Семья

С мужем Збигневом, 1970 год. Фото из личного архива 3. Тухольского

– Пан Збигнев, вы верите в любовь с первого взгляда?

– Да, пожалуй, я верю в такую любовь. И в литературе тому существует много примеров. Мы познакомились с Аней, когда я работал в Политехническом институте на кафедре металловедения. Однажды по работе меня отправили во Вроцлав. Возвращаться оттуда я должен был в 16.30, а так как управился быстрее и была хорошая погода, то я решил пойти искупаться. Тут я увидел очень красивую блондинку, которая читала книжку. Я попросил её присмотреть за моими вещами, пошёл плавать, а потом мы разговорились. Оказалось, что она студентка и изучает геологию. Ей тогда было 24 года, а я её на 6 лет старше. И уже тогда она сказала, что время от времени принимает участие в разных концертах. Я попросил её, чтобы она сообщила, когда будет выступать с концертом поблизости от Варшавы. Она прислала открытку. Правда, это было далековато от Варшавы – 300 км. Концерт мне очень понравился, и хотя я не могу сказать, что очень хорошо разбираюсь в музыке, но для себя я понял, что это великолепный голос и вряд ли ещё у кого такой есть.

– Анна уже была популярна в Польше?

– Нет, она только делала первые шаги, и ей нужно было иметь лицензию, специальную тарификацию, чтобы выступать, потому что у неё не было музыкального образования. Надо было сдать экзамен перед авторитетной комиссией, в которой были довольно известные композиторы, режиссёры, исполнители… Где-то в 24–25 лет Анна одновременно получила диплом геолога и разрешение петь.

– Вы часто дарили ей цветы?

– Да. Особенно она любила красные розы. Может быть, из-за специфики работы она очень любила получать в подарок тушь для ресниц, которая не расплывалась. А её любимые духи назывались Antilope.

– Анна часто пела дома, в кругу семьи?

– Иногда я просил её спеть на вечеринках для гостей, которые собирались у нас дома. Она пела, но многие люди не умеют слушать: разговаривали во время её пения, и тогда она обижалась на меня за мою просьбу…

– Ваш сын появился на свет, когда Анне было уже 39 лет. Вас обоих не мучили сомнения, что это большой риск для здоровья Анны?

– Нет. Мы очень хотели этого ребёнка, и у нас не было никаких сомнений. Аня активно работала даже во время беременности, и, кстати, именно в это время она приезжала на гастроли в СССР, в Москву. Когда сын был совсем маленький, а маме надо было уехать, с ним оставалась бабушка Ирма, иногда – домработница Ирэна или я. Я готовил сыну специальным способом протёртую гречневую кашу с вкусными добавками.

Из архива З. Тухольского

– В письмах Анна подписывалась: певица, композитор, писатель и… вечный повар. Чего мы ещё не знаем об Анне Герман?

– Каждый год узнаём что-то новое. Даже о том, о чём она мне сама не говорила. Например, после болезни и реабилитации Аня делала на польском радио авторские передачи для детей о физике. С моим другом, физиком Михаилом Грызинским, она обсуждала проблемы физики. Аня была глубоким и разносторонним человеком.

В студенческие годы она пародировала Эллу Фицджеральд. Когда родился Збышек, написала для него сказку о птицах. Сказка эта грустная, но очень философская. Философии было много и в её творчестве. Неслучайно возник её авторский цикл песен на стихи иранского поэта Ахмада Шамлу Она писала музыку к сонетам Горация, к произведениям Сафо. Сама выступала в концертах в качестве конферансье.

Незабываемыми были гастроли в Монголии. Мы приехали в какое-то степное поселение, где соорудили импровизированную сцену. Пришло много людей, концерт начался, а я остался у входа. Когда зазвучала третья или четвёртая песня, я увидел, что по направлению к шатру, где пела Аня, мчится на коне монгол с ребёнком на руках. Он встал рядом со мной, этот крепкий степной житель. Когда Аня запела «Вернись в Сорренто» на итальянском языке, из его глаз потекли слёзы. В тот момент я понял, какой силой обладают её песни, как они действуют на людей.

– Чем бы вы объяснили то восхищение и любовь, которую дарила Анне Герман советская публика?

– Это непросто объяснить. Аня часто выступала на территории бывшего СССР, и там её все любили: музыканты, поэты, зрители. Вокруг себя она всегда создавала атмосферу любви. Её музыкальность, голос, душа, понимание слушателя, сердечное отношение ко всем людям, исполнение песен в манере, очень близкой русской душе – наверняка, за это её любили, любят и ещё долго будут любить. Она говорила по-русски без акцента, словно дама из Санкт-Петербурга царских времён.

– Какие песни вам особенно нравились из её репертуара?

– Мне просто нравилось, когда она пела. Она много пела дома, в машине. У нас было немного свободного времени, но, когда было возможно, она пела. По дороге в Ополе, в Зелёна-Гуру, в Болгарию – в машине она всегда пела новые песни. Особенно мне нравятся в её репертуаре: «Ночь над Меконгом», «А когда всё погаснет», «Из-за острова на стрежень», «Сумерки». Других таких песен в мире нет, и никто не споёт их так, как спела Аня.

С мужем и сыном в Закопане, сентябрь 1977 года. Фото из архива А. Качалиной

– Какой она была в работе?

– Всегда очень добросовестной и точной. Я не раз был свидетелем её работы над записью новых песен, видел, как ей аплодировали музыканты из оркестра, восхищаясь профессиональным искусством. И что интересно, Аня не имела музыкального образования. Когда сочиняла песни, то лишь играла мелодию на пианино, не записывая ноты на бумагу, а только делала звуковую запись на домашний магнитофон. А потом просила коллег-музыкантов записать сочинённую песню в виде аранжировки.

– Несмотря на трудности жизни и здоровья, Анна всегда оставалась человеком весёлым. Чем это объяснить?

– Она умела быть счастливой. Её однажды спросили, что для неё значит «счастье», и она ответила: счастье – это увидеть кого-то, кто улыбнулся тебе, кто посмотрел на тебя добрым взглядом, счастье – высыпать на балкон для птиц хлебные крошки, чтобы они их склевали и зачирикали. Она считала, что в каждом мгновении повседневной жизни можно разглядеть счастье. Своей душевной радостью она щедро делилась с окружающими. Когда к нам приходила почтальон с письмами или газетами или приезжал молочник, Аня всегда приглашала их на кухню и угощала чаем или кофе, беседовала с ними. У неё не было деления на важных и неважных людей. Для неё все были важны, это редчайшее качество.

– Да, это не свойственно эстрадным звёздам…

– Аня была такой от природы – очень впечатлительной. Помимо этого, огромное влияние на её внутренний мир оказало воспитание верующей бабушки. Мама Ани, Ирма, почти всегда была занята на работе, она зарабатывала на жизнь семьи, а бабушка вела домашнее хозяйство и занималась воспитанием внучки. И воспитала её… ангелом. В юном возрасте Аня участвовала вместе с бабушкой в службах костёла адвентистов во Вроцлаве. Позже её контакты с костёлом были прерваны, но уже под конец жизни, когда она тяжело болела, она решила отключиться от всего насущного и попросила принести ей немецкую Библию, доставшуюся от бабушки. Две недели она неотрывно читала Библию и потом сказала, что ей был Божий знак и что она хочет окреститься.

– Она говорила о том, что это был за знак?

– Нет. И я не спросил. Тогда я пригласил пастора, и крещение состоялось у нас дома, в ванной, ведь Анна была уже не в состоянии выходить куда-либо.

Перед этим к Ане приходили разные люди, в том числе из католических кругов. Именно тогда под влиянием их убеждений, желая урегулировать самые главные жизненные дела с Богом, мы обвенчались по католическому обряду, несмотря на то что гражданская свадьба состоялась намного раньше. Тогда же мы приняли решение окрестить нашего сына Збышека, которому было шесть лет. Знак о том, что нужно принять крещение в церкви адвентистов, пришёл к Анне уже после этих событий в жизни нашей семьи.

Та самая бабушкина Библия

Убеждения Ани, касающиеся вопросов веры, всегда были очень твёрдыми. Это она унаследовала от бабушки. Однажды к нам в дом пришёл человек, выдававший себя за целителя-биоэнерготерапевта, предлагавший исцелить Аню. В разговоре он заявил, что обладает такой же силой, как Иисус, и что Иисус вовсе не был Богом. После этих слов Аня не хотела с ним ни минуты разговаривать, она попросила выставить его из дома. «Ни минуты под моей крышей!» – сказала она.

