству подавай!
– Ничего, Линько и на «тридцатьчетверке» командовать всеми сумеет. А понадобится, пересадим на КВ. Справится! Одиннадцать лет служит, побольше многих.
Воронин понял, что от него отмахнулись. Основная ударная сила второй роты, это тяжелые танки КВ-1 и КВ-2. «Тридцатьчетверок» всего две, а остальные пять машин, это легкие танки с противопульной броней. Причем четыре из них безнадежно устаревшие Т-26, которые кроме тонкой брони имели слабый двигатель в 90 лошадиных сил.
Этот двигатель позволял и без того слабому танку развивать скорость всего 30 километров в час, лишал машину маневренности и достаточной быстроты на поле боя (скорость БТ-7 была 53 километра в час, а двигатель – 400 лошадиных сил).
Начштаба не был упрямым, но не терпел, когда отмахивались от разумных деловых предложений. Проницательный Воронин понял сразу, что Линько, крепкий сорокалетний мужик, просто боится воевать на КВ.
Эти тяжелые танки суют на самые опасные участки, где не спасет никакая броня. Всадят снаряд из зенитки «восемь-восемь» или подловят в топком месте немецкие саперы, взорвут или сожгут.
Воронин добился своего, хотя разругался с Зайченко. После нескольких дней тренировок капитан Линько пересел на КВ-1, но затаил зло не только на начальника штаба, но и на Федора Ерофеева. Почти приятель с начальником штаба после тех оборонительных боев, Воронин пытался даже добиться, как награды, звания «старшего лейтенанта» для Ерофеева – орденами и медалями в тот период почти не награждали.
– Какой «старший лейтенант»? – взвился Зайченко. – Он год назад училище закончил, зеленый еще.
– Может, и зеленый, а три танка лично подбил и две пушки раздавил. Остатки нашей роты вывел и пехотный взвод.
– Там все стреляли, неизвестно, кто сколько подбил. А остатки роты – всего две машины. Погибла геройски вторая рота, а Ерофеев две побитые машины кое-как вывел. За это в звании не повышают.
Напоминать о том, что рота свыше суток отбивала атаки немецкого штурмового батальона, было бесполезно.
– Прикажи, и я бы держался, – заявил Зайченко, получивший после утверждения в должности командира бригады подполковника. – И сутки, и двое, если бы понадобилось.
Новый комбриг наверняка считал себя смелым человеком и воевал бы не хуже других. Не понимал он только одной простой вещи. Чтобы правильно оценить себя, нужно как следует «понюхать пороху».
Отбиваться от далеко не слабых немецких танков Т-4 и штурмовых орудий. Броня «Клима Ворошилова» держала большинство ударов. Но уже после нескольких попаданий почти весь экипаж был контужен, оглушен, задыхался от гари. Видел, как неподалеку горит машина твоего друга, а уцелевшие танкисты выскакивают горящими клубками под немецкие пули.
Услышать, как кричит механик-водитель:
– Командир, гусеница накрылась! Что делать?
Пока ты думаешь, что предпринять в этой почти безнадежной ситуации, один и второй немецкие снаряды бьют, как кувалдой, а заряжающий, пробитый осколками брони истекает кровью у тебя под ногами.
Зайченко только краем коснулся боевых действий и ничего этого не представлял. Ему повезло. В силу разных обстоятельств, благодаря образованию и связям, он быстро достиг высокой должности и получил два звания подряд.
Заканчивая разговор насчет лейтенанта Ерофеева и не желая ссориться с начальником штаба, Зайченко сменил тон. Благодушно заметил:
– Командир он неплохой. Будет и дальше так воевать, получит и старлея, и орден на грудь. Пошли, пообедаем, что ли. Время третий час.
Переформировка, даже в это тяжелое время, какая-то передышка. Не хочется лишний раз думать о тяжелых боях под Ленинградом, Киевом, Одессой, десятками других больших и малых городов. Немцы упорно наступают…
Сменили прожженные комбинезоны, кому-то досталась новая форма (на всех не хватало). Ремонтники подлатали побитый снарядами и осколками танк. Заваривая оплавленные вмятины, фиолетовые от ударов раскаленных снарядов, бойцы-сварщики только головой качали:
– Сильные у фрицев снаряды. Но и наша броня не слабая.
