Книга: Галина Вишневская. Пиковая дама русской оперы
Назад: Глава 10 Шостакович
Дальше: Глава 12 Америка
Глава 11
Песни и пляски смерти
Все страсти-мордасти – просто отсутствие актерской техники и внутреннего контроля. Темперамент – это умение себя сдерживать.Галина Вишневская
Вишневская обожала Шостаковича, но чаще, чем с Дмитрием Дмитриевичем, ей приходилось общаться с Екатериной III – прозвище Фурцевой. Не по дружбе или взаимному влечению, по жесткой необходимости. А душа требовала чего-то другого, возвышенного и прекрасного. Она требовала новой роли, Галина очень хотела петь в «Хованщине» Мусорского. Образ Марфы-раскольницы психологически словно на нее писан. Одно плохо – для Марфы нужен совсем другой голос.
Галина Вишневская в роли Марфы в постановке «Царская невеста»
В поисках новых образов и идей Вишневская пересматривала богатое наследие Мусорского и вдруг обнаружила «Песни и пляски смерти». «В расчете на какой голос писал Мусоргский свой цикл? Да ни на какой. Ему нужна была в первых трех песнях темная краска, таинственная атмосфера, и он поручил это басу. В четвертой же, в «Полководце», он слышал «фанфарную», острую подачу звука и написал ее для драматического тенора! И, не заботясь дальше ни о чем, объединил в цикл.
Я никогда не слышала этого цикла в чьем-либо исполнении – романсы и песни Мусоргского мало поются в России – и восприняла его как новое, только что написанное специально для меня сочинение».
Мало иметь хороший голос и внешность, на сцене требуется жить, а не играть. Для того чтобы показать пляски смерти, певица должна была лично переживать столкновения со смертью, она должна была не просто играть смерть, склонившуюся над колыбелькой, она должна была показать, как это нестерпимо больно, когда умирает ребенок. Галина потеряла сына. Не просто потеряла, он умер, высасывая молоко вместе с гноем из ее разодранных сосков. А в «Серенаде» – белая ночь и умирающая девушка, которая так и не дождется своего принца, и тогда Смерть приходит к ней в образе прекрасного рыцаря. Но разве не об этом грезила умирающая Галина в холодном блокадном городе, мешая от слабости реальность со сном и бредом? А когда Смерть является пьяному мужику в образе развеселой бабы: разве когда после концертов на кораблях и в землянках, когда она возвращалась в барак «Голубой дивизии», разве не о том говорили все ее товарки?
Были в ее жизни и трупы на улицах, и засыпанные обломками домов живые и мертвые. Она сама умирала от чахотки, Смерть столько раз являлась к ней, нашептывая соблазнительные слова… «Я пришла к этому циклу уже во всеоружии сценического и вокального мастерства, имея за плечами 15 лет работы на сцене и большой жизненный опыт: мне было о чем рассказать публике».
Выступление Г. Вишневской и М. Ростроповича с этим произведением сохранилось в записи, и ее можно найти и посмотреть.
В то время, когда Галина репетировала «Песни и пляски смерти», Дмитрий Дмитриевич Шостакович закончил вокальный цикл «Сатиры» на стихи Саши Черного для сопрано в сопровождении фортепьяно. Первый раз он решился показать свое новое творение Мстиславу и Галине, для чего и пригласил их к себе летом 1960 года. Исполнял, разумеется, один, пел, аккомпанируя себе на рояле. Сочинение он посвятил Галине Вишневской, ей и предстояло исполнить его на публике.
Интересно, знал ли Шостакович, что Вишневская начинала как опереточная и эстрадная певица? Если не знал, значит, так гениально угадал; во всяком случае, сам признавался, что писал в расчете на ее голос.
Оставалось пробиться с этим шедевром на сцену. Саша Черный озаглавил цикл «Потомки», а писал он его до революции, стало быть? делал далекий прицел. Опять же? добавьте сам жанр – куплеты, неважно, что они исполняются оперным голосом, все равно – эстрада, критика. А против кого критика – против нашей же распрекрасной советской власти.
«Наши предки лезли в клети
И шептали там не раз:
«Туго, братцы, видно, дети
Будут жить вольготней нас».
Дети выросли, и эти
Лезли в клети в грозный час
И шептали: «Наши дети
Встретят солнце после нас».
Нынче, так же, как вовеки,
Утешение одно:
«Наши дети будут в Мекке,
Если нам не суждено».