– В дни болезни, в последние месяцы своей жизни Анна продолжала творить, писать музыку…

– Это правда. Она сочинила музыку к нескольким библейским текстам, среди прочих – к 18-му и 23-му псалмам Давида, к «Гимну любви» апостола Павла из Первого послания к коринфянам и к молитве «Отче наш». Ей было трудно спускаться на первый этаж, где стояло пианино, и она просто записывала эти молитвы, напевая на обычный магнитофон. Последний раз она спела дома, когда собрались самые близкие люди и друзья. Это было поразительное исполнение «Отче наш». И тогда она сказала, что если выздоровеет, то уже никогда не вернётся на эстраду, а будет петь только для Бога…

– На наш адрес пришло письмо из Германии. Оно адресовано тебе, приезжай и забери его.

– Из Германии? У меня нет знакомых в Германии. А кто отправитель?

– Зачем вы отправили мне так много книг? Это же дорого! Достаточно было одной книги.

– Судьба Анны напрямую касается моей семьи, нашего рода по линии Герман, я хочу, чтобы люди знали правду. Раздайте книги, кому посчитаете нужным, кому небезразлична история нашей семьи и семьи Анны…

С классным журналом группы ПГС Индустриального техникума города Караганды под мышкой, с учебником английского языка и тетрадью с поурочным планом на 11 сентября 1973 года в правой руке я шёл на урок.

Из репродуктора в коридоре негромко лилась какая-то мелодия, которая тут же привлекла моё внимание. Звучал женский голос, и он мне вдруг показался очень знакомым, хотя песню я не знал. Я невольно остановился, как зачарованный: так пели мои старшие сёстры Берта и Ольга – те же интонации, та же мягкая, до боли знакомая задушевность.

Другие учителя уже разошлись по учебным кабинетам, а я всё стоял и слушал. Пение прекратилось, и диктор объявил:

– Перед вами выступала польская певица Анна Герман, которая в настоящее время с гастролями находится в Москве.

Первая мысль, пронзившая мой мозг: «Это дочь Ойгена!».

Но почему польская певица?

Евгений (Ойген) Герман – отец Анны и брат Артура

Мой старший брат Ойген (Евгений), родившийся в 1909 году в Лодзи (этот польский город тогда находился в составе Российской Империи), работал бухгалтером на одной фабрике-кухне на Донбассе и примерно в конце 1934 года бесследно исчез. Среди членов семьи ходили разные слухи о нём…

Придя после того урока 11 сентября домой, я тут же написал письмо в «Москонцерт» с просьбой сообщить мне некоторые биографические данные Анны Герман. Я не скрывал, что располагаю убедительными доказательствами, из которых следует, что певица могла быть мне близкой родственницей. Ответа я не получил. После этого Анна пела в Ленинграде, и я написал туда с такой же просьбой и получил ответ: «Об артистах сведений не даём».

Тем временем я переехал в Целиноград (ныне Астана. – Прим. авт.), где нашёл работу в редакции немецкоязычной газеты «Фройндшафт». В редакции уже работала моя сестра Луиза. В то время, в 1974 году, имелось уже достаточно пластинок с краткими данными о певице. Нам нужно было найти одно слово: имя её отца. Если его звали Ойгеном, или на русский манер Евгением, было бы ясно, что она его дочь и что он, возможно, жив. Но этого мы не нашли ни на одной пластинке. В мыслях мы его давно уже похоронили, так как отец, мачеха, брат Рудольф уже были расстреляны или погибли в лагерях. И Луиза, и я прошли через ад сталинских лагерей и чудом остались живы. Из братьев только Вилли смог спастись, нелегально, с риском для жизни перейдя польскую границу. Потом он перебрался в Германию. Может быть, и Ойген таким образом добрался до Варшавы? Но почему не в Германию, к Вилли? Вопросы… Вопросы…

А Анна всё снова и снова появляется то по радио, то на экране, то в «Голубом огоньке» на Новый год. И её черты, её голос становятся всё знакомей и родней.

Вдруг по Целинограду с быстротой молнии распространяется слух, будто Анна приезжает в город с гастролями.

Кассы дворца «Целинник», зрительный зал которого вмещал около 2500 мест, работали круглые сутки. Слава Анны в то время была уже настолько велика, что ни одна концертная группа, приезжавшая в город, не могла сравниться с ней по популярности. Люди приезжали из отдалённых районов области, чтобы попытать счастья добыть билет на концерт. За короткое время они были распроданы на два концерта, но около касс всё ещё стояли люди и ждали чуда. Это чудо произошло, когда Анна сама появилась со своей концертной труппой. Дирекции дворца удалось выторговать у Анны и её коллег два дополнительных концерта-утренника, на один из которых мне удалось пробиться.

Как она пела, мне не нужно описывать, так как это было бы неинтересно. Её надо было слышать: её голос, тембр этого голоса – уникальный. Но она не только пела, она и говорила на хорошем русском языке, без всякого чужого акцента. И в её манере говорить, в её шутках снова присутствовало что-то неуловимое, если и не относящееся к нашей семье, то всё же что-то немецкое.

После концерта меня к ней не пустили: она устала, ей предстоял ещё один вечерний концерт. Наши вопросы остались без ответов.

«Как журналист ты не стоишь ни гроша, если ты к ней не пробьёшься, – сказала Луиза (сестра Артура. – Прим. авт.), когда я рассказал ей о своей неудаче. – Нам представилась уникальная возможность узнать о ней правду. Когда она уедет, всё останется по-прежнему: польская певица, и точка. Давай-ка, шевелись!»

На другой день между двумя концертами я сунул своё корреспондентское удостоверение в карман и пошёл в гостиницу «Ишим», самую престижную в городе, где остановилась певица. Я нашёл коридор, в котором был её номер, а также коридорную, которая цербером следила за порядком и за поведением своих жильцов. Здесь она была полновластной хозяйкой и повелительницей, поэтому, чтобы попасть к Анне, нужно было преодолеть этот барьер. Когда я спросил, могу ли я попасть к Анне Герман, она грубо ответила: «Тут шастает много вашего брата, она никого не принимает. И вообще, она сейчас сидит в ванной и, по всей вероятности, там ещё долго будет. Подождите, может, вам ещё и повезёт».

Вполне возможно, что Анна действительно просила коридорную, чтобы она никого к ней не пускала, так как ей нужно было хорошо отдохнуть между двумя концертами. Каждый концерт перед любой публикой, будь то в Неаполе, Москве или в Целинограде, для неё означал полную отдачу духовных сил, в чём, очевидно, и состояла причина её популярности.

– Посмотрите на моё удостоверение! – не унимался я. На одной его стороне моя фамилия A. Hormann стояла по-немецки, на другой – по-русски: А. Герман. Коридорная взяла удостоверение, в котором значилось, что я корреспондент республиканской газеты «Фройндшафт», испытующе стала смотреть то на меня, то на фамилию в нём и спросила с подозрением:

– И что вы этим хотите сказать?

– А то, что вы думаете.

В этот момент пожилая женщина из команды Анны подошла к двери номера певицы и условным стуком попросила, чтобы она её впустила. Коридорная вскочила, подошла к пожилой польке и шепнула ей что-то на ухо, и женщина скрылась в комнате Анны. Очень скоро женщина вышла и по-русски сказала: «Сейчас».

Моё сердце буйно застучало, и, когда Анна мне открыла дверь, я забыл все слова, которые я приготовил. Передо мной стояла женщина, почти на голову выше меня (как отец, как Рудольф!) и с улыбкой смотрела на меня.

О чём мы говорила «до того» – я не помню. Вероятно, о её концерте, о городе, о дворце «Целинник» и его хорошей акустике, о гостинице. И вдруг с обычной, «бытовой» интонацией она пожаловалась, что не может выспаться, кровать слишком коротка для её роста в 184 см.

– Обычно для меня устанавливают две кровати, чтобы я могла лечь по диагонали. Здесь этого не сделали, а я забыла попросить об этом.

И я вспомнил брата Рудольфа, который гостил у меня в студенческом общежитии и ночью на мой вопрос, почему он ходит взад и вперёд по комнате (как в детстве, когда мы спали в одной кровати), он ответил:

– Ничего, я немного отдохну, потом опять лягу.

После этого обыденного замечания Анны я набрался духу и задал вопрос всех вопросов:

– Скажите, пожалуйста, как мне вас называть по отчеству, то есть как звали вашего отца?