«Фрицы» – это новое прозвище, которое получили немцы. Фриц, и все тут ясно. Враг, которого надо уничтожать.
С харчами стало похуже. Тыловая норма. Жидкий капустный суп с редкими блестками жира, осточертевшая перловая каша, непонятно, на каком масле. Выручает хлеб, который выдается строго по норме… и окрестные огороды.
Бойцы пошустрее приносят в вещмешках молодую картошку. Из-за этого периодически возникают скандалы с колхозным начальством. Зам по тылу подводит колхозных бригадиров к полевым кухням, черпает постный суп, укоряюще качает головой:
– Мешка картошки пожалели. А людям скоро снова в бой.
– Решай, товарищ майор, с председателем. А с нас за пропажу строго спрашивают.
Зам по тылу сумел договориться с председателем. Сочинил необходимые расписки. Зная, в каком рванье ходят старые и малые, привез в село списанные гимнастерки и шаровары, несколько телогреек.
Взамен получил молоко, творог, пшено. На бригаду, конечно, не хватит, но, по крайней мере в санчасти, раненые молочную кашу едят.
Бригада, подразделение не маленькое, обеспечить всем необходимым трудно. Вот и приходится выкручиваться. Да и еще немецкого прорыва каждый день жди, до линии фронта меньше ста верст. Такие расстояния фрицы порой за пару дней проходят.
Не зря вырыты капониры для гаубиц и противотанковых пушек, и несет постоянную патрульную службу стрелковая рота, во главе которой поставили Матвея Трифонова, присвоив ему лейтенантское звание. Младший лейтенант для роты как-то несолидно.
И тем не менее несмотря на всю напряженность, по вечерам устраиваются танцы. Девушки из санчасти, роты связи, хозчасти и, конечно, штабные дамы приходят, когда стемнеет, на пятачок, где играют два баяниста, поет берущие за душу романсы лейтенант из гаубичного дивизиона.
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит:
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу.
И звезда с звездою говорит.
Душевно поет красивый лейтенант со щегольскими усиками. Девушки замирают, представляя себя на пустынной дороге под яркими звездами. А худощавый, стройный лейтенант выводит строфы, от которых невольно наворачиваются слезы:
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь.
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной, чтоб вечно зеленея,
Темный дум склонялся и шумел…
Кто-то, не выдержав, всхлипнул. Лейтенант раскланялся и достал папиросы. Со всех сторон тянулись зажигалки.
Хватает в России талантов, даже в самом маленьком уголке. И жизнь на войне не остановишь, особенно когда большинство личного состава молодежь.
И Федя Ерофеев, как часто случается в молодости, присмотрел броскую стройную девушку лет двадцати.
В экипажи тяжелых танков подбирают, как правило, физически сильных, крепких парней. Ремонтировать или проводить техническое обслуживание машины массой полста тонн – нелегкое дело.
Даже натянуть массивную гусеницу требуется куда больше усилий, чем на «тридцатьчетверке». Федя Ерофеев этим требованиям отвечал: широкоплечий, мускулистый – девушки относились к нему благосклонно.
И на этот раз девушка улыбалась, не отказывалась, когда лейтенант пригласил ее на один, другой танец. Отношения, кажется, налаживались.
– Вы, оказывается, герой, – сказала новая знакомая. – Вместе с капитаном Серовым отступление бригады прикрывали. Говорят, там такой бой был. Страшно, наверное?
– На нашем «Климе Ворошилове» уверенно себя чувствуешь. Немецкие снаряды его не пробивают.
– Вы, наверное, не один фашистский танк подбили?
Девушка была хороша. Красиво очерченные губы, стройная фигура, талия, перехваченная офицерской портупеей, имела звание лейтенант. Федор невольно залюбовался ей и спохватился, что даже не спросил имени.
Но знакомству состояться было не суждено. Откуда-то вдруг появился начштаба бригады Воронин. Обычно доброжелательный к Ерофееву, на этот раз он мрачно оглядел лейтенанта.
– На танцульки пришел? Больше делать нечего?
