Эхо детства

Село Орловка было основано в конце XIX века немцами-переселенцами. Их предки приехали в Россию по вербовке Екатерины II в конце XVIII века на Волгу, где обосновали село Orloff (Орлофф) в память о родном селе в Гессенской земле в Германии. Позже они переселились в Таласскую долину Киргизии. Там они (шесть семей лютеран и несколько молодых семей меннонитов) на стыке рек Талас и Урмарал на выделенном им участке земли вдоль дороги из Аулие-Ата (Джамбул) на город Талас начали строить своё новое село, но опять под названием Orloff. Позже это название русифицировалось и стало называться Орловкой. Село быстро росло…

Мой дед Фридрих Августович Фуст приехал со своей семьёй в Орловку в 1903 году. Он был руководителем лютеранской общины на селе и вёл уроки религии и музыки в школе. Много месяцев они были в дороге, ехали в бричке, запряжённой волами. Самое ценное, что вёз с собой дед – фисгармония и ящик с нотами. После революции, когда стали уничтожать всё, что относилось к религии, моему деду, как многим священнослужителям, грозил расстрел. Спасло его то, что по приказу советского правительства во всех немецких сёлах и районах запретили преподавание немецкого языка, школы в одночасье перевели на русский язык. Мой дед оказался единственным, кто в селе знал русский язык. Его назначили секретарем сельсовета. Отсюда прозвище нашей семьи – Schreiber (писарь). Фисгармонию у него отняли, и это была страшная потеря для него. Дед был страстным музыкантом. Созданный им оркестр существовал почти до самой войны.

Наша Орловка – удивительное место. Это отмечают все люди, когда-либо побывавшие в ней. Здесь на протяжении многих лет мирно жили вместе люди разных вероисповеданий – меннониты, лютеране, адвентисты и немногие мусульмане-киргизы.

До прихода советской власти каждый имел возможность молиться так, как его научили родители. По воскресеньям и праздникам люди собирались на службу. Советская власть под страхом смерти запретила даже говорить о Боге. В соседнем селе Ключевка (ныне поселок Боо-Терек, в нескольких километрах от Орловки. – Прим. авт.) был православный храм, но его превратили в тракторный парк.

По домам шли обыски, всю религиозную литературу нещадно сжигали. Моя бабушка чудом спасла старинную Библию (свадебный подарок матери), напечатанную в Германии еще старым «готическим» шрифтом. Она завернула её в тряпку и спрятала в куче кизяка (кизяк – сформованный высушенный коровий навоз, используемый вместо дров. – Прим. авт.). Когда пришли с обыском, Библия осталась незамеченной. Помню, как иногда наша бабушка приносила эту Библию в дом, пряча её под фуфайкой. Она занавешивала окна, закрывала двери на засов. Мы, внуки, усаживались за столом, на котором горела коптилка. Бабушка читала нам Библию. Так в 5 лет я научилась читать благодаря Библии. Тогда мы ещё все говорили на немецком языке.

Период моего детства, выпавший на 40-е годы XX века, я вспоминаю и с болью в сердце, и с благодарностью моей бабушке, моей семье, моей Орловке… В 1942 году наших родителей мобилизовали в трудовую армию. Это была повальная мобилизация всех, кто был старше 15 лет и у кого в пятой графе стояло: «национальность – немец». От неё не спасся никто, это коснулось каждой семьи. Когда родителей забрали, нас оставили на попечение бабушки и дедушки – 13 внуков и внучек, младшей из которых, моей сестре Ире, было всего три годика. В наше село, как и во все соседние, стали прибывать новые люди – эвакуированные евреи, высланные с Кавказа чеченцы, езиды, курды и карачаевцы.

В каждой комнате, даже самой маленькой, ютилось множество людей разных национальностей, говоривших на разных языках. Но я хорошо помню, что скандалов не было. Был голод, нужда, тревожное ожидание писем. И была взаимопомощь.

Жили мы в доме моих родителей, который находился на центральной улице Орловки. Я помню точный адрес: улица Фрунзе, дом 64. К дому примыкал большой фруктовый сад, где мы играли, и огород, который спас нас всех от голодной смерти.

Напротив дома находилась наша школа (в те годы семилетняя, средней она стала вновь только после отмены комендатуры). Рядом (справа) было правление колхоза, колхозный двор со столяркой, кузницей, складами, конюшней и током. Слева – соседний дом, так называемый «учительский». Он числился по адресу улица Фрунзе, дом 62. В этом старом доме жили учителя орловской школы. Им там предоставляли жильё на время их работы в школе. В этом-то доме и были жильцами Ирма Давыдовна Мартенс с дочкой Аней и бабушка Анна. Причина, по которой они оказались именно в Орловке, мне неизвестна, но до приезда Ирмы в нашем селе уже жила семья Мартенсов – Давид и Эльза. Была ли между ними родственная связь, не знаю, но эту фамилию я запомнила хорошо. Также хорошо помню всех, кто в те годы были соседями Ирмы в «учительском» доме.