И Анна несколько, как мне показалось, кокетливо, очевидно скрывая некое смущение:

– Евгеньевна, Евгений.

Это был тот ответ, которого мы так долго ждали и искали! Мои руки дрожали, и я не сразу попал в нагрудный карман. Когда я вытащил семейную фотокарточку, на которой Ойген, предполагаемый отец Анны, сидит по правую руку отца, я задал второй вопрос:

– Вам тут кто-нибудь знаком?

И она, как вспугнутая птичка, не раздумывая, на немецком языке:

– Wo ist er? Wir haben so ein Bild zu Hauze! (Где он? У нас дома такая же фотография!).

В мгновения душевных потрясений человек бессознательно возвращается к своему естеству, не размышляя над возможными последствиями. И мгновенно всё стало ясным без дальнейших вопросов. Она свой импульсивный вопрос задала на родном её языке.

Теперь она как бы сбросила маску, и наша дальнейшая беседа текла на нашем родном немецком языке.

– Я не знаю, это я хотел узнать от вас… от тебя…

– От тебя… Боже мой, кто бы мог подумать!

Объятия, слёзы.

– Мы ничего о нём не знаем. Его арестовали в 1937 году, когда мне было полтора года. С тех пор ничего о нём не слышно. Я была ещё совсем маленькая, когда мама поселилась в Сибири, чтобы искать отца. Напрасно. Недавно я гастролировала там же, в Сибири. В Новосибирске я задержалась дольше запланированного срока: я была уверена, что где-то там должны находиться ссыльные родственники отца. Никто не появился. Теперь здесь, когда я уже никого не ожидала, ты пришёл и принёс мне печальный привет из моего сиротского детства. У нас есть и другие фотографии с ним, и ты похож на него.

И она робко провела рукой по моим щекам…

Встреча в Целинограде с дядей и тетей – Артуром и Луизой Германами, 1974 год. Фото Давида Нойвирта

– Расскажи мне о братьях и сёстрах моего отца Ойгена Германа…

– Расскажи мне, как вы попали в Польшу…

– Расскажи мне о моём дедушке и моей бабушке Анне Герман…

– Расскажи мне…

Эти разговоры обещали быть длинными, и я предложил Анне пойти к моей сестре Луизе, которая жила рядом с «Целинником».

– Не улизнуть ли нам через чёрный ход? Там перед главным входом толпа молодых людей ждёт твоих автографов.

– Значит, подпишем. Я не могу так просто уйти от них. Они мои слушатели, моя публика, мои поклонники.

И она писала. Нередко она клала книгу на спину следующего в очереди ожидающих, и так, шаг за шагом, мы приближались к дому, в котором жила Луиза. Мне всё время казалось, будто Анна ходит по бордюрному камню – настолько она возвышалась над головами своих почитателей.

Встреча Анны с Луизой была сердечной, и снова текли слёзы. Слишком долго мы искали её и наконец нашли. И судьба Ойгена с определённостью была выяснена: он больше не мог быть среди живых.

Луиза пригласила фотокорреспондента газеты «Фройндшафт» Давида Нойвирта, который сделал ряд прекрасных фотографий, на которых Анна естественна, без грима и позирования. Эти фотографии позже пользовались большим спросом у целиноградских поклонников Анны Герман.

Луиза приготовила скромный ужин с бутылкой хорошего вина, но Анна почти ни к чему не притрагивалась. Она будто оправдывалась:

– Я не пью вина не из ложного пуританства, но потому, что оно возбуждает аппетит, а его-то мне приходится постоянно держать в узде. Представьте себе, в какую бомбу я могла бы превратиться, отпусти я эту узду? Daut jeit oba nick (Но так не пойдёт). Может, у тебя найдётся молоко? Я не стесняюсь просить молока даже на торжественных приёмах. Это звучит странно, но я себе могу позволить это удовольствие.

И Рудольф любил молоко превыше всего…

Анна была в великолепном настроении и много шутила. Я со своей стороны сказал, что после её гастролей в Целинограде Луиза и я потеряем свои имена и будем только тётей и дядей Анны Герман, а не Луизой и Артуром Герман.

Когда гастроли Анны в Целинограде были окончены, газета «Фройндшафт» опубликовала мою статью.

После возвращения Анны в Варшаву мы переписывались с её матерью Ирмой, которая через год навестила нас в Целинограде. Ирма познакомилась с городом и тщательно готовилась к посещению местного театра. После Варшавы этот областной театр показался ей уж очень провинциальным, но на один или два спектакля она всё же сходила: в свои шестьдесят пять она всё ещё интересовалась литературой, музыкой и театром. Я подарил Ирме целый набор из пяти долгоиграющих пластинок с русскими народными песнями, романсами и оперными ариями в исполнении Шаляпина, которые Анна впоследствии неоднократно слушала.

В 1980 году я вышел на пенсию, и мы с семьёй вернулись в Караганду. Однажды я получил от Ирмы письмо. Она писала, что экономическое положение в Польше обострилось и что у них материальные трудности. Анна уже болела и не могла зарабатывать. Мы с женой собрали продовольственную посылку и побежали на почту, чтобы поскорее отправить её. Там нам дали длинный список запрещённых к пересылке товаров. В списке значились шоколад, конфеты, мясные продукты, то есть как раз самые ценные и питательные. Нам пришлось вынимать из фанерного ящичка один продукт за другим и слушать грубые замечания почтовых работников. В конце концов в ящике остались какие-то крупы и вермишель – позорище. Тогда мы попросили служащую разрешить оставить хоть несколько конфет «Мишка на Севере» карагандинской кондитерской фабрики для малолетнего Збышека, что нам и было дозволено.

Поздно ночью – было уже после двенадцати – зазвонил телефон. Это был звонок с почты. Очевидно, ночью ещё раз тщательно «проверяли» посылки, особенно те, что шли заграницу.

– Пожалуйста, извините, что нарушили ваш сон, – услышал я в трубке ангельский голосок, – почему вы не сказали, что посылка для матери Анны Герман? Мы все её так любим – я имею в виду Анну! Мы только сейчас вспомнили имя её матери. Пожалуйста, приходите хоть сейчас и кладите всё обратно в посылку, и мы её тут же оформим. Значит, вы и вправду её дядя, как мы давеча слышали? И кого тут только нет, в этой Караганде!

– Спасибо, отправьте посылку, какая она есть.

Позже Ирма писала, что посылку она получила, поблагодарила нас и заметила вскользь, что понятие «трудности» в Польше имеет несколько иное содержание, чем в Советском Союзе.

После этого Анна жила недолго. Мы получили телеграмму от Ирмы в пятницу, а похороны должны были состояться в начале следующей недели. Весть о смерти Анны Герман распространилась быстро через работников телеграфа. Я получил несколько звонков соболезнований. Ещё долго друзья мне звонили, чтобы я телевизор переключил на определённую программу, по которой как раз пела Анна.

Встреча в Целинограде с дядей и тетей – Артуром и Луизой Германами, 1974 год. Фото Давида Нойвирта

На похороны ни я, ни Луиза не смогли поехать: для наших «органов» срок выдачи виз был слишком мал.

О скромности Анны много сказано и написано. Скромность и воздержание во всём, в том числе в одежде и за столом. Кто-то из её начальства говорил ей, что она перед публикой ведёт себя слишком скромно, что это не к лицу современной эстрадной артистке.

Именно эта её особенность, эта скромность является производной её немецкого, вернее меннонитского, воспитания, и ни в коем случае не польского, католического. Как Анна сама неоднократно подчеркивала, она воспитывалась бабушкой – глубоко верующей меннониткой, что наложило отпечаток на её характер на всю жизнь.

Меннониты в своей повседневной жизни почти аскетичны. Они не потребляют вино, табак, у них запрещены танцы, как и светская служебная карьера, военная служба. Девушки, словно по древнерусскому «Домострою», подготавливаются исключительно к семейной жизни. Они учатся шить, латать, вязать, штопать, готовить, элементарным навыкам ухода за больными, то есть всему, что необходимо в семье.

Она стеснялась появляться перед публикой, стеснялась своего высокого роста и… своего голоса, который всё и всех отодвигал в тень и выделял её среди других людей. Со временем она преодолела некоторые из этих комплексов, действовавших как тормозные колодки для её таланта, но скромность, которую в ней так любили, осталась.