– Он что, отдохнуть, как человек, вечерком не может? – неожиданно вмешалась девушка, сидевшая на соседней скамейке. – Или боитесь, что молодые вашу Иринку уведут?
Федор не видел лица вступившейся за него девушки. Небольшая импровизированная танцплощадка была освещена в целях светомаскировки тусклыми синими лампочками. Видя, с любопытством направленные на него взгляды, лейтенант едва сдержал злость.
Не было еще такого, чтобы высокое начальство приходило сюда порядок наводить. Патруль иногда заглядывал, высматривал посторонних или уводил выпивших больше меры. «В бою тебя я не видел, – закипала в Ерофееве злость, – а на танцы явился. Начштаба, подполковник, с «Ванькой-взводным» решил из-за ревности разобраться».
– На данный момент у меня свободное время, – четко козырнул Федор. – Пришел сюда на часок отдохнуть. У вас есть какое-то поручение ко мне, товарищ подполковник?
– Не ту девку ты, Федя, для танцев выбрал, – назидательно сказал командир третьей роты Савелий Лагута.
Лагута был единственным ротным в звании майора, и одним из немногих, кто был награжден орденом Красного Знамени за Испанию, где воевал больше года. Не любивший спокойной жизни, ушел добровольцем на Финскую войну, где был награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу».
Савелий Лагута числился в резерве на выдвижение. Однако его подводили частые выпивки и несдержанность в высказываниях. Лагута говорил что думал, а про нынешнюю войну открыто заявил, что мы ее прозевали.
Ирина, неглупая девушка, хорошо понимала, что появление здесь начштаба бригады, подполковника с надуманными претензиями к лейтенанту Ерофееву, заслужившего авторитет в бою с немецкими танками и прикрывавшего бригаду, роняет авторитет Воронина.
Подполковник редко пил, а сейчас был выпивши. В нем играла ревность, которую наверняка подогрел Зайченко. А если еще в свару ввяжется необузданный на язык Лагута, старый товарищ погибшего командира роты Серова…
Так оно и произошло.
– У подполковников, оказывается, других дел нет, как разбираться, кому с кем танцевать можно.
– А вас не спрашивают, товарищ Лагута. Не забывайте про субординацию!
– Оказывается, девок делить, субординация требуется? – захохотал майор. – Не позорься, Николай Антоныч, хотя бы из-за уважения к погибшему Васе Серову. Он моим другом был и Федора Ерофеева уважал.
Ирина, чуть не плача от обиды, крикнула:
– Уйдем отсюда, Николай. Немедленно! Иначе ты меня больше не увидишь.
А вечер закончился для лейтенанта Ерофеева совсем неожиданно. Его взяла за руку девушка с соседней скамейки и потянула за собой.
– Пойдем, Федя. Настроение тебе все равно испортили.
Он почувствовал шершавую руку и машинально попытался выдернуть свою:
– От стирки руки шершавые. Я из хозяйственной роты. Что, брезгуешь?
– Брось! Руки как руки. Здесь нам еще ругаться не хватало. Зовут тебя как?
– Клава. Боец хозяйственной роты. А если точнее, то в банно-прачечном взводе служу. Поэтому нежных пальчиков, как у Иришки из штаба, не жди.
– А чего можно ждать? – засмеялся Федя.
– Посмотрим на твое поведение, – и, засмеявшись, прижалась грудью к его плечу.
Вечер получился лучше, чем ожидал Федор. За самодельным столом, к удивлению танкиста, сидел командир пехотной роты, старый приятель Трифонов Матвей и две девушки.
– Чего ж вы еще одного кавалера не прихватили? – сразу заявила подвыпившая девушка.
Федор хотел посоветовать ей сходить на танцы, но вовремя смолчал. Лицо девушки, вернее молодой женщины лет двадцати пяти, было густо покрыто оспинами. Видимо, переболела в детстве оспой, и болезнь оставила свой неизгладимый след. Злые люди про таких говорят: «Черти на лице горох молотили».
– Эх, спирт почти весь выпили, – сокрушался Матвей. – Надо бы исправить положение.