Одну из комнат занимала Лилия Юльевна Вольф с сыном Женей, в другой комнате проживала Фрида Ивановна Келлерман с дочерью Гертрудой. Рядом жила еврейская семья – женщина по фамилии Кульман с тремя детьми: двумя дочерьми и сыном. Этого сына, с копной ярко-рыжих кудрей и конопатого, я хорошо помню. Однажды утром он пришел в наш сад, где, как всегда, собралась ватага детей, и начал хвастаться, что никогда не умрёт от голода! Мы окружили его, и он показал нам что-то белое во рту, что он жевал. Он сказал, что это никогда не кончается. В 1943 году мы не знали, что такое жвачка, но все ему завидовали.

Моими ближайшими подружками были Аня и Тамара. Они были на год меня старше, но я не ощущала разницу в возрасте. Аня была белокурая, улыбчивая, приветливая, внимательная и скромная. Сколько эпитетов! Но такая она была. Тамара, наоборот, как говорят, «бой-девочка» с чёрными волосами и глазами, в которых бегали «чёртики». Она была организатором наших игр, наших детских развлечений. Мы очень любили играть в лапту, в прятки, а особенно любили играть в «кругового» и в игру, которую называли «лунки». Это была очень занятная игра: в земле в ряд выкапывались небольшие ямки по числу игроков, ведущий бросал (катил) по лункам мячик, и в чьей лунке мячик застревал, тот хватал его и старался попасть в кого-нибудь из игроков, разбегавшихся в разные стороны. В кого он попал, тот становился следующим водящим. Мы с Аней и Тамарой часто играли в эти «лунки».

В эту игру мы играли и в воскресный вечер летом 1943 года. Меня позвала бабушка, она как раз вскипятила самовар и приготовила лепёшки из кукурузы и картофельных очисток (учитывая голод тех лет, такое «блюдо» было для нас лакомством). Я хотела поскорее вернуться к игре, поэтому за столом я потянула к себе пиалу с чаем резким движением. Мой бог! Кипяток из пиалы вылился мне на грудь и живот! Бабушка стала скорее снимать с меня платьице и сняла его вместе с кожей… Мне было всего шесть лет, кожа была совсем нежная, от крутого кипятка она просто сварилась. Я два или три месяца лежала в кровати дома, не вставала и ждала, пока всё заживет. В эти дни и недели меня часто навещала Аня. Она меня всегда старалась чем-нибудь порадовать: то букетик цветов нарвет, то соберёт в саду опавшие зелёные яблочки – падалицы. Эти незрелые яблочки Аня собирала в свой маленький белый фартучек, отделанный кружевами, и приносила их мне. Она садилась на кровать, раскладывала яблоки, и мы подолгу играли ими, ведь кукол у нас не было… Я до сих пор помню её большие голубые глаза, полные сочувствия ко мне. Она была очень душевной и доброй.

Времена, когда Аня жила у нас в Орловке, были очень тяжёлыми. Дети были оторваны от родителей. Мама Анны работала учительницей, это хоть как-то их поддерживало материально. В нашем же доме денег вообще не водилось, мы выживали только благодаря тому, что сами выращивали на огороде. На зиму моя бабушка варила «свекольный мёд» – род патоки. Других «десертов» мы не знали.

Будучи немцами, мы обязаны были подчиняться особым законам того времени: ежемесячно каждый человек старше 15 лет обязан был отмечаться в комендатуре. Контроль за нами был очень жёсткий. До сих пор помню коменданта, у которого на учёте были наши семьи, по фамилии Ефименко. Он был ранен в самом начале войны, получив тяжёлую травму лица и лишившись подбородка, всё это, и его характер в придачу, производило ужасающее впечатление.

Помню ещё один «забавный» случай. Это было летом 1943 года. Моя бабушка где-то раздобыла месячных цыплят. Тогда это было трудно – кругом голод, а тут – целая стайка цыплят! На ночь бабушка прятала их в сарае.

Однажды Тамара, Аня и я построили в саду домик из кирпичей кизяка. Днём мы там играли, а на ночь Тамара предложила устроить в «новом доме» цыплят. Идея нам понравилась. Потихоньку мы пошли в сарай, собрали там уже спящих цыплят, перенесли в наш домик, кизяками закрыли окна и двери и довольные и счастливые пошли спать.

Утром меня разбудила бабушка, вытащив за волосы из постели. Страшная картина мне представилась: раскиданный кизяк, кругом перья и разорванные цыплята… Какая-то собака всё разорила!

После этого Тамаре запретили приходить к нам, а с Аней мы продолжали дружить.

Вспоминая сейчас детскую дружбу с Аней, передо мной в памяти встаёт наша Орловка – с высокими тополями вдоль центральной улицы, с арыком, в котором собирались воды многочисленных родников, этой водой мы поливали огороды, иначе в том климате ничего не могло бы расти.

Вижу отцовский дом, а рядом – «учительский» дом. Вижу часто меняющиеся лица учителей орловской школы (я училась в ней с 1944 по 1948 годы). Вижу испуганные лица моих двоюродных братьев и сестёр, печальное личико моей маленькой сестренки, которых на долгие годы оторвали от родителей. Не все они вернулись к своим семьям…

Вижу скамью возле дувала у нашего дома, на которой вечерами сидели Ирма Мартенс, моя тётя Роза и соседка Ирмы Фрида Келлерман. Иногда они тихонько пели немецкие песни.

