8
В отличие от «законспирированных» отношений с Элли Джонс, своего знакомства с Т. Яковлевой поэт практически не скрывал. Да это было бы и невозможно. Ведь и познакомила-то их сестра Лили Брик Эльза Триоле. Не делала из этого тайны и Татьяна Яковлева.
Иди сюда,
иди на перекресток
моих больших
и неуклюжих рук.
Не хочешь?
Оставайся и зимуй,
и это
оскорбление
на общий счет нанижем.
Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму —
одну
или вдвоем с Парижем.
(«Письмо Татьяне Яковлевой». 1928 г.)
Еще в письме к Л. Брик из Парижа 12 ноября 1928 года Маяковский писал: «Лисит, переведи, пожалуйста, телеграфно тридцать рублей – Пенза, Красная ул., 52, кв. 3, Людмиле Алексеевне Яковлевой». Людмила – младшая сестра Татьяны Яковлевой. А уже после возвращения Маяковского в Москву Т. А. Яковлева 28 декабря 1928 года в письме из Парижа делится новостями с Эльзой Триоле, которая была в это время в гостях у матери в Лондоне: «Володя держит меня беспрерывно на телеграфной диете. Последняя была – увидимся март – апрель. Из Москвы получаю письма – ходит по моим знакомым с приветом от меня (я не поручала). Сестру мою разыскал в первый же день» [Цит. по: «Любовь – это сердце всего»: В. В. Маяковский и Л. Ю. Брик. Переписка 1915–1930. М., 1991. С. 261]. Естественно, все это не было тайной и для Л. Ю. Брик.
Свой очередной визит в Ниццу весной 1929 года Маяковский готовит загодя и вроде бы на сей раз более тщательно. В январе 1929 года он телеграфирует в Париж Татьяне Яковлевой: «Начале февраля надеюсь ехать лечиться отдыхать. Необходимо Ривьеру». У Маяковского действительно от частых выступлений в холодных, плохо отапливаемых помещениях было серьезное осложнение болезни горла. Он даже отменил ряд ранее намеченных выступлений в городах Украины. Лишь на 14–15 января съездил в Харьков, остальное время провел в Москве. 14 февраля Маяковский выехал в Берлин, затем в Прагу.
В Париж Маяковский приехал в конце февраля 1929 года. Однако, несмотря на «необходимость Ривьеры», в Ниццу он пока не спешит. Очевидно, предполагаемое свидание с Элли Джонс и дочерью назначено на более поздний срок. Но вот 20–21 марта он пишет Л. Ю. Брик из Парижа в Москву: «Шлю тебе и Осику посильный привет.
Тоскую. Завтра еду в Ниццу, на сколько хватит. А хватит, очевидно, на самую капельку. В течение апреля – к концу буду в Москве. И в Ниццу, и в Москву еду, конечно, в располагающей и приятной самостоятельности». Обратим внимание на последнюю фразу: наивная конспирация продолжается! Впрочем, это одновременно и намек на то, что Т. Яковлева в Москву с ним не едет.
Поэт приезжает в Ниццу, но по условленному адресу (Avenue Shakespeare, 16) никого нет [Это тот же адрес виллы в Ницце, где Маяковский и Элли встретились в октябре 1928 года. А в пьесе «Клоп», окончательно завершенной в декабре 1928 г., появилась реплика: «Гости на свадьбе требуют: «Горько! Горько!.. Бетховена!.. Шакеспеара!.. Просим изобразить кой-чего»]. Очевидно, там же он узнает, что «две милые, две родные Элли» находятся в Италии, в Милане. В записной книжке Маяковского помимо адреса в Ницце появляется миланский адрес Элли Джонс. Итальянской визы, однако, у поэта нет. Маяковский ожидает в Ницце своих Элли до 30 марта.
В один из этих тревожных вечеров он случайно на улице встретился с художником Юрием Анненковым, который позднее вспоминал:
«В последний раз я встретил Маяковского в Ницце, в 1929 году. Падали сумерки. Я спускался по старой ульчонке, которая скользила к морю.
Навстречу поднимался знакомый силуэт. Я не успел еще открыть рот, чтобы поздороваться, как Маяковский крикнул:
– Тыщи франков у тебя нету?
Мы подошли друг к другу. Маяковский мне объяснил, что он возвращается из Монте-Карло, где в казино проиграл все до последнего сантима.