Что это, если не пресловутое коммунистическое завтра? А дальше еще хлеще:
«Даже сроки предсказали —
Кто лет двести, кто пятьсот,
А пока лежи в печали
И мычи, как идиот».
Или вот это:
«А потомки? Пусть потомки,
Исполняя жребий свой
И кляня свои потемки,
Лупят в стенку головой».
Ничего бы не получилось, стихи Саши Черного хоть и напечатаны в советском издании и, следовательно, прошли цензуру, а все равно крамольные, но тут Вишневской пришла гениальная идея: назвать цикл «Картинки прошлого». Фурцева, скорее всего, в праведность такой компании как Шостакович, Ростропович и Вишневская, да еще и с Сашей Черным впридачу, не поверила, но и под каким предлогом отказать, не нашла. Премьера состоялась 22 февраля 1961, первое отделение «Песни и пляски смерти», второе – 5 романсов Прокофьева на стихи Анны Ахматовой и, наконец, «Картинки прошлого».
«Когда я запела «Потомки», я увидела, как замерли в напряжении сидящие в зале люди. Это было уже после разоблачения сталинских и бериевских преступлений, и стихи били прямо в цель.«Я, как филин, на обломках
Переломанных богов…»Одни боги свергнуты, но другие уже заняли их места. Когда я закончила, в зале поднялся не крик, а рев – требовали повторения, и мы повторили. А после окончания всего цикла публика не хотела уходить, и мы целиком исполнили его еще раз».
В общем, полный успех, и неудивительно, что вскоре их пригласили еще раз исполнить весь цикл на Центральном телевидении.
Заранее понимая, что «Потомков» все равно не запишут, или запишут, но потом сообщат, что пленка по каким-то мистическим причинам загублена, Вишневская и Ростропович все же отправились делать запись. И что же – в последний момент дирекция обнаружила, что цикл длинный, и милостиво приняла решение убрать «Потомков», но оставить все остальное. Кто бы сомневался.
В результате передача не состоялась, а ноты Шостаковича были изданы в СССР уже после того, как их напечатали на западе.
Все в жизни связано, все переплетено, одни события подпитывают другие, те – третьи, дальше, дальше, с этого момента в наше повествование войдет еще один важный для Галины Вишневской персонаж. Человек, из-за дружбы с которым, собственно, у них с мужем через несколько лет начнутся серьезные неприятности. Я говорю об Александре Солженицыне. В далеком 1961 году Вишневская еще ничего не слышала об этом писателе, тем не менее, для нашей истории он интересен именно начиная с этого года, когда Солженицын закончил «Один день Ивана Денисовича» (первоначальное авторское название – «Щ-854»). В повести рассказано об одном дне из жизни советского заключенного, русского крестьянина и солдата Ивана Денисовича Шухова. Повесть была передана в редакцию журнала «Новый мир» Твардовскому, который, понимая, что произведение, скорее всего, не допустят к изданию, написал к нему хвалебное предисловие и отправил на имя Первого секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров СССР Н. С. Хрущева с тем, чтобы вопрос решался на самом высоком уровне. Автор «Василия Теркина» мог себе это позволить. Хрущев читал повесть не сам, этим занимался его секретарь Лебедев. Читал вслух, пока Хрущев отдыхал от праведных дел. Известно, что Никита Сергеевич был буквально потрясен услышанным, дал согласие на публикацию и даже попросил 23 экземпляра «Ивана Денисовича» для последующей раздачи ведущим деятелям КПСС.
В 1982 году в радиоинтервью к 20-летию выхода «Одного дня Ивана Денисовича» для Би-би-си Солженицын сказал: «Совершенно ясно: если бы не было Твардовского как главного редактора журнала – нет, повесть эта не была бы напечатана. Но я добавлю. И если бы не было Хрущева в тот момент – тоже не была бы напечатана. Больше: если бы Хрущев именно в этот момент не атаковал Сталина еще один раз – тоже бы не была напечатана. Напечатание моей повести в Советском Союзе, в 62-м году, подобно явлению против физических законов <…> теперь, по реакции западных социалистов, видно: если б ее напечатали на Западе, да эти самые социалисты говорили бы: все ложь, ничего этого не было, и никаких лагерей не было, и никаких уничтожений не было, ничего не было. Только потому у всех отнялись языки, что это напечатано с разрешения ЦК в Москве, вот это потрясло».