Ей не требовалось стимулирующих напитков. Сама музыка, песня были одновременно и предметом, и средством её вдохновения. По-женски мягкая, домашняя, добрая и кроткая – такой она осталась в моей памяти. Но какая душевная, моральная сила скрывалась за этой кажущейся мягкостью! Физическое возрождение после катастрофы в Италии, возвращение на эстраду, рождение сына, соединение обязанностей артистки, супруги, матери и дочери, муки болезни, мучившей Анну последние месяцы. Ни стонов, ни жалоб. Она всё ещё надеялась, что сможет вернуться на эстраду, хотя и знала страшное определение болезни.

Анна Герман нам не преподносила надуманных чувств. Её голос и она сама были самой чистой и высокой художественной и человеческой правдой, и поэтому её голос красив, и всё её творчество прекрасно.

Это было в солнечное воскресное утро 23 мая 1819 года, когда 34-летний ткач, винодел и учитель Георг Фридрих Герман после проникновенной утренней молитвы со своей супругой Евой Розиной и пятью детьми поднялся на повозку, покрытую тентом, схватил вожжи и тронул лошадей оптимистическим «Но-ооо!». Витценхаузен со своими виноградниками севернее Людвигсбурга в прекрасной долине Некара скрылся за горизонтом. (Речь идёт о родовом гнезде фамилии Германов – Winzerhausen, небольшой деревне, расположенной недалеко от Ludwigsburg – немецкого города, расположенного в земле Баден-Вюртемберг. Neckar – протекающая в той местности река. – Прим. авт.).

Эмиграция вюртембергских швабов, к которым принадлежал и прапрадед Ойгена Германа (отца Анны Герман) Георг Фридрих Герман, была вызвана как материальными (неурожай, голод), так и религиозными причинами, причём последние были более вескими: лютеране-сепаратисты не были согласны с нововведениями в Литургии, в школьном деле и в текстах духовных песен. Они подозревали, что их собираются вернуть в лоно ненавистной католической церкви. В памяти народа всё ещё не сгладились ужасы Тридцатилетней войны (1618–1648 годы), которая была развязана по религиозным причинам.

Переселенцы дошли до речки Молочна на юге Украины, где были расквартированы в немецких колониях, основанных уже раньше. Через три года после их прибытия им наделили землю – по 60 десятин на хозяйство. Наши предки вместе с другими переселенцами основали колонию (село) Нейгофнунг (Neuhoffnung), состоявшую из пятидесяти хозяйств. Она находилась в долине реки Берды, на её восточном берегу, напротив казацкой станицы Новоспасская. Итак, семья Герман поселилась в Нейгофнунге, где до 1941 года находилось три двора этой фамилии. Село стоит и сегодня, но со времён войны носит наименование Ольгино (ныне это территория украинского Запорожья. – Прим. авт.).

Семьи были многодетны: Георг Фридрих, первый Герман в России, имел десять детей, его сын Вильгельм Фридрих столько же, наш дед Эдуард – двенадцать, и наш отец – девять.

Наш дед (прадед Анны Герман) Эдуард Герман, родившийся в 1852 году и потом выросший в Бердянске, был первым в нашей прямой родословной, который родился в России. Так выглядят факты, касающиеся предков Анны Герман с отцовской линии.

Эдуард Герман и Элеонора Янцен поженились, когда они материально уже были подготовлены к семейной жизни. Она приняла вероисповедание мужа и стала лютеранкой (была меннониткой). Муж и жена должны были ходить в один молельный дом.

Скоро для жителей Нейгофнунга земли стало не хватать, и в 1905 году Эдуард с семьёй покинул родное село и подался в Западную Сибирь, где десятина земли стоила пять рублей. Недалеко от Петропавловска Эдуард Герман основал свой хутор, который и сегодня, почти через сто лет, называют Германовкой (ныне это территория Северного Казахстана. – Прим. авт.). На этом хуторе дед сначала построил ветряную, потом мельницу с мотором, единственную в округе.

Семья Германов: в центре – Фридрих Герман и его жена Фрида, дети: Артур, Вильгельм, Луиза, Рудольф, Давид, Берта, Ольга, Евгений (отец Анны). Из личного архива Артура Германа

Наш отец имел голубые глаза, тёмные волосы, рост в два метра – в сажень по-тогдашнему – и уже этим самым отличался от своих коренастых, крепко сложенных братьев. Чтобы не уступать им в физической силе, он каждый день носил телёнка вокруг хутора. Телёнок тяжелел, и мускулы отца укреплялись. В остальном у него к крестьянскому труду не было пристрастия. Он был любознательным юношей и прочитал все книги, которые можно было найти у соседей. Нередко его заставали врасплох при чтении в каком-нибудь укромном месте: крестьянину не к лицу читать, он должен работать.

«Из него должен получиться пастор», – сказал однажды наш дед, и тем самым судьба сына и его будущей семьи была решена. Он привёз нашего будущего отца Фридриха в Мариуполь, где тот окончил Центральшуле (Центральную школу), что удавалось далеко не всем крестьянским детям.

А вот семья нашей матери Анны Баллах (в замужестве с Фридрихом Германом она стала Анной Герман. – Прим. авт.) происходила из Западной Пруссии. В Россию Баллахи переселились в 80-е годы XVII века, то есть с первым потоком меннонитов в Южную Украину. Они участвовали в основании колонии Йозефсталь (Josefstal, сейчас не существует. – Прим. авт.) недалеко от Запорожья в 1787 году. В 1904 году четверо братьев Баллахов с семьями переселились в Западную Сибирь, где нашли дешёвую и плодородную землю. Когда завертелись жернова мельницы Эдуарда Германа, Баллахи к ним стали приезжать, чтобы смолоть пшеницу или рожь. Потом они стали приглашать друг друга на воскресенья, и во время одного такого визита наш будущий отец познакомился с Анной, дочерью Вильгельма, которая была на три года его моложе. Она его пленила своим весёлым открытым нравом, а ещё больше своим красивым голосом и уж совсем не в последнюю очередь – своей великолепной толстой косой, достававшей до бёдер, на конце которой болтался игривый белый шёлковый бант.

Баллахи были очень музыкальны. Один из дядей, Вениамин, пятнадцать лет руководил сибирским хоровым объединением баптистских общин, устраивал хоровые праздники, в которых принимали участие многие хоры. Под влиянием своих зятьёв семья нашего отца приняла баптистское вероисповедание. Когда Фридрих и Анна (дедушка и бабушка Анны Герман) поженились, ему было 21, ей 18 лет.

В 1906 году отцу представилась возможность стать проповедником. С молодой женой и дочерью Бертой он поехал в Лодзь, в то время находившуюся в составе Российской Империи, и поступил в семинарию по подготовке баптистских проповедников. Там во время учёбы отца родился Вилли, а через полтора года последовал и Ойген. Через тридцать семь лет этот факт сыграет важную роль для Ирмы, матери Анны Герман, и её семьи: Ойген, он же Евгений Герман, родился в Лодзи, якобы в Польше, но на самом деле в государстве, которого в то время просто не существовало. Формально Ойген родился в Российской Империи.

Ойген. По-русски Евгений. А в семье Ойген (Eugen).

Евгений Герман, отец Анны

Мать наша умерла от тифа летом 1923 года. Старшие братья Вилли, Ойген и Давид, а также сестра Берта либо работали, либо ещё учились и редко появлялись дома. Вилли и Ойген выучились бухгалтерскому делу в Гальбштадте (Halbstadt, с 1915 года город Молочанск. – Прим. авт.), культурном и учебном центре меннонитов на Украине на реке Молочна, но призванием Ойгена была музыка. Двадцатилетним юношей он руководил общинным хором во Фридрихсфельде (Friedrichsfielde, ныне село Золотарёвка Ипатовского района Ставропольского края. – Прим. авт.) на Северном Кавказе, где отец был проповедником. Сам он имел чудесный голос, унаследованный от дядей Баллах и от матери. Он играл на скрипке, на фисгармонии, а позже и на фортепиано – сначала по цифровой системе, затем через самообразование и по нотам.

В 1929 году отец был арестован как священник и осуждён на пять лет лагерей. Через полтора года он умер в лагере близ Плесецка в Архангельской области.

Вилли и Давид (третий брат) нелегально перешли польскую границу и направились в Восточную Пруссию. Спасаясь от пограничного разъезда, оба брата пролежали некоторое время в пограничном рве, наполненном холодной дождевой водой. Давид заболел, и Вилли дотащил его до германской границы буквально на себе. Давид умер от менингита, Вилли похоронил его в Хайлигенбайле (ныне городок Маммоново, недалеко от Калининграда. – Прим. авт.)