Слышу наши разговоры с Аней: мы легко болтали и по-киргизски, и по-немецки, и по-русски. Слышу, как Аня покашливала: она часто простужалась, те зимы были холодными, а обогреться было особенно нечем. С теплотой вспоминаю доброго доктора-карачаевца Байрамукова и фельдшерицу Свиридову, которые вылечили меня тогда от ожога (без лекарств, отварами трав) и которые лечили и Аню.

Школу я вспоминаю совсем особо, ведь после 10-го класса я стала учительницей, потом училась заочно и проработала в этой школе 37 лет, до самого отъезда в Германию.

Тогда я не знала, что эта белокурая добрая девочка станет величайшей в мире певицей. Пела ли она в те трудные годы? Возможно, что да. О том, что та Аня из Орловки и певица Анна Герман – это один и тот же человек, я узнала позже, когда моя подружка детства стала известной. Мы знали, что эта семья уехала из Орловки в Джамбул в 1944 году, и именно тогда мы потеряли связь. Слава богу, семье Анны удалось выехать в Польшу, где для неё открылась возможность стать певицей.

Пятая графа в паспорте, говорящая о нашем немецком происхождении, сыграла не только для нашей, а для сотен тысяч немецких семей роковую роль.

В марте 1948 года нас посадили в товарные вагоны и повезли далеко на север Урала – в Карпинск, где поселили в бараках и позволили воссоединиться с нашим отцом, который все годы там находился в трудовой армии. По сути дела, это был лагерь. Из 29 молодых мужчин, привезённых в Карпинск из Орловки, выжило только семь человек. Карпинск был разделен на три зоны: в первой содержались немецкие военнопленные, во второй – советские люди, попавшие в немецкий плен и объявленные «врагами народа», «предателями», в третьей жили такие, как мой отец, – мобилизованные в трудовую армию. Это было настоящее выживание. Люди десятками умирали от голода и болезней.

Наша семья прожила в Карпинске два года, пока нам не разрешили вернуться в Орловку.

Эти воспоминания – страшная страница жизни сотен немецких семей… Умерших сбрасывали в овраг, зимой присыпали снегом, а весной приезжал бульдозер и сравнивал это место с землёй… Не только в Карпинске, а по всему СССР таким бесчеловечным способом уничтожали сотни тысяч ни в чём не повинных людей.

Я вспоминаю это лишь для того, чтобы описать время и условия существования таких семей, как семья Анны Герман в СССР в годы войны. Бог не дал погибнуть Ане, её маме и бабушке. Они спаслись. Благодаря этому мир узнал такую великую певицу, как Анна Герман.

P.S.

Уважаемый господин Ильичёв!

Как я вам обещала, я обзвонила многих моих односельчан, всех спрашивала, не помнят ли они учительницу Ирму Давидовну и её семью. Прошло много лет. Большинство живших тогда в Орловке людей уже ушли в мир иной. Остались люди, которым в 1942–1944 годах было по 11–12 лет. Вот их я и разыскивала. И вот что узнала:

1. На Украине живет Гертруда Келлерман, дочь бывшего директора нашей школы Петра Петровича Келлерман, которого забрали на трудовой фронт 12 марта 1942 года. Возможно, это он принимал на работу Ирму Давидовну Мартенс. После этой даты его жену с дочкой переселили из директорской квартиры в маленькую комнатку в «учительском доме».

Гертруда родилась в 1934 году. Она, конечно же, помнит семью Мартенс и девочку, которую все в доме называли Антье (Antje). Ирма Давидовна была её, Гертруды, учительницей в первом классе. Гертруда говорит, что Анна всегда пела и у неё был удивительно красивый голос. Гертруда вспоминала, как Аня пела на ёлке в школе и на празднике Первого звонка и как все ей хлопали.

2. Следующий, кто смог подтвердить нахождение в Орловке семьи Мартенс, был Генрих Вольф. Он и его жена Тамара рассказали, как однажды, когда Анна Герман в первый раз появилась на экране телевизора, его мать Лилия Юлиусовна Вольф вдруг сказала: «Она похожа на Ирму Давидовну, поёт, как её дочка Антье». И она рассказала детям, как во время войны она с сыном и семья Мартенс жили в «учительском доме». Она работала в школе (вела немецкий язык) вместе с мамой Ани. Рассказывала она своим детям и то, что Ирму Давидовну постоянно преследовали и ей вскоре пришлось уехать из Орловки.

Про Анну она говорила, что та постоянно пела и все в доме любили слушать её приятный голосок. Обычно Лилия Юлиусовна слышала пение Ани через стенку рано утром.

3. Интересной была беседа с Германом Ивановичем Квиринг. В 1942–1943 годах ему было 12–13 лет. Он учился в школе и помнит своего учителя Германа Маркусовича Тернера.

Время было трудное, обувь в магазинах не продавалась. Летом большинство моих односельчан ходили босыми (представляете, какая толстая подошва нарастала на ногах?), а на зиму приспособились носить так называемые шлёры (schloren). Из дерева вырезалась толстая (3–4 см) подошва, на носок прибивалась полоска кожи или брезента, и обувь была готова: носили всю осень, зиму и весну, и в слякоть, и в снег.