18 ноября 1962 вышел журнала «Новый мир» № 11 с «Одним днем», первоначальный тираж составил 96 900 экземпляров, но по разрешению ЦК КПСС было допечатано еще 25 000. Уже к вечеру 19 ноября около 2000 экземпляров журнала были завезены в Кремль для участников очередного пленума ЦК КПСС. После этого его переиздали «Роман-газетой» в январе 1963 года тиражом 700 тысяч экземпляров и – летом 1963 года – отдельной книгой в издательстве «Советский писатель» (тираж 100 тысяч экземпляров). Неудивительно, что Солженицын тут же стал знаменитым и был принят в Союз писателей СССР.
«Когда в моей жизни что-то не ладится, я прежде всего вспоминаю свое письмо в “Правду”, которое я в свое время написал в защиту Солженицына. Если меня попросят назвать главное деяние моей жизни, оно не будет связано с музыкой. Оно – в одной страничке этого письма. С тех пор моя совесть чиста и ясна». (Мстислав Ростропович)
Прочитав повесть, Анна Ахматова сказала Лидии Корнеевне Чуковской: «Эту повесть о-бя-зан про-чи-тать и выучить наизусть – каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза». А Роман Гуль в своей статье в эмигрантском Новом журнале (1963) написал, что повесть «зачеркивает весь соцреализм, т. е. всю советскую литературу <…> не имеет с ней ничего общего. И в этом ее большое литературное (и не только литературное) значение. <…> предвестник, указание пути для всей русской литературы». В. Т. Шаламов в личном письме Солженицыну писал: «Повесть – как стихи, – в ней все совершенно, все целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал».
В одном из своих интервью для телевидения Г. Вишневская подчеркивает, что когда Ростропович пригласил к себе на дачу Солженицына, он пригласил не диссидента, не неизвестно откуда взявшегося борца за правду, и уж никак не беглого каторжника, он пригласил известнейшего писателя, которого он лично читал и глубоко уважал. То есть своим действием на тот момент он не совершил ничего противозаконного. Другого мнения придерживается их старшая дочь Ольга: «Конечно же, о Солженицыне за столом не упоминали – о нем тогда говорили шепотом в ванне при бежавшей из-под крана воде. Нам с сестрой родители все это в очень раннем возрасте объяснили, ничего не скрывая – родители сказали, что у нас на даче в пристройке будет жить такой писатель, Александр Исаевич, за одну книжку которого, если ее найдут, можно попасть в тюрьму на всю жизнь. И если мы кому-то что-то скажем об этом, всем нам будет очень плохо. Поэтому если кто-то будет звонить и звать к телефону Александра Исаевича, мы должны были говорить: «Вы не туда попали». А вот если бы позвонили и сказали, что это слесарь Михаил Антонович, которому нужно заменить трубу, тогда, наоборот, нужно было срочно бежать и звать к телефону дядю Саню, как мы с сестрой звали Солженицына, – пароль такой был. Конечно, было страшно».
Выход повести «Один день Ивана Денисовича» и создание Шостаковичем 13 симфонии, в основу композитор положит стихи Е. Евтушенко «Бабий Яр», будет происходить буквально одновременно. И в этом еще одна связь Солженицына с нашей историей. Потому как во время репетиций все работающие над симфонией музыканты либо читали эту повесть, либо слушали многочисленные пересказы оной.
Впрочем, вернемся к нашему рассказу, Шостакович, живейшее участие в жизни которого принимали Вишневская и Ростропович, женился в третий раз, уже после того, как сын подарил ему внука Дмитрия. Двадцативосьмилетняя супруга Супинская Ирина Антоновна была моложе дочери композитора. В силу этого пикантного обстоятельства Шостакович не спешил представить ее семье. Впрочем, она была отнюдь не беспомощной девицей из тех, что сначала сидят на шее у родителей, а потом перебираются на шею мужа. Ира работала в издательстве «Советский композитор» редактором. «Эта маленькая женщина с тихим голосом оказалась очень энергичной хозяйкой дома и быстро организовала жизнь огромной семьи. Именно при ней Дмитрий Дмитриевич, наконец, обрел домашний уют и покой. Как раз в то время он переехал с Кутузовского проспекта в дом рядом с нашим, и его молодая жена занималась ремонтом новой квартиры, перестройкой дома в Жуковке, чтобы отделить Дмитрия Дмитриевича от шумной суеты молодежи и их разраставшихся семейств. Создав ему идеальную атмосферу для работы, она оградила его от всех хозяйственных забот, все годы безупречно, преданно относилась к нему и продлила его жизнь на несколько лет».