В то время Ойген работал бухгалтером на фабрике-кухне одного угледобывающего комбината на Донбассе. Хора общины уже не было, жизнь становилась безрадостной, музыкальные способности Ойгена оказались невостребованными. Иногда он заходил в клуб комбината, слушал, что участники самодеятельности пели или играли. Это были не его песни, не его музыка. Советская действительность всё властнее проникала во все сферы жизни. Постепенно он был втянут в попойки начальства. Нередко он являлся домой подвыпившим, и его жена Альма, дочь того регента, у которого Ойген учился, с глубокой грустью видела, что муж от неё и от маленького сына всё больше отдаляется. Но она не знала, что он нужен этой компании ещё (и главным образом) для того, чтобы сводить дебет с кредитом. И он это делал, всё глубже залезая в государственный карман. Внезапная ревизия вскрыла значительную недостачу, и Ойген оказался перед неминуемым арестом. Придя домой, он, бледный и растерянный, собрал всё самое необходимое в портфель и сказал Альме, что должен немедленно уехать, но скоро вернётся. Больше она его никогда не видела.

Правонарушения, подобные тому, которое совершил Ойген, в то время наказывались двумя-тремя годами тюрьмы или лагерей. Но Ойген хорошо знал, что он не обычный растратчик: отец был арестован как враг народа (хотя это определение вошло в обиход несколько позже), два брата «предали социалистическую Родину», Вилли жил в фашистской Германии. Для него арест означал бы «высшую меру» – смертную казнь. Поэтому он решил найти тропинку через горные хребты Средней Азии.

До отрогов Тянь-Шаня в Узбекистане дорога была длинная и опасная. Если он находился в розыске, он в любой момент мог услышать роковые слова: «Предъявите документы», после чего его бы отвезли туда, откуда он приехал, но уже в наручниках и под охраной. До Узбекистана он добрался, но граница для него осталась недоступной. Однако он надежду не терял и решил устроиться на работу, чтобы получше изучить окрестности. Тут на грани отчаяния, в полном одиночестве, среди чужих людей он совсем случайно встретил молодую Ирму, с которой он мог говорить не только на родном немецком языке, но и по-голландски, то есть на Plattdeutsch (пляттдойч) – нижнегерманском диалекте, которым Ойген владел с детства. И какие дуэты они пели под аккомпанемент Ойгена на гитаре!

На этом месте я предоставляю слово самой Ирме, которая в письме ко мне от 7 декабря 1989 года пишет: «Мы с мамой жили в Чимионе под Ферганой на нефтепромысле. Я работала в школе. Однажды появился Евгений – он работал в конторе. Мы познакомились и „поженились“ (кавычки Ирмы. – Прим. авт.). Когда Киров был убит Сталиным, Женя страшно запаниковал. Поговаривают, будто разыскивают убийцу. Однажды местная телефонистка мне сказала: «Спрашивали вашего мужа». – «Зачем?» – «Так ведь Кирова убили!» – «Но что у моего мужа общего с этим делом?». Затем мы решили бежать в Ургенч. Там Женя работал в торговле, я – в школе».

Фридрих Герман (отец Евгения, родной дед Анны Герман) – в 1929 году был арестован и осужден на 5 лет лагерей. Умер в лагере близ Плесецка 6 мая 1931 года.

Анна Герман (в девичестве Баллах) (мать Евгения, родная бабушка Анны Герман) – умерла от тифа в 1923 году.

Фрида Герман (вторая жена Фридриха) – репрессирована как жена священнослужителя.

Давид Герман (брат Евгения, родной дядя Анны Герман) – умер от менингита в первой половине 30-х годов. Похоронен на немецком кладбище в Хайлигенбайле (ныне город Маммоново Калининградской области).

Рудольф Герман (брат Евгения, родной дядя Анны Герман) – был арестован и скончался в лагере (ориентировочно в 1939 году).

Вильгельм Герман (брат Евгения, родной дядя Анны Герман) – в 30-е годы бежал в Германию. Умер и похоронен в Германии в 1991 году.

Артур Герман (брат Евгения, родной дядя Анны Герман) – в 1939–1946 годах находился в заключении в лагерях, в 50-е годы жил и работал в Караганде, Алма-Ате, в 70-е годы – в Целинограде, последние годы жизни провёл в Германии в городе Мешеде. Скончался в декабре 2011 года в немецком городе Виттенберг.

Луиза Герман (сестра Евгения, родная тётя Анны Герман) – была осуждена, в 70-е годы жила в Казахстане в Целинограде, последние годы жизни провела в Германии.

Берта Герман (сестра Евгения, родная тётя Анны Герман) – в советские годы жила в село Солнцевка в Сибири (Омская область, Исилькульский район), организовала там хор запрещённой общины Евангельских христиан-баптистов.

Ольга Герман (сестра Евгения, родная тётя Анны Герман) – в советские годы жила в Луговом (Казахстан).

Рудольф Герман (сын Евгения от жены Альмы Герман, сводный брат Анны Герман) – работал в школе № 33 Ленинского района города Павлодар (Казахстан), скончался в 1985 году.

Ирма Мартенс, мама Анны

Ирма Мартенс и Евгений Герман, Ургенч, 1936 год

…Евгений Герман… Это был высокий, стройный, красивый мужчина с серо-голубыми глазами и вьющимися тёмными волосами. Он был хорошо сложен, характер имел спокойный, был уважаем в обществе. Владел несколькими языками, был очень начитан. Знал наизусть много стихов, играл на скрипке, гитаре и мандолине. Будучи человеком глубокой веры, Евгений некогда был регентом в евангелическом хоре. Познакомившись, мы общались между собой на трёх языках: на пляттдойч, на немецком и на русском. Нас многое объединяло.

Нашу непростую жизнь зачастую украшала музыка, мы устраивали домашние концерты: Женя играл на мандолине, я на гитаре, и мы вместе пели старую немецкую песню:

Однажды Женя поведал мне, что убежал с Донбасса на Украине, где его фамилия оказалась в «чёрном списке». В Средней Азии хотел найти покой и безопасность…

Жили мы очень скромно, много работали, но нам было хорошо вместе. Хотелось надеяться, что никто не узнает о причинах бегства Евгения в Среднюю Азию. Но счастье и желанный покой не были долгими…

Во времена сталинского всевластия и провокаций каждый житель в СССР мог быть признан виновным. Мы жили, ощущая эту опасность. И тогда мы решили уехать туда, где нас никто не знает – далеко, далеко! Забрав мою маму и сестру, мы поехали в Ургенч, где после службы в армии работал зоотехником мой младший брат Вильмар.

Найти жильё там было невозможно, поэтому мы сняли комнату в глинобитном домике с окном в потолке. Это жильё было очень неудобным, но мы радовались тому, что были вместе, и думали, что находимся в безопасности.

14 февраля 1936 года у нас родилась дочка. Мы ей дали имена Анна и Виктория. Нашей радости не было конца. Анечка родилась большим и здоровым ребёнком. В роддоме её положили возле меня на кровати, покрыв головку белой косынкой. Из больницы я написала маме записку: «Она выглядит как маленькая колхозница». Всю одежду для ребёнка сшила моя мама, о коляске тогда и не думали.

Через несколько дней приехал Евгений и забрал нас в новый лучший дом. Он тоже был глинобитный, но зато с нормальными окнами. Хорошо помню тот дождливый и пасмурный день, когда я всю дорогу укрывала Анечку от дождя. В зимнее время в тех краях особенно дождливо. Так началась наша новая жизнь.

Вскоре я вернулась на работу. Мне во всём помогала мама – счастье моей жизни и помощь в каждом деле. Мама приносила Анечку в школу, чтобы я могла её накормить. Она носила её на руках, закрывая пелёнкой от солнца и ветра. Моя любимая мама, без тебя я бы не справилась с трудностями жизни! Когда мама заходила в школу, узбекские дети кричали: «Опа! Опа! Ойингиз кельды! Сизнинг кизингиз джуда чиройли!» («Сестра! Сестра! Ваша мама пришла! Ваша дочка очень красивая!»).

Через несколько месяцев мы снова переехали в новое жилище, на этот раз построенное мужем и братом во дворе пекарни, где работал Евгений. Наши дни в Ургенче были довольно спокойными, но местный климат не подходил Анечке: летом там было очень жарким, солнце сильно нагревало глину и песок.