Отец Германа Квиринга дядя Ваня Квиринг (Onkel Hans) делал самые лучшие шлёры на селе. Герман ему помогал. Он вспоминает, как Герман Маркусович ходил во время уроков по классу, громко стуча подошвами шлёр по полу.

4. Анна Паульс помнит обоих – и Ирму, и Германа Маркусовича. В 6–7-х классах Ирма Давидовна преподавала немецкий язык, русский язык и литературу.

Та самая обложка звукового журнала «Кругозор»

Анну Герман считают своей Польша, Россия, Германия. Так оно и есть. Анна, чей неповторимый хрустальный голос воспринимается как свет чистого сердца, была близка многим людям. Да что там многим – всем, кто её слышал. Чтобы понять внутренний мир этой удивительной женщины и певицы, нужно знать о ней то, о чём все эти годы умалчивали, недоговаривали.

О том, что Анна Герман не принадлежит по крови польскому народу, – известно давно. Когда по телевизионным каналам с успехом прошел сериал о жизни Анны Герман все «узнали», что Анна Герман была российской немкой. Такая версия биографии огорчила бы Анну, её маму и бабушку. Ибо Анна Герман по происхождению была голландкой. Предки Анны по материнской линии имеют чисто голландские корни, да и со стороны отца бабушка была тоже голландского происхождения, и только один дедушка – немец. Именно черты национальной идентичности и сформировали из Анны Герман того человека, которого мы знаем и любим. Но обо всём по порядку.

В моей жизни Анна Герман сыграла особую роль. Первое соприкосновение с Анной – весенний день начала семидесятых, я жила в Ташкенте и шла по улице Пушкина. У консерватории в витрине газетного киоска я увидела журнал «Кругозор», с синей гибкой пластинкой внутри, а на обложке женский портрет неземной красоты. Вы помните унылые витрины наших газетных киосков тех времён, а тут такая красота – ангел в белом хитоне. Журнал я купила, не задумываясь. Хотя проигрывателя у меня не было, «достать» его (помните, мы тогда вещи не покупали, а «доставали») я не могла, да и денег не было. Так что услышать голос Анны Герман я смогла не скоро. Но меня поразило совсем другое. В кратком резюме было написано следующее, дословно (журнал у меня сохранился до сих пор):

Я остолбенела: вымирающее голландское наречие это же Plattdeutsch (Ploditsch), на котором говорили мои бабушка, говорят моя мама и все тёти. И я знаю, как дорог для них этот родной язык. Они все прекрасно говорят и на литературном немецком языке, и по-русски, но, когда они собираются вместе, они говорят только на Ploditsch, и лица их при этом светлеют. Я на этом языке не говорю, но понимаю. Я с детства знаю, что у нас голландские корни, и мы меннониты, выходцы из Голландии. Уверена, что большинству читателей слово «меннонит» ничего не говорит. Поэтому, обращаясь к истории расскажу немного о меннонитах из Голландии.

«Это не вымысел. Рядом с нами живут потомки древних голландцев. Им уже много лет. Они уйдут и унесут с собой знания, которые могли бы изменить мир. Удивительно: совсем простые знания, а человечество до них так и не доросло. Советский энциклопедический словарь подтверждает: «меннониты – это голландские протестанты». Община была основана в Нидерландах в 30–40 годы XVI века Менно Симонсом. Меннониты проповедуют смирение, отказ от насилия, верят во второе пришествие Христа. Если в истории и бывают неудачи, то четыреста лет скитаний меннонитов – тому пример. Во второй половине шестнадцатого века они из-за гонений вынуждены были покинуть Голландию и переселиться в Пруссию. В XVIII и XIX веках, спасаясь от гонений Прусского короля Фридриха Второго, снова эмигрируют: одни в Америку и Канаду, многие делают выбор в пользу России…» — Лана Тернер (Wikipedia)

Данциг (ныне польский город Гданьск) – был местом, куда в XVI веке поселились меннониты, выходцы из Голландии. Они переселились компактно и их поселения назывались Hollandische Dorfer – голландские сёла. В одном из этих сёл под названием Конопат жили мои предки, это я знаю из дневника моего дедушки. Там голландцы-меннониты „онемечились", т. к. государственным языком в Гданьске в то время был немецкий, поэтому в школе и в церкви говорили на Hochdeutsch – литературном немецком языке. В Россию меннониты переселились уже из немецкой Пруссии (ныне Польши) в конце XVII начале XVIII века. В России их стали считать немцами, а когда эти же меннониты, называемые «немцами» после войны эмигрировали из СССР в Германию, то в Германии стали называться русскими.