– У «чмошников» и спирт, и водка есть, – сказала Люся, девушка с покрытым оспинами лицом. – Деньги только нужны или трофеи какие-нибудь на обмен.
Федор достал сто с чем-то червонцев и трофейную зажигалку в виде никелированного, изящно отделанного пистолета.
Матвей Трифонов покряхтел:
– Я им уже, что имел, отдал. Есть одна штучка. Не хотелось бы «чмошникам» дарить, но если пошла такая пьянка…
Он пошарил в карманах брюк и вынул трофейный складной нож. Нажал на кнопку, выщелкнулось блестящее лезвие.
– Жалко отдавать, в бою бы мог пригодиться, – повертела перламутровый нож подруга Матвея.
– Детская игрушка. Для боя у меня автомат имеется, пистолет и эсэсовский кинжал. Хотели меня этим кинжалом проткнуть, но не успели. Я опередил. Бери, Люся, меняй не меньше, чем на бутылку спирта.
Люся вернулась быстро. Выгрузила из противогазной сумки две бутылки, банку тушенки и небольшой кулек с мятыми карамельками.
– Ну, вот. Хлеб и огурцы у нас есть, сала немного осталось. Сладкого захотелось, вместо кильки конфет принесла. Отсыпали две горсти.
– Кому война, а кому мать родна, – покачал головой старший лейтенант Трифонов. – Неплохо наша хозчасть поживает. В мою бы роту их, и в штыковую атаку.
Через полчаса компания оживилась. Простые и не слишком видные были все три деревенские девушки. С ними было легко и весело.
Люся со смехом рассказала, как ее безуспешно сватали родители. Но местные парни воротили нос. Давнишняя, еще в детстве, оспа обезобразила лицо, а юность часто бывает безжалостной к бедам других.
Даже самые невзрачные девки чувствовали свое превосходство, имели парней, а матери готовили им приданое.
Люсю открыто не поддевали, но за спиной приходилось слышать всякое. Когда проговорилась, что и ей мать готовит приданое, раздавались смешки. Вряд ли тебе это понадобится в двадцать шесть лет!
Отец любил ее больше других детей, верил, что у Люси жизнь наладится. Перед войной поставил рядом с избой сосновый сруб для ее будущей семьи.
– К чему, папаня? – спрашивала обиженная судьбой девушка. – Людей смешить?
Когда началась война, Люся пошла в военкомат, записываться добровольцем. Отца и брата забрали в первые дни. В доме осталась мать с малышней, да никому не нужная доярка Люся.
Военком, пожилой капитан, стараясь не глядеть на лицо девушки, выслушал ее. Понял, что от безысходности уходит она в армию. Записал без лишних слов в хозяйственную команду.
А мать, прощаясь с дочкой, шепнула ей:
– Там мужиков много, может, найдешь кого. А не найдешь, сделай ребеночка и возвращайся.
– Вот такой материнский наказ я получила, – посмеиваясь, призналась захмелевшая Люся.
– Отец с братом воюют? – спросил Ерофеев. – Вести от них приходят?
– Отец в июле письмо прислал, и больше никаких известий ни от папани, ни от брата.
– На войне письма долго идут, – сказал Матвей Трифонов. – Два-три месяца не срок.
Клава уже открыто прижималась к Феде и шептала какие-то ласковые слова.
– Я, пожалуй, спать пойду, – заявила Люся.
– И мы сейчас пойдем, – шепнула на ухо Клава. – Только не спать…
Погасили лампу. Клава сняла гимнастерку, расстегнула еще какие-то пуговички, и Федя ощутил под пальцами набухшие соски на груди.
Остатки одежды снимали в темноте, но раскинувшееся женское тело было хорошо видно.
– Ой, хорошо как, – дрожа от возбуждения, шептала девушка. – Крепче прижми… я вся твоя.
На соседних нарах ворочалась и никак не могла заснуть Люся. У ней было стройное молодое тело. Болезненная дрожь сжимала низ живота. Ей требовалось то, что получали в эти минуты обе ее подруги.
Нашарив кисет, Люся поднялась и осторожно пошла к выходу. Вдыхая прохладный сентябрьский воздух, не спеша, свернула самокрутку и закурила. Привалившись к брезенту палатки, подумала, что зря отталкивает плотника Тимофея Янютина.