– Ужасно негостеприимная странишка! – заключил он.
Мы зашли в уютный ресторанчик около пляжа. Мы болтали, как всегда, понемногу обо всем и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же, наконец, я вернусь в Москву? Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом:
– А я – возвращаюсь, так как я уже перестал быть поэтом.
Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал едва слышно:
– Теперь я чиновник.
Покидая ресторан (было уже довольно поздно), мы пожали друг другу руки:
– Увидимся в Париже.
– В Париже.
С тех пор я больше не видел Маяковского».
Там же, обобщая свои неоднократные беседы с поэтом, Ю. Анненков пишет: «Тяжкие разочарования, пережитые Маяковским, о которых он говорил со мной в Париже, заключались в том, что коммунизм, идеи коммунизма, его идеал – это одна вещь, в то время как “коммунистическая партия”, очень мощно организованная, перегруженная административными мерами и руководимая людьми, которые пользуются для своих личных благ всеми прерогативами, всеми выгодами “полноты власти” и “свободы действия” – это совсем другая вещь» [Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. New York, 1966. Т. 1. С. 207, 201].
30 марта Маяковский вернулся из Ниццы в Париж.
А 12 апреля 1929 года Элли Джонс писала Маяковскому уже из Ниццы, но на московский адрес – Лубянский проезд, 3: «Зимою маленькая была очень больна. Я приехала сломя голову сюда, чтобы запастись солнцем. Она Вас еще не забыла, и она вдруг говорит: “Der grosse Mann heisst Володя”».
Маяковский в это время был еще в Париже (он выехал из Франции только 29 апреля). Сообщили ли поэту его «ближайшие друзья» о том, что его вновь ждут в Ницце?..
«Он сидел мрачный и пил виски “Уайт Хоре”». Не после ли неудачной поездки Маяковского в Ниццу встретил его и Илья Эренбург?.. Или, быть может, после просмотра фильма «Девушка из Гаваны»?..
«Песня – нахлынули воспоминания. Выпил. Не выдержал. Пошел в порт (возврат молодости), уехал. Нашел сына».
Другой русский «парижанин», художник С. И. Шаршун, вспоминает запальчивый спор Маяковского в том же 1929 году: «Хорошо вам, что живете в Париже, что вам не нужно, как мне, возвращаться в Москву! Вы здесь свободны и делаете, что хотите, пусть иногда на пустой желудок, снискивая пропитание раскраской платочков!.. – Так оставайтесь! – Нельзя! Я Маяковский! Мне невозможно уйти в частную жизнь! Все будут пальцем показывать! Там этого не допустят» [Шаршун С. Генезис последнего периода жизни и творчества Маяковского // Числа. Париж, 1932. № 6. С. 220–221].
Непростые, однако, мысли одолевали «полпреда советского стиха» в 1928–1929 годах во Франции. Не новый ли это оборот раздумий 1925 года – «почему под иностранными дождями»?
Еще раз вернемся к фильму «Девушка из Гаваны».
Сюжет фильма записан поэтом как раз в эти дни. Думаю, читателю теперь окончательно ясно, что Маяковскому было совсем не до анализа тонкостей режиссерско-операторского мастерства в этом фильме, нюансов «фотографии» или удачных «мизансцен». А вот – «не выдержал, уехал» (сын, как было в фильме, или дочь, как было в жизни, – в данном случае лишь несущественная техническая конкретность). К сожалению, намеренно искаженная трактовка истории этого киносюжета Маяковского сохранилась не только в мемуарах Л. Ю. Брик. С подачи Л. Брик она вошла во все издания киносценариев Маяковского (коммент. А. В. Февральский), сохранилась и в Полном собрании сочинений Маяковского (Т. 13. М., 1961).
Маяковский вернулся в Москву из Парижа 2 мая 1929 года. И наконец-то прочитал такое важное для него, но уже непоправимо опоздавшее апрельское письмо от Элли Джонс из Ниццы.
Жить поэт у оставалось меньше года. Выехать за границу ему уже больше не удалось. Но переписка с Элли Джонс продолжалась. В архиве поэта (попавшем к Л. Ю. Брик) сохранился пустой (?!) конверт от Элли Джонс с почтовым штемпелем «Москва. 22.10.29».