В Польше и сегодня помнят меннонитов, их аккуратные голландские деревни, водяные и ветряные мельницы. Земли осушённые ими до сих пор плодоносят и они осушаются по той же технологии, как это делали меннониты сотни лет назад. Несмотря на все злоключения и постоянные вынужденные переселения, меннониты при этом полностью сохранили свою идентичность. Они никогда не забывали свои голландские корни и родным языком оставался Plattdeutsch, или как говорили сами меннониты Ploditsch. И этот Ploditsch является старо-голландским языком. На этом языке в XVI столетии говорило всё население прибрежных районов Нидерландов и во всех ганзейских городах, на этом же языке были написаны первые хартии ганзейских городов и велось богослужение.

Меннониты из СССР – это были совершенно особенные «немцы», отличавшиеся чистым литературным немецким языком, потому что немецкий язык был для них не родным языком, а языком «выученным». Наша тётя, которая умерла в Германии на 101-м году жизни, рассказывала, что во время Первой мировой войны, когда она жила на Украине и туда пришли немцы, они удивились: «Откуда у вас такой высокий литературный немецкий язык?» Всё это шло от немецкой школы и из церкви. Обучение в школе и проповеди в церкви проводились на литературном языке, на языке Шиллера и Гёте. А дома меннониты упорно продолжали говорить на своём Ploditsch, у них были свои традиции, вера. Главным для них было – не брать в руки никакого оружия, жить в мире со всеми, не употреблять бранных слов, быть со всеми приветливыми. Мы, дети, перед сном всегда читали короткую детскую молитву: «Vater unser much mich fromm, dass ich in den Himmel komm» («Боженька, помоги мне стать благочестивой, чтобы я попала на небо)». Я уверена, что Анна ребёнком тоже читала эту молитву перед сном.

Итак я держу в руках журнал «Кругозор» и в голове крутится: неужели польская певица действительно говорит на нашем Ploditsch? Неужели мы с ней одного рода – племени? И я с дрожью в коленях поняла, что не зря, как заворожённая, остановилась у газетного киоска. Это – уникальное явление: в абсолютной изоляции в течении десятилетий в этой семье жили по старым традициям, и говорили между собой на старо-голландском языке.

Мы с Анной ко всему еще оказались ровесницами (она родилась 14 февраля 1936 года, а я 5 апреля 1936 года – всего два месяца разницы). Обе родились в Узбекистане и, как выяснилось, имеем одинаковые голландские корни. Ещё не услышав голоса певицы, я сердцем и душой почувствовала внутреннюю духовную связь с Анной и гордость за её твёрдый дух и смелость. Я рассказала о своих предположениях своим родственникам, чужим об этом говорить было опасно. Но и мои домашние отнеслись к моим предположениям с сомнением.

Когда я услышала голос Анны, я сразу стала её поклонницей: следила за карьерой, радовалась её триумфальному успеху в Советском Союзе и никогда не думала, что смогу встретиться с ней лично. Но чудо случилось. Это было летом 1975 года, мы жили в Ярославле, Анна Герман приехала в наш город на гастроли. К счастью, в это время у нас гостила мама, которая свободно говорила на Ploditsch. На концерт Анны Герман мы пошли всей семьёй. Я попросила маму научить мою 15-летнюю дочь Лену нескольким фразам на Ploditsch. Моя мама, отсидевшая по политической статье 10 лет, отговаривала меня, боялась, что будет большой скандал, что нас посадят. Но я была абсолютно уверена, что я права и не могла упустить возможности убедить всех в своей правоте.

И вот начался концерт. Звучал дивный голос Анны, зал затих, а после каждой песни взрывался громом аплодисментов. После очередных аплодисментов моя дочь с букетом цветов вышла на сцену и скороговоркой выпалила выученную наизусть фразу на пляттдойч. Я замерла. В этом был риск. Представьте, в Ярославле, исконно русском городе, девочка подходит к известной польской певице и говорит ей что-то там на каком-то пляттдойч! Полное безумие! Но… о, чудо! Анна с изумлением посмотрела на Лену и что-то быстро ответила, а Лена только качала головой из стороны в сторону: мол, я вас не понимаю. Когда Лена вернулась, она сказала, что Анна тут же стала говорить с ней на пляттдойч, потом по-русски попросила, чтобы мы после концерта с бабушкой зашли к ней за кулисы.

Когда мы пришли, Анна говорила с нашей бабушкой только на родном для неё старо-голландском наречии. Она говорила с упоением, как будто пила живую воду. Анна как с близкими людьми поделилась с нами своим горем, и с болью сказала, что её любимая бабушка недавно умерла, поделилась и радостью, что ждёт ребёнка. Она была очень счастлива, но обеспокоена как всё пройдёт после той страшной катастрофы в Италии. И всё это она рассказала нам – совсем чужим людям. Нас, потомков голландцев-меннонитов мало, и если мы встречаемся, то становимся словно родственники. На прощание она подписала нам свою фотографию – открытку и написала свой адрес.