Вскоре после женитьбы Шостакович пригласил Вишневскую и Ростроповича к себе домой; повод – только что написанная Тринадцатая симфония. Присутствовали композиторы А. Хачатурян, М. Вайнберг, дирижер К. Кондрашин, поэт Е. Евтушенко. Год назад он опубликовал поэму «Бабий Яр», и вот уже его стихи вошли в симфонию. «Многие слышали о Бабьем Яре, – писал в своих мемуарах Д. Д. Шостакович, – но понадобились стихи Евтушенко, чтобы люди о нем узнали по-настоящему. Были попытки стереть память о Бабьем Яре, сначала со стороны немцев, а затем – украинского руководства. Но после стихов Евтушенко стало ясно, что он никогда не будет забыт. Такова сила искусства».
Тут же возник вопрос, кто будет петь? Нужен бас. Вишневская рекомендовала Александра Ведерникова, тот, разумеется, согласился. Шутка ли, сам Шостакович! Совершенно новая симфония! Можно сказать определенно, с такой премьерой раз и навсегда впишешься в музыкальную историю.
Галина дала Ведерникову телефон Дмитрия Дмитриевича, и на другой день Шостакович проиграл специально для своего нового солиста всю симфонию и передал ноты. Но тут же в газетах, точно грибы после дождя, стали появляться критические статьи на «Бабий Яр» Евтушенко.
Конечно, критиковать не запрещается, но когда десятки критических статей появляются, что называется, в один день, выглядит это, мягко говоря, подозрительно. «Бабий Яр» – произведение, в котором говориться о погибших в конструкционных лагерях евреях. Евтушенко обвиняли в том, что своим произведением он преуменьшает роль русского народа в борьбе с фашизмом.
Первым не выдержал и сдался Ведерников, наотрез отказался выступать, должно быть, ему уже промыли мозги.
Галине было горько, обидно, а главное стыдно за своего коллегу перед Шостаковичем. Но тот как будто бы ждал чего-то подобного. Оказывается, Евтушенко и раньше жаловался, что его просят переделать текст, в противном случае, запретят исполнение. Так что в результате Евтушенко бегал по начальственным кабинетам, вымаливая разрешение исполнить симфонию с изначальным текстом, а Вишневская спешно искала замену исполнителю. В результате им стал Виктор Нечипайло, тот самый, с которым она в один год прошла по конкурсу в Большой театр.
Благодаря выходу повести Солженицына у Евтушенко была некоторая надежда на то, что ему удастся выхлопотать разрешение, так как по сравнению с описанием лагерного быта его «Бабий Яр» казался вообще неконфликтным произведением. Все-таки события, описанные в нем, происходили во время войны, а не в наше относительно спокойное время в фашистском, а не в советском концлагере.
Должно быть, начиналась очередная волна антисемитизма, во всяком случае, вскоре после того, как Шостакович начал работу над 13 симфонией, композитор Борис Чайковский написал вокальный цикл на стихи Иосифа Бродского, Вишневская с радостью включила произведение в свой концерт, но его тоже запретили. Так как в стихах не было вообще никакой политики, все решили, что повлияла национальность поэта. Впрочем, последнее не доказано.
Известно другое: уже скоро, буквально 29 ноября 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» появится статья «Окололитературный трутень», подписанная Я. Лернером, М. Медведевым и А. Иониным. Основная тема статьи – поэт Бродский, тунеядец, ведущий «паразитический образ жизни». Там же приводились цитаты, которые, как выяснилось позже, были взяты две из стихов Бобышева, а третья – из поэмы Бродского «Шествие», она представляла собой окончания шести строк, от которых отрезаны первые половинки. Стихотворение «Люби проездом родину друзей…» было исковеркано авторами фельетона следующим образом: первая строчка «Люби проездом родину друзей» и последняя «Жалей проездом родину чужую» были объединены в одну – «люблю я родину чужую».
Как водится, статья широко обсуждалась не только в союзе писателей, но и везде, где это только возможно, по уже проверенному принципу «не читал, но осуждаю», а 8 января 1964 года «Вечерний Ленинград» опубликовал подборку писем читателей с требованиями наказать «тунеядца Бродского». Тунеядство в СССР – противозаконное действие, другое дело, можно ли назвать тунеядцем писателя, который пишет у себя дома, а не ходит за вдохновением на завод или фабрику? Тем не менее,13 января 1964 года Бродского арестовали именно по обвинению в тунеядстве.