Пришло жаркое лето 1937 года. Аня заболела, ей было полтора года. Я вынуждена была поехать с ней в Ташкент лечиться. Мы собрались всей семьёй, с нами поехал и мой брат Вильмар. Диагноз врача – тиф! От Анечки оставался уже один скелетик. Нужно было оставаться с ребёнком в Ташкенте. Мы наняли жильё в старой части города у узбека. Когда хозяин увидел Аню, он сказал: «Это точно тиф, сейчас принесу вам лекарство». Он дал мне плод граната, шкурку которого по его рецепту нужно было залить тремя стаканами воды и варить, пока не останется один стакан. Этот напиток мы давали пить Ане. Мама сделала всё, как сказал доктор, а ещё она выжимала сок из маленьких виноградин и давала Ане, которая пила его с удовольствием. Потихоньку доченька начала выздоравливать, и у нас затеплилась надежда! Вскоре Аня уже попросила еду – она была голодна.

Ирма и Евгений с дочерью Анной и бабушкой Анной Мартенс, 1936 год

Евгений и Вильмар собрались обратно в Ургенч, мы попрощались, будучи уверенными в том, что скоро они переедут к нам в Ташкент насовсем. К тому времени, сентябре 1937 года, я получила работу в средней школе № 42 им. В. И. Чапаева.

Когда Евгений и Вильмар вернулись в Ургенч, там началась волна репрессий. Обоих арестовали. Боже мой! Боже! Чёрные тучи нависли над нами! Как же страшно и печально мне тогда было. Я ждала в ту пору второго ребенка, еле ходила.

Я пошла к прокурору, тяжело дыша, вот-вот должна была родить. Может, хоть здесь услышу хорошую весть об арестованных? Я спросила, где мой муж Евгений Герман и брат Вильмар Мартенс. В ответ услышала:

– Ваш муж сослан на десять лет без права переписки.

– За что? За что?!

Мне не ответили…

– Я могу к нему поехать?

– Нет…

О судьбе брата тоже не узнала ничего конкретного. Позже оказалось, что тот приговор был, по сути дела, смертным приговором. В паспорте Евгения было написано, что он родился в Польше, в городе Лодзи – и этого факта хватило, чтобы его арестовали и расстреляли. В тот момент, когда я была у прокурора, Евгений уже был мёртв…

Я еле дошла домой после визита к прокурору. Рассказала маме и сестре о состоявшемся разговоре. Никто не задал ни одного вопроса. Так мы и сидели, молча вчетвером, убитые горем. Положение было безвыходное, мы не представляли себе, каким будет завтрашний день. И упаси боже кому-то пожаловаться: мы были абсолютно бесправны!

26 февраля 1938 года. Опоздавшая карета «Скорой помощи» везла меня в больницу. Маме разрешили ехать со мной. Не успели мы отъехать, как пришлось остановить машину – начались роды. Я родила сына прямо на улице. Это была огромная радость! Сын родился крупным и здоровым мальчиком, весил больше четырёх килограммов. Мы дали ему имя Фридрих. Увы, Евгений так и не узнал, что у него родился сын. Позже мы шутили, что, когда сынок пойдёт в армию, должен будет написать в анкете: «Родился в Ташкенте на улице». Биография в СССР всегда должна была быть очень подробной.

Однажды я услышала, что в Москве есть контора, где можно попытать счастья – узнать информацию об арестованных со всего СССР. Я представила себе огромный дом, где находится картотека сведений о миллионах арестованных, сосланных и расстрелянных. Я решила поехать в Москву, оставив двух своих малышей под опекой мамы и сестры. Конечно же, я ничего там не узнала… «Вы из Ташкента? Там и ищите!».

На обратном пути в поезде я разговорилась с проводницами, угостившими меня чаем и хлебом. «Не плачь, – сказали они мне, – ты молода, а Москва слезам не верит. Разве ты не знаешь этого? Приезжай к нам в Сталинск (ныне Новокузнецк. – Прим. авт.). Вокруг тайга и недалеко оттуда лагерь на 18 000 заключённых. Может, и твои там? Пойдёшь и узнаешь!».

Вернувшись домой, я рассказала об этом маме и сестре, и мы решили все вместе поехать в Сталинск. К тому времени мой сын начал болеть, сказывался местный климат: в Ташкенте летом было очень жарко! В августе 1939 года я уволилась с работы, взяла детей, маму и сестру и поехала в Сибирь искать мужа и брата.

Чем дальше мы уезжали от жарких районов Узбекистана и Казахстана, тем лучше чувствовал себя мой сыночек. Какое счастье, что и Анечка была вполне здорова! Возле Новосибирска Фридрих начал улыбаться!

Приехали мы в маленький городок Осинники, я устроилась на работу в школу № 30. Удалось найти и жильё – две комнаты и общая кухня. Мы жили вместе с семьёй местного машиниста.

Нужно было ехать в лагерь как можно скорее, пользуясь коротким летом. Специальная железнодорожная ветка шла через тайгу, поезд состоял из паровоза и одного вагона. На конечной станции (как и всю дорогу) я не увидела ни одной постройки. От поезда в лагерь была лишь проложена дорога. В канцелярию лагеря я пришла с посылкой. Разговор был коротким, официальным: «Если ваши действительно в лагере, то посылку передадим, а свидания не получите! Всё!».

Я, боясь проронить даже слово, бесцельно бродила по территории, не зная, что дальше делать. Тут я встретила мужчину, который поинтересовался, кто я и что тут делаю. Наверняка он подумал: какая же она наивная, ещё чего-то здесь ищет! Я рассказала ему, зачем приехала, на что он ответил: «Я своё уже отсидел, вызвал жену из Крыма и работаю здесь. Я помогу вам увидеть списки сосланных».

В большом волнении я ждала вестей от него, и наконец он пришёл: «Ваш брат Вильмар Мартенс находится в восьмой колонии, а Евгения здесь нет. Если есть деньги, я могу привезти вашего брата в центр лагеря, а вы придёте туда под видом санитарки».

Слава Богу, я не решилась на это. Я не смогла бы хорошо сыграть эту роль, была слишком молода для такой «конспирации»: увидев брата, я бы заплакала, меня бы оставили там лет на десять и обвинили бы в шпионаже. Да и тот человек пошёл бы из-за меня на второй срок…

Мама очень обрадовалась, что её сын жив, и, когда настала зима, она сама поехала в лагерь с посылкой для Вильмара. Ей, как и мне, свидания не дали…

Ирма с мамой и детьми Аней и Фридрихом в Осинниках

Пришёл 1940-й год. Новый год встречали в школе. В центре большого класса физики и химии нарядили прекрасную ёлку. Я пришла на праздник с моими малютками. Посадила их вместе: пусть любуются нарядной ёлкой со светящимися гирляндами, пусть слушают, как поют другие дети! В одну из таких минут Аня обняла своего братика и поцеловала. Моё сердце сжалось. Боже мой! Мои сироты! Подумала о Евгении: «Любимый! Тебе не суждено увидеть своих детей!». А они были весёлые и радостные в тот вечер. Смеялись и баловались, не зная, что их ожидает впереди!

Весной 1940 года мама, взяв Анечку и Фридриха, поехала обратно в Ташкент. Я с сестрой Гертой осталась в Осинниках: нужно было доработать до конца учебного года. Расставаясь с детьми, я думала, что в Ташкенте им будет лучше.

Но в Ташкенте дети заболели скарлатиной, их забрали в больницу. Я получила телеграмму от мамы: «Срочно приезжай, дети больны». Пришлось немедленно уехать, не получив разрешения в школе. Всю дорогу меня не покидали мрачные мысли, я всё время думала о состоянии моих детей. Через пять дней я приехала в Ташкент. Когда вошла в дом, увидела только Анечку. Мама в слезах прокричала: «Сыночек умер!».

Крик и плач! От горя я не могла произнести ни слова, молча опустилась в кресло. Анечка, бледная после болезни, тихонько уселась мне на колени.

Я прижала её к себе…

Отойдя от первого шока, мама рассказала, как это случилось. Детей уже готовили к выписке из больницы, мама в назначенный день принесла одежду, но когда вошла в палату, то увидела, что Фридрих лежит мёртвый. Похоронить его она должна была немедля, так как было очень жарко. Она наняла узбека с маленькой повозкой, запряжённой осликом, и так гробик отвезли на кладбище. Отпевать было некому, мама помолилась сама…

В Осинники я больше не вернулась. К счастью, мне удалось вновь восстановиться на работе в той самой школе в Ташкенте, где я работала перед выездом в Сибирь.

…Шло время, я продолжала работать. Жили мы тихо и спокойно. Анечка, подрастая, была спокойным ребенком, никогда ничего не просила. Когда ей исполнилось 4 годика, я пошла с ней в магазин игрушек: «Аня! Я куплю тебе игрушки!».