После этой встречи наши мамы некоторое время переписывались. Из переписки выяснилось, что мы с Анной не только одного рода-племени, но вдобавок к этому отцы наши учились в одном и том же коммерческом училище – Kommerzschule in Halbstadt (ныне г. Молочанск Запорожской области). Оба стали бухгалтерами. Оба были дирижерами больших церковных хоров, и вероятно встречались на слётах дирижёров хоров. Словом, их дороги шли рядом, причём до самой трагической смерти. Их пути пересеклись и в страшные годы репрессий. Отцов наших, как врагов народа арестовали в 1937 году, нашего в апреле, Анниного в сентябре. Они сидели в подвале НКВД в г. Ташкенте, их пытали в одних тех же кабинетах, возможно, одни и те же следователи, чтобы они признались в шпионской деятельности. Расстреляли их без суда и следствия в 1938 году, с разницей в два месяца. Это всё доказано документами. Нашим матерям сказали, что их мужья осуждены на 25 лет без права переписки. Мы тогда не знали, что это означало, что их уже нет в живых. А я отлично помню, что мама еще долго ходила куда-то «хлопотать». Иногда брала и меня с собой. Я радовалась, что мы пойдем куда-то, где будет весело и мы будем «хлопать в ладоши». А мы ходили по каким-то темным коридорам НКВД и мама возвращалась вся в слезах. По воспоминаниям Ирмы Мартенс, этими же коридорами ходила и она с Анной. И опять наши пути там наверняка пересекались.

В начале января 1942 года нашу семью: маму с тремя дочками, бабушку выслали как немцев и как семью врага народа из Ташкента в Бухарскую область. Недавно я получила в дар от Ивана Ильичёва его книгу «Анна Герман. Эхо любви». Там напечатаны воспоминания матери Анны – Ирмы Мартенс: «В январскую ночь 1942 года меня разбудил стук в дверь. Мне предъявили постановление об аннуллировании нашей прописки и о выселении. Товарными вагонами нас вывезли в Бухарскую область, район Рометан». А ведь нас выселили тоже в январе 1942 года, и мы ехали в тех же товарных вагонах, и нас тоже поселили в Бухарскую область, но район Гиждуван. Это где – то в 12–15 километрах от Рометана. Таким образом, мы опять были на расстоянии «вытянутой руки».

О судьбе наших отцов мы и семья Анны узнали только после перестройки, наши матери всю жизнь надеялись, что их мужья живы, что когда-нибудь они дадут о себе знать. Решение о реабилитации и свидетельство смерти нашего отца мы получили только в 1991 году, там было указано, что причина смерти – расстрел, а место захоронения неизвестно. В тот день, когда пришла реабилитация, я с большим букетом цветов пошла к Ташкентскому «серому дому» – так называли здание НКВД, где в подвалах без суда и следствия расстреливали невинных людей. Я бросила эти цветы в проём подвального окна этого дома. Это были цветы в память о моём отце и для отца Анны Герман.

Наши мамы были учительницами немецкого языка, мы в одно и то же время жили в старом Ташкенте, снимали комнаты у узбеков. Как у моей мамы, так и у Ирмы сохранились самые тёплые воспоминания об узбекских семьях, которые нас приютили. Старый город Ташкента – это узкие улочки, глинобитные дома с фруктовыми деревьями во дворе. Мы там ходили по одним и тем же узким улочкам. По рассказам старших, я с детства знала, что, когда мы жили у Сабита (это имя хозяина дома), он спас меня от смерти. У меня была дизентерия, а он лечил меня отваром гранатовых корочек. Я просто обомлела, когда прочитала в воспоминаниях Ирмы, что Анну тоже спас совет узбека пить отвар гранатовых корочек. А вдруг, это был тот же Сабит?!

По воспоминаниям Ирмы в детстве Анна свободно говорила по-узбекски. Это неудивительно. Я тогда тоже говорила без акцента по-узбекски, заплетала мелкие косички и ребёнком пела на бахчах узбекские песни, чем приводила в восторг местных жителей. За это я получила свой первый заработок – арбуз и дыню. Как же часто наши пути перекрещивались и как много общего в нашей детской биографии.

В 1946 году Анне с мамой и бабушкой удалось эмигрировать из СССР в Польшу – на землю, где несколько столетий назад на территории тогдашней Западной Пруссии в деревнях, основанных голландскими переселенцами-меннонитами, жили их предки. В польском городе Лодзь (в то время город входил в состав Российской Империи) родился отец Анны. Певица никогда не говорила, что её отец – поляк, но с чистым сердцем – что отец родился в Лодзи. Это журналиста потом додумывали, что он был поляком.

Маргарита Унру на улицах Ташкента с автором и редактором книги, июнь 2015 года

Поразительно, сколько мужества и мудрости должны были иметь эти три женщины, сколько в них было духовных сил, достоинства, любви и уважения к своим корням, чтобы в изоляции в Узбекистане, а затем и в Польше на протяжении всей жизни хранить в своей маленькой семейной ячейке традиции и обычаи своих предков, сохранить этот вымирающий язык. Когда Анна приезжала с гастролей домой, уже с порога начинала говорить на Ploditsch. В этом она черпала внутренние силы, именно в кругу своей маленькой аутентичной семьи чувствовала себя защищенной и счастливой. В этом была её идентичность, её отличительная черта. Вероятно, отсюда в голосе Анны эта пронзительная нота, теплота, безграничная любовь и благородство. Только цельный добрый человек мог спеть «Эхо» так, что в студии звукозаписи даже оркестранты не смогли играть дальше, они плакали.