«Судья: Ваш трудовой стаж?Бродский: Примерно…Судья: Нас не интересует «примерно»!Бродский: Пять лет.Судья: Где вы работали?Бродский: На заводе. В геологических партиях…Судья: Сколько вы работали на заводе?Бродский: Год.Судья: Кем?Бродский: Фрезеровщиком.Судья: А вообще какая ваша специальность?Бродский: Поэт, поэт-переводчик.Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?Бродский: Никто (без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?Судья: А вы учились этому?Бродский: Чему?Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…Бродский: Я не думал… я не думал, что это дается образованием.Судья: А чем же?Бродский: Я думаю, это… (растерянно) от Бога…Судья: У вас есть ходатайства к суду?Бродский: Я хотел бы знать: за что меня арестовали?Судья: Это вопрос, а не ходатайство.Бродский: Тогда у меня нет ходатайства».
Это не отрывок из абсурдистской пьесы, а реальный протокол допроса, законспектированный Фридой Вигдоровой, позже он получит широкое распространение в самиздате.
Таким образом, 13 марта 1964 года на втором заседании суда Бродский был приговорен к максимально возможному по Указу о «тунеядстве» наказанию – пяти годам принудительного труда в отдаленной местности (Коношский район Архангельской области, в деревню Норинская), куда он был этапирован под конвоем вместе с уголовными заключенными.
Слева направо: Александр Галич, Галина Вишневская, Михаил Барышников, Мстислав Ростропович, Иосиф Бродский. 1974 г. «Мне ведь отрезали путь домой, и я остался на Западе с тем, что мне дороже всего, что я беспрепятственно вывез через таможню, – это мои знания и любовь к музыке, и к русской музыке, в частности. Я считаю себя на Западе посланником русской музыки, истинным русским послом». (Мстислав Ростропович)
На самом деле всего этого можно было избежать: при Ленинградской организации писателей СССР существовала так называемая Профессиональна группа писателей, созданная для тех, кого еще в союз не приняли, либо для тех, чья ситуация безнадежна. Профгруппа помогала писателям, живущим литературным трудом, доказывать родному правительству, что они не тунеядцы. Принцип работы простой: существует некий прожиточный минимум, назовем его Х, в году 12 месяцев. Умножаешь Х на 12, получаешь сумму, необходимую на год (прожиточный минимум). Раз в год писатель пишет подробный отчет, в котором указывает свои заработки. Смысл – доказать, что ты наработал на свой прожиточный минимум. Публикации в то время были редкостью, но зато тиражи огромными, таким образом, можно было, напечатав одну большую вещь, жить на нее и год и больше или, издав в разных журналах и газетах стихи и статьи, собрать в итоге требуемую сумму. Бродскому такое предложение было сделано, но он принял его только в 1965 году.
Но вернемся к ноябрю 1962 года. Приближался день премьеры 13 симфонии, шли последние оркестровые репетиции, как вдруг ни с того ни с сего Нечипайло сообщили, что именно в этот день его очередь петь в опере «Дон Карлос»! Как мы уже говорили, в Большом театре каждый спектакль делался в несколько составов исполнителей, чтобы если один певец заболеет, его можно было бы подменить. В этот день была очередь другого певца. Ошибки быть не могло, да ее и не было, просто артисту, который должен был петь в этот день, приказали «заболеть». Казалось бы – сделать ничего нельзя, Нечипайло не мог так же сослаться на болезнь или отсутствие голоса и в тот же день петь 13-ю. Спас случай: оказывается, ту же роль для концертов репетировал Виталий Громадский. Но так как он не участвовал в оркестровых репетициях, его не учли. Теперь же он оказался на генеральной репетиции, увидел, что нет исполнителя, и с радостью предложил свои услуги.
Таким образом, 13-я симфония была спасена, хотя участники проекта до последнего ожидали, что вот-вот придет приказ, запрещающий премьеру. Тем не менее, сразу же после премьеры, а она имела огромный успех, Евтушенко опубликовал второй вариант «Бабьего Яра». Укатали Сивку крутые горки. Неудивительно, что в свои ближайшие гастроли в Америку Ростропович контрабандно вывез из СССР партитуру 13-й и передал ее в Филадельфийский оркестр дирижеру Юджину Орманди.