В магазине она выбрала только одну игрушку. Я хотела купить ей больше, но этот маленький мудрый человек сказал: «Нет, мама, достаточно».

И поцеловала меня в руку. Так было всегда.

Но горе вновь ждало у порога. Однажды студент, поляк Владислав Краузе, передал мне через свою девушку новость, что моя фамилия есть в списках людей, которых готовятся арестовать. Меня объял страх. Что будет с мамой, Аней и сестрой? Обычно в таких случаях детей отрывали от матерей и отдавали в детские дома, меняя им не только фамилии, но и имена. В январскую ночь 1942 года меня разбудил стук в дверь.

– Кто там?

– Откройте!

В дверях стоял мужчина в военной форме.

– Кто здесь хозяин?

– Я, Ирма Мартенс. Со мною проживают Анна Мартенс, Герта Мартенс и дочка Анна.

– Ваша прописка аннулируется. Вас выселяют.

Я закрыла дверь, застыв в неподвижности. Что делать? Вдобавок мамы и Анечки не было дома, они несколько дней назад уехали в Фергану и не вернулись в запланированный день. Я дала телеграмму, но никто не ответил. Вскоре мама приехала: она вошла в дом с выражением страха на лице, измученная и измождённая. Оказалось, в Фергане не было билетов, мама была вынуждена ждать несколько дней. И, придя в очередной день на вокзал, она увидела пустой вагон, готовый к отправлению. Билетов так и не было и мама, прижав к себе Анечку, зацепилась на подножке. Поезд тронулся, набирая скорость. «Нельзя! Это запрещено!» – кричали проводницы, а мама не отпускала Анечку и кричала: «Я должна! Должна! Вагон ведь пустой! Пустите!». Наконец дверь вагона открыли, и прямо на ходу мама запрыгнула в вагон. Мне стало страшно от одной только мысли о том, что могло случиться, пока они ехали на подножке поезда. Господи! Что пережила Анечка!

Ирма с Анечкой

Почти сразу нас вывезли товарными вагонами с группой переселенцев из Ташкента за Бухару, в округ Рометан. Там не было работы, не было еды, жили мы в землянке, ютясь вшестером с чужими людьми. Я нашла работу учителем в 15 километрах от места нашей ссылки. Это была маленькая школа, где училось очень мало детей. Я не понимала узбекского языка, а ученики не понимали ничего, кроме своего родного языка. Единственная еда, которую я получала, – кусок ржаного хлеба. «Нет! Я не буду тут работать!».

Я ушла из школы, пешком шла 15 километров до Рометана. В царившем тогда хаосе и беспорядке это было несложно.

В Рометане мы были на грани жизни и смерти. Аня заболела, я сидела возле неё и читала ей сказки. Она всё время говорила: «Мамочка, читай, только читай!».

Так она забывала о чувстве голода, которое её не покидало. Она не просила ни пить, ни есть, а моё сердце обливалось кровью. Но вскоре Анечка выздоровела, и мама сказала: «Возьми Анечку и убегай в Киргизию!».

Благодаря нашим давним контактам с потомками меннонитов мы знали о существовании там села Орловка. Я послушалась маму.

В Орловке (ныне село Ак-Добо. – Прим. авт.) я столкнулась с хорошим отношением ко мне директора местной средней школы. Он взял меня на работу и предоставил жильё. Мы поселились с Анечкой в маленькой комнатке, и в эту школу Анечка пошла в первый класс. У нас не было еды, в комнате было очень холодно, нечем было обогреться – не было печки. Двери закрывались очень плохо, и, вдобавок ко всему, меня обокрали сразу по прибытии в Орловку

В Киргизии находились также польские переселенцы. Среди них был молодой мужчина Герман Бернер (по сохранившимся документам этого человека звали Герман Маркусович Гернер, но в силу ряда причин Ирма изменила впоследствии фамилию Гернер на Бернер, скорее всего, цель этого – «уловка» для спасения жизни семьи. – Прим. авт.), который работал в этой школе учителем. Директор школы нашел его в каком-то кишлаке и забрал в Орловку. Наверняка это спасло его, ведь в кишлаке жилось очень трудно. Герман хорошо знал немецкий и английский языки, был выпускником иезуитской гимназии. Мы подружились.

Уникальный документ – список преподавателей школы в Орловке. Среди учителей – мама Анны Герман

В Орловке было спокойно, однако жилось очень бедно. Часто у нас с Анечкой не было что поесть. Тогда Герман делился со мной тем, что ему удавалось достать. Однажды он сказал мне: «Знаешь, когда я смотрю на тебя, то словно тёплый ветер пролетает над этим селом».

Там, в Орловке, мы вскоре поженились, однако несчастье нашло меня и здесь. Пришел приказ о том, что меня мобилизуют в трудовую армию, и я должна оформиться в районном центре в Ленинполе. Мною овладело отчаяние! Что будет с Анечкой? Но я не в силах была что-то изменить. Герман тоже не мог. Со мной поступили грубо и жестоко. Не посчитались с тем, что Анечка совсем маленькая. Не забуду этого никогда!

Мне дали маленькую повозку, на которую я усадила Анечку, а сама пошла пешком. Я задавала себе вопрос: что теперь будет? Куда меня пошлют? А Аня, словно предчувствуя новые трудности, начала петь грустную песню:

О чем пело моё дитя? Слово предчувствовало какую-то большую беду. Но… Вскоре мы были на месте, я оформилась в райцентре (Ленинполь, ныне Бакай-Ата. – Прим. авт.) Кругом было очень много женщин и конной милиции. И вновь сорвался с уст вопрос: «Боже! Что с нами будет?».

Анечку я отдала знакомой женщине. Как она страшно тогда кричала и плакала! Иногда мне кажется, что я и сейчас вижу и слышу тот её крик и плач. Женщина, которая взяла под опеку Анечку, воспитывала своего ребенка и ещё троих детей своей сестры.

Кругом царил переполох. Мне казалось, что горестные крики Ани, отзвуки её плача смешались с гвалтом толкающихся людей, с ржанием милицейских коней. Я думала, моя голова расколется от этого ужаса пополам! Я это помню до сих пор, и нет слов, чтобы об этом писать.

Никто не знал, куда нас повезут. В Джамбуле всех с криками запихивали в товарные вагоны. В толкучке, голодные и не выспавшиеся, мы доехали до станции Чимион, недалеко от того места, где я когда-то жила. Я благодарила Бога за то, что нас не вывезли в Сибирь!

Я работала на строительстве железной дороги. Спали мы в большом караван-сарае – там, где узбеки останавливались со своими ослами, когда приезжали на базар. Сарай тот был разрушенный, протекала крыша, было очень много насекомых, а особенно много больших пчел. Я не могла там спать, поэтому пошла на улицу, где был свежий воздух. Увы, закончилось это плохо: у меня украли одежду – плащ и ботинки. Я пришла в милицию:

– Помогите! Меня обокрали!

– Что украли? – спросил милиционер.

Я перечислила украденные вещи.

– И с этим ты пришла? Если бы украли корову, а тут тряпки! Уходи!

Я ушла. Осталась босая, без одежды.

Из трудовой армии нелегально я вернулась в Орловку. Мне удалось оттуда сбежать благодаря сердечности доктора, а также благодаря тому, что там было настолько много людей, что трудно было уследить за всеми. В Орловке меня уже ждала Анечка, привезённая опекуншей, и моя мама.

Меня снова взяли на работу в школу. Первым делом нужно было позаботиться о своей одежде, которой после нескольких краж стало совсем мало. К тому же у меня не было денег. Тогда был дефицит бумаги, и мне пришло в голову выменять несколько блокнотов, припасённых до нашего бегства, на одежду. Так я стала обладательницей нового платья и деревянной обуви вместо обычных ботинок, старой солдатской шинели и шали для покрытия головы.

В комнатке, где мы жили, мама сделала печку, а сверху неё положила какую-то плиту. На ней мы готовили еду За работу в колхозе, которую я выполняла в свободное от школы время, я получала отруби. Мама пекла из них лепешки, как же это было вкусно!