Но вернёмся к моей истории с Анной Герман. Мне суждено было встретиться с мужем Анны Герман Збигневом Тухольским. В декабре 2010 года в Берлине, в Русском Доме, состоялся концерт, посвящённый памяти Анны Герман. Мой знакомый психотерапевт доктор Якоб Кирш участвовал в организации этого концерта. Он был хорошо знаком с семьёй Анны Герман. Он сказал, что на концерт должен приехать муж Анны Герман и пригласил меня на этот концерт.

Когда я собиралась в Берлин на встречу со Збышеком, я испекла цвибак. Только потомки голландских меннонитов поймут, о чём я говорю, потому что только они пекут эти сдвоенные (zwei-back) солёные булочки. Когда мы перешли к чаю, я поставила на стол блюдо с цвибаками и спросила Збышека, знает ли он, что это такое? «Цвибак – сказал он, не задумываясь, – их часто пекли бабушка и мама Анны». Таким образом, непередаваемый запах свежеиспечённых цвибак был счастливым запахом родного дома не только для меня, но и для Анны. И это было ещё одним подтверждением, что мы из одного голландского рода-племени. Я снова почувствовала свою внутреннюю этническую близость с Анной.

В августе 2012 года, в день депортации российских немцев, в Берлине у Рейхстага был митинг российских немцев. Это совпало с 30-летием со дня смерти Анны Герман. Я вышла на сцену с портретом Анны и, вспоминая о жертвах сталинских репрессий, рассказала о трагической истории семьи Анны Герман. В конце моего выступления я предложила всем митингующим в память об Анне спеть её главную песню «Надежда». Все тут же встали и со слезами на глазах запели: «Надежда, наш компас земной…». Анна! Могла ли ты думать, что когда-нибудь, в Берлине перед Рейхстагом около тысячи митингующих российских немцев будут петь «Надежду» в память о наших погибших отцах, в память о тебе. Такое не могло присниться даже в фантастическом сне. Для меня это был момент счастья, триумфа, победное окончание моей 50-летней истории с Анной.

В подтверждение слов Маргариты Унру и главным образом для того, чтобы читатель не запутался в исторических дебрях истории голландских меннонитов и немецких швабов, представляется резонным дать краткую системную историческую справку, которая внесет ясность в вопрос национальной принадлежности Анны Герман.

Меннониты – религиозное протестантское течение, основанное в Голландии (Нидерландах) в 30-е годы XVI века лидером Менно Симонсом в ходе реформационного движения. В основе учения меннонитов – идеи неприменения силы и непротивленчества. Меннониты по религиозных убеждениям отказывались брать в руки оружие. Каждый раз, когда государственные власти пытались заставить меннонитов проходить службу в армии, они выбирали для себя массовую эмиграцию. Вот основные волны эмиграции меннонитов из Голландии:

1. Первая волна – в Северную Германию, затем в Восточную и Западную Пруссию.

2. Вторая волна: конец 1560-х годов в Англию, Германию и на территорию нынешней Польши. Совет города Гданьска (Данцига) дал согласие на их поселение на городских землях. В Польше меннонитам были гарантированы религиозные свободы. С 1585 года большое поселение меннонитов было образовано в польском Эльблонге, в устье реки Вислы, в регионе г. Данцига.

3. Следующая волна эмиграции меннонитов – из Польши в Россию. В 1789 году по приглашению Екатерины II состоялось первое переселение меннонитов в Хортицкую область Екатеринославской губернии (ныне – Запорожье). Крупнейшие колонии меннонитов в дореволюционной России: Гальбштадт (ныне – Молочанск), Эйнлаг (ныне – часть Запорожья), Шенталь (ныне Донецкая область).

Жители Эйнлага, одной из этих трёх менонитских колоний, в 1864–66 гг. выселились на Кавказ, где основали северокавказскую колонию меннонитов Александродар, в состав которой входила известная нам колония Великокняжеское, где родились все родственники Анны Герман по материнской голландской линии.

Интересно, что в 1874 году все колонисты в России были признаны подлежащими воинской повинности, и это было истолковано меннонитами как требование, несовместимое с их религиозными убеждениями. Значительная часть вновь решилась на миграцию. В частности, с 1880 по 1889 гг. сорок шесть меннонитских семей выселилось в Хиву, где часть получила от хана наделы, а часть определилась в столяры, плотники и т. п. и 10 семейств отправилось в Сыр-Дарьинскую область.

Как мы помним, Анна Герман родилась в 1936 году в городе Ургенч, в Узбекистане. Этот город находится в тридцати километрах от Хивы, что лишний раз говорит о «неслучайном» выборе места жительства Ирмой Мартенс и Евгением Германом в Средней Азии, они поселились рядом «со своими». Согласно историческим данным, по состоянию на ноябрь 1934 года в Хиве официально существовала община меннонитов численностью в 52 семьи, что позволяет сделать вывод о том, что Анна Герман родилась не просто в далеком среднеазиатском Ургенче, а в городе, где существовала меннонитская община.

Вюрттембергские швабы, к которым принадлежал дед Анны Герман по отцовской линии – это немцы с юга Германии, говорящие на швабском диалекте. Сейчас этот диалект можно услышать в земле Баден – Вюрттемберг, на юго-западе Баварии и в австрийском Тироле.