Он, правда, старше ее лет на четырнадцать, рано облысевший, и семья под Ульяновском. Но мужик работящий и деликатный в обращении. Почему бы с ним не сойтись? Не навсегда ведь. Забеременеет – и домой…
В палатку Люся не вернулась. Устав за день, незаметно заснула. Ей снился дом, речка, мать и младшие сестры. Неужели наступит день, когда она их снова увидит.
Самым примечательным человеком в бригаде был командир четвертой роты капитан Журов Михаил Филиппович. Долговязый, сутулый, с морщинистым лицом, он был по возрасту самым старшим из командиров, хотя звание и должность носил невысокие.
Журову было сорок шесть лет, а служить он начал еще в Первую мировую. Куда только не бросала его судьба. Хотя, в отличие от шустрого майора Савелия Лагуты, сам он на рожон не лез. Был на редкость рассудителен, нетороплив в принятии решений, но когда надо, действовал быстро и грамотно.
Журов, кроме своей четвертой роты, командовал диковинной машиной «Клим Ворошилов-2», тяжелым танком с несуразной громоздкой башней, где крепилась гаубица калибра 152-миллиметра. Калибр для танка просто непостижимый – у остальных машин втрое-вчетверо меньше.
Наверное, только в этом танке высотой три с лишним метра мог свободно чувствовать себя засидевшийся в капитанах Михаил Журов, имевший рост метр восемьдесят три. Остальной экипаж (как и принято, в танковых войсках) рост имел мелкий и едва доставал Журову до плеча.
Однако тяжелая машина массой 52 тонны напоминала сарай только очертаниями башни. В умелых руках Журова и его экипажа она проявляла в бою достаточную прыткость в скорости (35 километров) и не уступала в маневренности КВ-1 и «тридцатьчетверкам». Легкие танки были, конечно, более шустрые, но зато Журов превосходил всех своим опытом.
Михаил Филиппович начал воевать в пятнадцатом году, а первым орудием молодого офицера была 152-миллиметровая английская гаубица системы Виккерса.
Тяжелая пушка с оглушительным грохотом выстреливала стофунтовые (40 килограммов) снаряды, а отдача была так велика, что огонь велся с грунта (колеса не выдерживали). За полтора года службы в тяжелом дивизионе подпоручик Журов основательно потерял слух, был дважды контужен, но хваткий и быстро вникающий в службу, стал неплохим специалистом гаубичной артиллерии.
Потом проходил курсы переподготовки, женился и остаток осточертевшей всем мировой войны служил заместителем командира батареи 122-миллиметровых гаубиц фирмы «Крупп». Легкая пушка немецкой фирмы нравилась поручику Журову (его повысили в звании), потому что не так грохотала и легко разворачивалась сметливым расчетом из обученных крестьянских парней, посылая фугасные, осколочные, шрапнельные снаряды весом 21 килограмм точно по наводке.
В семнадцатом году расчет разошелся по домам. Журов (к тому времени капитан и отец двоих дочерей) перебивался случайными заработками. Позже короткое время воевал у генерала Деникина, пока не попал в плен к красным бойцам Тухачевского.
Капитана допросили. Как водится, набили морду за меткую стрельбу по борцам за Мировую революцию и толкнули прикладом в кучу других пленных офицеров. Судьба их была предрешена. Кто-то из молодых плакал, другой порывался поговорить с красным командиром, а большинство угрюмо молчали.
– Мужайтесь, господа, – густым пропитым басом призывал кавалерийский подполковник. – На Гражданской войне врага не щадят, как и мы не щадили.
За это откровение подполковника наградили крепким пинком и пообещали, что умирать он будет дольше всех. Когда группу обреченных вели за деревню, прибежал посыльный из штаба. Артиллеристам предложили перейти на службу в Красную Армию.
– Есть артиллеристы?
Трое офицеров шагнули вперед. Четвертый сплюнул и заявил:
– Я офицерской честью не торгую.
Непонятно почему, Журов показал на подполковника:
– Я тяжелой батареей командовал. Мне специалист по ездовым лошадям нужен.