С Германом мы были вместе недолго. Тогда поляков вербовали в формируемое на территории СССР Войско Польское. Некоторых из них, живших в Орловке, отправили к месту группировки военных, которые направлялись в Первую пехотную дивизию имени Тадеуша Костюшки. Герман тоже поехал туда, чтобы стать «костюшковцем». Я проводила его на железнодорожную станцию, и он, попрощавшись, сел в вагон. Это было наше прощание. (О дальнейшей судьбе Германа ничего не известно. Правдивы ли сведения о его службе в рядах дивизии им. Т. Костюшко – вопрос по сей день. Есть несколько версий о его дальнейшей судьбе, мы не будем их приводить, так как это не является целью нашего повествования. Факт остаётся фактом: в 1943 году Герман Гернер покинул Орловку, и дальше его следы утеряны. – Прим. авт.).

В Орловке нам по-прежнему не хватало самых простых вещей: у нас не было дров, чтобы обогреть дом, было очень холодно. Что я могла сделать в таких условиях? Я решилась на кражу! Первый раз в жизни. Надеюсь, что Господу Богу не составит труда простить мне этот грех. Я украла колхозную солому. Это было очень рискованно – идти ночью в поля, но мне не оставалось ничего другого. Я шла, несмотря на жуткий страх. Та ночь была прекрасна: месяц светил на ясном лазурном небе, пучки соломы блестели, словно золото и серебро. Каждую минуту я прислушивалась… Не дай бог попасть в руки милиции или колхозного сторожа! Меня бы расстреляли! Я набрала большую охапку соломы, связала и понесла на плечах.

Я всегда говорила, что не умею разговаривать с Богом на чужом языке. Я шла, гонимая страхом, через глубокий ров, потом через задние дворы села. Кругом царила тишина, я благополучно вернулась домой. Никто меня не схватил, и мы радовались, что теперь мы можем немного обогреться.

Пришла осень 1943 года. Анечка пошла в первый класс школы в Орловке. У неё не было ботинок, и я обвязывала ей ноги тряпками. Аня плохо себя чувствовала, начала болеть и была очень слаба.

Климат в Орловке, находящейся в предгорье, не подходил Ане. Доктор-карачаевец, переселенец с Кавказа (по сохранившимся документам выяснилось, что доктора звали Байрамуков Юсуф Шаухалович. – Прим. авт.), сказал, что Анечка больна и тут ей нельзя оставаться. Нужно сменить климат. Он меня понимал и поддержал. Это была единственная радость, которую я тогда испытала.

Я почти сразу поехала в Джамбул. Оформилась в школе, которая располагалась при железнодорожной станции. Тут почувствовала себя лучше, так как никто не интересовался ни мною, ни моим прошлым. Мне разрешили переночевать в одном из пустых классов прямо на полу. На следующий день утром я поехала за Аней и мамой.

В Джамбуле мы сняли комнату с пустой кухней. Печку снова сделала мама – из перевернутого ведра. Теперь мы могли кипятить воду. Везде царил голод.

Работой в школе я была довольна, однако мне нельзя было выезжать из города. В паспорте об этом стояла специальная отметка. Тогда был очень строгий контроль за людьми. Несмотря на это, я попросила у директора школы разрешения поехать в Ташкент. Думала, что там я устроюсь лучше. Но она мне не разрешила. «При первой же проверке документов вас арестуют на первой же станции», – сказала она мне.

Так я осталась с мамой и Анечкой в Джамбуле. Жили мы спокойно, хотя и очень бедно. Нужда была страшная, нас постоянно мучил голод. В Джамбуле жило много поляков. Были среди них те, которые в 1939 году были депортированы после занятия СССР части польской территории. Когда закончилась война, появилась возможность репатриации. Как жена поляка, я подала документы на репатриацию. 30 марта 1946 года я получила разрешение на выезд. Как я радовалась! Моя радость смешалась с горечью воспоминаний прошедших лет и болью от потери близких людей.

Ирма с Анной

Я хотела уехать из СССР, где столько лет прожила в горе и несчастье. Да, я очень хотела этого! Я хотела жить и должна была придумать, как это сделать. В ожидании отъезда мы голодали, но наши мысли были устремлены в будущее: каким оно будет? Эмиграция в Польшу давала шанс изменить нашу жизненную ситуацию. Мне нечего было терять, у меня не было почти никаких вещей. Главное – со мной были Аня и мама. Больше всего я хотела уехать, чтобы спасти их от страшной судьбы. Я очень рисковала, но уверенность мамы добавляла мне оптимизма.

Настал день отъезда. Мы сели в красный вагон, полные тревожных мыслей. На советской границе я услышала: «Вы еще увидите, что там не так-то хорошо!». Но мы не знали, куда мы едем. Мы ехали вместе, ехали очень долго, спали на полу вагона. На остановках прямо в поле мы выходили из поезда и готовили себе еду – кто как мог, разведя огонь прямо на улице. Несмотря на трудности пути, мы не ощущали усталости, перед нами была цель – покой и свобода…

В Новой Руде мы поселились в доме бывшего владельца текстильной фабрики Бергмана. Это было здание старой постройки, построенное больше двухсот лет назад. Мы заняли две комнаты и тёмную кухню. Жилище это, как и всё после войны, было разорённым и разрушенным. Мы стали наводить там порядок: принесли с чердака какие-то старые кровати, смеясь над ними, что они большие и громоздкие, как вагоны поезда. Я купила пианино, в чём мне помогло Государственное репатриационное управление. Где-то даже достали цветы… Вот так началась наша новая жизнь. Мы начали её так же, как уничтоженная войной страна начинала своё возрождение из пепла.

В Новой Руде Аня пошла в школу, очень быстро и хорошо овладела польским языком, а в 1949 году мы переехали во Вроцлав, где она окончила среднюю школу. Я же в первую очередь хотела как можно лучше узнать Польшу, её историю, литературу, народные обычаи – то, с чем нам предстояло жить. Сразу по прибытии я делала очень многое, чтобы Аня росла в новом обществе без каких-либо трудностей…

Мартенс Давид Петрович (отец Ирмы, родной дед Анны Герман) – умер в апреле 1922 года от тифа в колонии Великокняжеское. Могила не сохранилась.

Мартенс Вильмар Давидович (брат Ирмы, родной дядя Анны Герман) – умер 25 декабря 1943 года в лагере под Котласом. Он находился в заключении на протяжении шести лет (в Узбекистане, в Осинниках, под Котласом). Перед смертью он написал: «Проклинаю день моего рождения». Похоронен в братской лагерной могиле.

Мартенс Герта Давидовна (сестра Ирмы, родная тётя Анны Герман) – умерла в возрасте трёх лет в колонии Великокняжеское в 1918 году. Могила не сохранилась.

Мартенс Иван (Йохан) Давидович (сводный брат Ирмы, дядя Анны Герман) – умер от голода в сталинскую эпоху. Место захоронения неизвестно.

Мартенс Андрей (Генрих) Давидович (сводный брат Ирмы, дядя Анны Герман) – арестован 11 июня 1937 года и осуждён на десять лет трудовых лагерей. Умер в лагере, место захоронения неизвестно.

Мартенс Катерина (Тина) Давидовна (Катерина Рисе) (сводная сестра Ирмы, тётя Анны Герман) – была арестована и сослана. Умерла в ссылке после продолжительной болезни. Место захоронения неизвестно.

Мартенс Давид Давидович (сводный брат Ирмы, дядя Анны Герман) – пропал без вести, место захоронения неизвестно.

Мартенс Фридрих Евгеньевич (сын Ирмы, родной брат Анны) – умер 19 мая 1940 года от тифа в возрасте двух лет в Ташкенте. Похоронен на Боткинском кладбище на территории бывшего «немецкого квадрата».

Мартенс Анна (мама Ирмы, бабушка Анны Герман) – умерла 17 сентября 1971 года в Варшаве в возрасте 85 лет. Похоронена на Варшавском евангелическо-реформаторском кладбище на ул. Житня.

Мартенс (Бернер) Ирма Давидовна (мама Анны Герман) – умерла 30 января 2007 года в Варшаве в возрасте 97 лет. Пережила свою дочь на 24 года. Похоронена на Варшавском евангелическо-реформаторском кладбище на ул. Житня.

Герман (Мартенс) Анна Евгеньевна (Анна Герман) – умерла 25 августа 1982 года в Варшаве в возрасте 46 лет. Похоронена на Варшавском евангелическо-реформаторском кладбище на ул. Житня.

Близнюк (Мартенс) Герта Давидовна (сестра Ирмы, родная тётя Анны Герман) – долгие годы жила в Ургенче, потом в Бресте, скончалась 24 мая 2004 года в Бадене (Австрия) в возрасте 83 лет.

Мартенс Элеонора (Элеонора Клорман) (дочь Герты, двоюродная сестра Анны Герман) – ныне живёт в Бадене (Австрия).