С конца XVIII века швабы из земли Баден – Вюртемберга появились в России на волне немецкой колонизации в результате манифеста Екатерины II. В начале XIX века швабские переселенцы селились на Черноморском побережье, а также на северном Кавказе и в Поволжье, где и составили значительную часть населения немецких колоний. В 1819 году одним из основателей немецкой колонии Нойхоффнунг (ныне село Ольгино недалеко от Бердянска) был прапрадед Анны Герман – Фридрих Герман, по национальности – немец-шваб. Из этого села и тянется 1/4 немецкой линии родословной Анны.

Феномен Анны Герман скрыт в самой её личности – польской подданной, родившейся в Узбекистане, по крови на 3/4 голландкой и на 1/4 немкой, сердце которой принадлежало и России, и Польше, и Германии и Голландии – всему миру!

В родном городе Анны Герман в наши дни существует клуб поклонников Анны Герман, проводятся вечера её памяти, местные артисты исполняют песни из её репертуара. Возглавляют это движение в Ургенче Зульфия Мадаминова и Манзура Хикматова. До недавнего времени одна из центральных улиц города носила имя Анны Герман (Anna German kochasi), но в последние годы все старые названия улиц были заменены на новые.

В Ташкенте живёт единственная в Средней Азии биограф Анны Герман, она же редактор этой книги – Ольгана (Ольга) Нафикова. Благодаря её стараниям в Узбекистане неоднократно публиковались материалы об Анне Герман, именно в Ташкенте впервые на русском языке были опубликованы фрагменты воспоминаний Ирмы Мартенс, вошедшие в эту книгу. В 2015 году по инициативе Ольганы и Польского посольства в Ташкенте в театре «Ильхом» состоялась премьерная постановка литературно-музыкальной композиции на основе воспоминаний Ирмы Мартенс. Одна из лучших ташкентских актрис, Ольга Володина, впервые озвучила фрагменты дневников Ирмы Мартенс со сцены.

Но, пожалуй, главной находкой Ольганы стало сенсационное обнаружение в июле 2015 года места захоронения родного брата Анны Герман в Ташкенте. Благодаря поискам в архивных материалах ей удалось найти документальное подтверждение о захоронении Фридриха Мартенса на Боткинском кладбище города.

В 2014 году в этом небольшом городке на Кузбассе впервые был опубликован материал кемеровской журналистки Ларисы Максименко о «кузбасских следах Анны Герман». Мгновенно начались поиски в городском архиве и в архиве школы № 3, где работала Ирма Мартенс и училась Герта Мартенс. Были найдены рукописи воспоминаний выпускников этой школы с воспоминаниями об учительнице Ирме Мартенс, а также были обнаружены уникальные документы 1939 и 1940 года о работе и увольнении Ирмы.

После многочисленных публикаций в кузбасской прессе на местном телевидении был создан документальный фильм «Город и его люди», посвящённый жизни семьи Анны Герман в Осинниках.

Весть о том, что в Орловке в 40-е годы жила Анна Герман, буквально взбудоражила местных жителей, а особенно учителя географии орловской средней школы Израила Кондубаева. В мой первый приезд в Орловку и состоялось знакомство с этим удивительным человеком. За два года он провёл огромную работу, которой вправе гордиться: благодаря ему найдены уникальные школьные документы Анны Герман и Ирмы Мартенс – школьные ведомости с оценками Анны в первом классе, школьные журналы Ирмы, её оценки ученикам и замечания, организационные документы, касающиеся работы Ирмы в Орловке.

Сейчас в Орловке в музее им. Теодора Герцена открыта уникальная экспозиция об Анне Герман, представляющая документы о жизни семьи Анны в этом киргизском посёлке. А в средней орловской школе в центральном фойе помещён стенд об Анне Герман на киргизском языке, теперь киргизские дети знают о судьбе их знаменитой землячки. В киргизской прессе вышло немало публикаций об Анне Герман, и даже написаны стихи киргизским поэтом.

В этом южноказахстанском городе Анна Герман, как мы знаем, жила с 1943 по 1946 годы. Местные жители также провели поиски в своём городе, были найдены школы, где училась Анна Герман и где преподавала Ирма Мартенс. В 2013 году в рамках международного фестиваля «Страна Азия», благодаря стараниям директора фестиваля Михаила Бондарева, волонтёров Ильяса Савельева, Натальи Гончаровой и многих других, в Таразе в БКЗ «Баласагун» состоялся большой концерт памяти Анны Герман. Но главным событием того фестиваля стало установление на фасаде центральной гостиницы «Жамбыл» великолепной памятной доски Анне Герман (автор – скульптор Сергей Копылов). Это единственная мемориальная доска Анне Герман не только в Казахстане, но и на территории бывшего СССР.

В 2014 году в городском краеведческом музее города Тараза на центральной площади была открыта музейная экспозиция о судьбе семьи Анны Герман в этом городе. Самыми ценными экспонатами стали личные вещи Анны Герман: её платье и украшение из жемчуга, а также личные документы из семейного архива певицы.