В памятном судом над Бродским 1964 году у нашей героини состоялась еще одна судьбоносная встреча: на закрытом банкете в Восточном Берлине Галина с Мстиславом познакомились с Леонидом Ильичом Брежневым. В то время о нем еще почти никто не знал. Сидя рядом с Галиной, весь вечер Леонид Ильич галантно ухаживал за ней. Сам Брежнев производил довольно-таки приятное впечатление, в то время ему было 57 лет, он выглядел статным, с прекрасной шевелюрой мужчиной, кроме того, он знал много стихов, которые с удовольствием читал наизусть. Любимым же поэтом будущего Генерального секретаря СССР был Есенин.
«Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне…»
В марте 1978 года этот самый любитель Есенина лишит Галину Вишневскую и Мстислава Ростроповича советского гражданства. Впрочем, все это произойдет через далеких 14 лет, а пока, в октябре 1965 года, вернувшийся из ссылки поэт Иосиф Бродский был принят в Профгруппу переводчиков при Ленинградском отделении Союза писателей СССР, рекомендации дали Корней Чуковский и Борис Вахтин. В ссылке поэт пробыл два года вместо пяти. Казалось бы, жизнь вот-вот наладится;в конце 1965 Бродский отправляет в издательство «Советский писатель» рукопись своей книги «Зимняя почта (стихи 1962–1965)». Рукопись пролежала в издательстве год, после чего возвратилась к автору. И это при том, что редакторский совет был за публикацию. То есть имел место запрет печатать Бродского, пришедший откуда-то свыше.
В то время Вишневская уже не пела свою любимую «Аиду», после смерти любимого дирижера Мелик-Пашаева в 1951 она сыграла всего несколько спектаклей и вдруг поняла, что больше не хочет петь эту партию, более того, не только не хочет, а не может «…перешагнуть через это нежелание. Как будто он взял с собой в могилу все чувства, что владели мной, все мое вдохновение. Это был его спектакль, и, когда он умер, вместе с ним умерла и моя Аида».
В марте 1966 года умерла королева серебряного века Анна Ахматова. Несмотря на то, что они были мало знакомы, в жизни Галины Вишневской поэт Ахматова играла довольно-таки заметную роль. В 1961 году, послушав, как Вишневская поет «Бразильскую Баховиану», Ахматова посвятила ей стихотворение:
«Женский голос как ветер несется,
Черным кажется, влажным, ночным,
И чего на лету ни коснется —
Все становится сразу иным.
Заливает алмазным сияньем,
Где-то что-то на миг серебрит
И загадочным одеяньем
Небывалых шелков шелестит.
И такая могучая сила
Зачарованный голос влечет,
Будто там впереди не могила,
А таинственный лестницы взлет».
В период 1966–1967 в печати появились всего 4 стихотворения Бродского. А потом целый год ничего. Неискушенная публика, должно быть, решила, что поэт запил или исписался, а его просто не публиковали. Нет публикаций, значит, нечем будет отчитаться перед Союзом писателей. Значит, снова последует обвинение в тунеядстве, снова суд, ссылка, но теперь уже без снисхождения.
В 1968 году из Лондона пришло официальное приглашение поэту Бродскому принять участие в международном поэтическом фестивале Poetry International. «Такого поэта в СССР не существует», – заявило в 1968 году советское посольство в Лондоне.
Тем не менее, о судебном процессе над поэтом уже все знают, иностранные журналисты приезжают в Россию и берут у него интервью, его приглашают в западные университеты. У него есть шанс зарабатывать за рубежом. Но власти упорно отказываются дать разрешение на выезд.
Чтобы закончить тему Бродского, скажу, что 10 мая 1972 года его просто «вызвали в ОВИР и поставили перед выбором: немедленная эмиграция или «горячие денечки», каковая метафора в устах КГБ означала допросы, тюрьмы и психбольницы». Бродский два раза лежал на обследовании в психиатрических больницах, и ему это не понравилось. Поэт выбирает эмиграцию. Таким образом, 4 июня 1972 года поэт Бродский был лишен советского гражданства.
…мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
…И, значит, остались только
иллюзия и дорога.(Иосиф Бродский «Пилигримы». 1958 г.)
Назад: Глава 10 Шостакович
Дальше: Глава 12 Америка