Усатый подполковник удивленно посмотрел на капитана, но умирать желания не имел и был определен в гаубичную батарею ездовым.
В Красной Армии Журов прослужил до двадцать девятого года. Высоко его не двигали – все же бывший белый офицер, элемент ненадежный. Затем был уволен, в начале тридцатых принят снова, а когда в тридцать седьмом году начался процесс над маршалом Тухачевским, загремел на несколько месяцев в тюрьму, как пособник врага народа.
Журову повезло. Следователь попался опытный. Понял, что перед ним не более чем добросовестный артиллерийский командир, и отпустил его. Много всего переживший и навоевавшийся на разных фронтах капитан, вздохнул с облегчением. Считал, что навсегда распрощался с военной службой, устроился мастером в автотракторную мастерскую и погрузился в семейную жизнь.
Однако осенью сорокового года, когда в Европе вовсю гремела война, Журов был призван снова – это в сорок пять лет! Красная Армия нуждалась в специалистах по тяжелым гаубицам.
Стрельба из них была делом непростым, требовала долгой учебы, точных математических расчетов, и Журов снова надел военную форму все в том же звании капитан. После недолгой подготовки был назначен командиром взвода тяжелых гаубичных танков «Клим Ворошилов-2», чему не удивился. Привык служить, куда посылали.
Под Смоленском потерял напарника (взвод состоял из двух тяжелых машин), воевал в одиночку и прославился тем, что в одном бою уничтожил четыре немецких танка и бронетранспортер.
Немцы сначала удивлялись, глядя на невиданный громоздкий танк, считая, что на поле боя он будет хорошей мишенью. Но броня в 75 миллиметров и шестидюймовая гаубица развеяли иллюзии. Подбить «Клим Ворошилов» было сложно, зато его мощные снаряды (хоть бронебойные, хоть фугасные), проламывали любую броню или срывали башни.
Командир четвертой роты Журов был спокойным, невозмутимым человеком и раз в неделю обязательно отправлял домой письмо, если имелась возможность.
Танк содержался в порядке, экипаж знал свое дело, а в дополнение к пайку, в чугунном казане почти каждый вечер варилось что-нибудь домашнее: щи, каша со шкварками или уха. Смотря что удавалось раздобыть или выменять.
На такие ужины Михаил Филиппович Журов часто приглашал Федора Ерофеева и Савелия Лагуту. Проходя мимо, комбриг Зайченко обязательно останавливался и делал замечание:
– Ну вот, опять устроили посиделки! И конечно, со спиртом.
– Все в меру, товарищ подполковник. Ребята молодые, аппетит хороший, вот и организуем добавку к ужину.
Придраться к Журову было не за что. Танк был хорошо замаскирован в глубоком капонире, а двигатель, уровень масла и остальные механизмы проверялись ежедневно.
Не обладая многими качествами хорошего командира, Зайченко относился к Журову свысока. Ну и что, если научился за двадцать лет из гаубицы стрелять? Бывшего белогвардейца не переделаешь – за ним глаз да глаз нужен. Тем более возле врага народа Тухачевского отирался.
Комбригу не нравилось, что его мнение не разделял начштаба Воронин, который принципиально держался подальше от политики и не любил перемывать кости сослуживцам.
– Служил Журов у белых, ну и что теперь? У нас многие служили, а воюют на совесть.
Преодолев самолюбие, извинился перед сопляком Ерофеевым и снова общался с ним. Как будто, кроме лейтенанта, не с кем поговорить.
А тем временем подходила к концу короткая переформировка. В один из сентябрьских дней бригада была поднята по тревоге. Приехал представитель корпуса и сообщил на совещании, что немцами на их участке готовится наступление.
Авиационной разведкой обнаружено значительное скопление бронетехники. Танки, штурмовые орудия были сосредоточены несколькими группами. Угадывалась знакомая картинка – ударить с флангов, взять участок обороны в клещи, а затем танковым клином устремиться вперед.
Такие удары позволяли делать эффективные рывки, оставляя в окружении смятые советские подразделения, и развивать успех.
Такова была тактика вермахта в первое военное лето. Но лето прошло… Мы многому научились.
