Обратимся к дальнейшему рассказу Л. Ю. Брик: «Меня принял секретарь ЦК Ежов. Сначала он подробно расспросил, все ли так обстоит на самом деле, как изложено в письме. Я сказала: “Вы же могли бы это уже проверить”. Он усмехнулся: “А мы уже проверили”. Малоприятный, надо сказать, был человек. Продержал меня полтора часа» [Слово. М., 1989. № 5. С. 79].

А может быть, при разговоре присутствовал и третий участник – Я. С. Агранов? И «мы уже проверили» – это значит, что Яков Саулович уже проинформировал Ежова без излишних в этих условиях проверок, что факты соответствуют действительности. Иначе как можно было провести проверку многих пунктов письма, прямо относящихся к работе Моссовета, минуя его председателя – Булганина («Книг в магазинах нет, кабинет Маяковского не организован, библиотека-музей – тоже, Моссовет отказал в деньгах» и т. п.)? Вместо этого у Л. Брик: Ежов «позвонил Булганину – председателю Моссовета. Прочитал ему мое письмо, потом, после многозначительной паузы, добавил: “А вот что думает об этом хозяин!..”» [Слово. М., 1989. № 5. С. 79]. Ясно, что Булганину ничего о такой постановке вопроса известно не было. Да и общее время беседы («полтора часа!»), и неожиданно смелый для, казалось бы, столь официальной обстановки выпад Лили Юрьевны («Вы же могли бы это уже проверить») говорят о том, что беседа носила вполне дружеский, непринужденный характер и каждый участник сцены «хорошо знал свою роль».

Продолжим хронику событий в изложении Брик. Итак, Ежов, кроме того, «при мне позвонил Мехлису в редакцию “Правды”. Сказал ему: “Брик обратилась с письмом к хозяину”. И прочитал ему резолюцию Сталина. “Надо соответствующим образом подать в завтрашнем номере. Открыть эпоху Маяковского. Брик к тебе приедет”. Из ЦК я поехала в редакцию “Правды”, там готовилась полоса с крупным аншлагом: “Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей Советской эпохи. И. Сталин”.

Она вышла на следующее утро».

А теперь – эти же события в изложении В. А. Катаняна:

«Лиля в тот же день (т. е. выйдя из ЦК. – В. Д.) позвонила в Ленинград и все рассказала Осипу Максимовичу, который не мог отлучиться из Малого оперного, где шли в то время репетиции “Камаринского мужика”. Потом звонила Александре Алексеевне и сестрам, с которыми поддерживались нормальные отношения. Потом Николаю Асееву и Семе Кирсанову. Они вскоре прибыли прочесть все своими глазами. Радовались. Вечером мы с Л. Ю. поехали в “Правду”. Я сидел у И. Г. Лежнева, пока Мехлис беседовал с Лилей Юрьевной» [Катанян В. А. Не только воспоминания // Дружба народов. 1989. № 3. С. 224–225].

Сравним цитаты. Так как же все-таки: «Из ЦК я поехала в редакцию «Правды» или «Вечером мы с Л. Ю. поехали в «Правду»? (Курсив мой. – В. Д.)

И дальше. Что же было: «Там готовилась полоса с крупным аншлагом. Она вышла на следующий день»? Или (процитируем Катаняна далее): «Мехлис тоже не выказал особого восторга и просил разрешения у Л. Ю. скопировать резолюцию, но сделал это неаккуратно (или, может быть, решил чуть подредактировать текст?). В появившейся через несколько дней литературной странице “Правды”, посвященной Маяковскому (5 декабря), две фразы из этой резолюции, получившие вскоре мировую известность, были напечатаны с ошибкой. Вместо “лучшим и талантливейшим” – “лучшим, талантливым”. Пришлось потом поправлять – в передовой “Правды” 17 декабря 1935 года. В этот день было объявлено о переименовании Триумфальной площади в Москве в площадь Маяковского».

Конечно, в этих эпизодах Катанян ближе к истине. Но и он проговаривает не все. Понятно, что в «Правду» поехали не из ЦК, а действительно вечером. И не просто вечером, а тогда, когда освободился Яков Саулович, чтобы должным образом представить в редакции «интересы Маяковского». Да и Ежов, похоже, сказал Мехлису по телефону: не «Брик к тебе приедет», а «к тебе приедет Агранов».

Иначе просто трудно понять, почему действительно Лиля Юрьевна не поехала в редакцию сразу же из ЦК: был звонок Ежова, Мехлис на месте. Однако она едет в свою квартиру на Арбат, обзванивает друзей, те приезжают, радуются. А время идет. Трудно иначе понять и то, почему вдруг Катанян, в то время уже видный маяковед, не стал сопровождать Брик при ее визите непосредственно в кабинет Мехлиса. И уж совершенно непонятно, почему в этом эпизоде сама Лиля Юрьевна говорит: «Я поехала в редакцию», даже не упоминая своего спутника Катаняна, во время написания воспоминаний (1968 г.) – теперь уже ее мужа! Это, однако, легко психологически объяснить нежеланием вообще упоминать о спутниках, присутствовавших при посещении «Правды».

Что касается аншлага в «Правде», то его не было. 5 декабря на четвертой полосе «Правды» вышла «Литературная страница», посвященная В. Маяковскому. В редакционной статье «Владимир Маяковский» сообщалось:

«Только что вышли из печати очередные два тома (IX и X) Полного собрания сочинений В. Маяковского. Но произведений Маяковского издается у нас недостаточно. После смерти поэта предполагалось организовать кабинет Маяковского при Комакадемии. Но этого кабинета и по сей день нет. Когда до товарища Сталина дошли все эти сведения, он так охарактеризовал творчество Маяковского:

– Маяковский был и остается лучшим, талантливым поэтом нашей Советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление. Надо популяризировать лучшие произведения Маяковского. Пора покончить с безразличием к памяти лучшего, талантливого поэта нашей советской эпохи».

Как видим, цитата действительно дана с ошибкой (причем дважды). Но, конечно же, эта ошибка не была преднамеренной.

Не странно ли, что Мехлис «попросил разрешения (!) у Л. Ю. скопировать резолюцию»? То есть Мехлис сам делал «копию с копии». Не логичней ли было попросить оставить экземпляр письма с копией резолюции в редакции? Ведь для этого, собственно говоря, Лиля Юрьевна туда и приехала. Судя по цитированной выше редакционной статье в «Правде» от 5 декабря, она писалась с использованием всего текста письма. Таким образом, в редакции «Правды», безусловно, был полный текст письма, а не только «копия с копии» резолюции.

Не проще ли так: Агранов помимо Л. Брик привез с собой (а затем увез) и подлинник письма с резолюцией Сталина. Это письмо было здесь же, в присутствии Якова Сауловича (бумага-то – служебная!), перепечатано редакционной машинисткой. Однако при виде столь «почетного гостя» (к этому времени Агранов был уже дважды награжден орденом Красного Знамени, а «Правда» буквально только вчера – 27–29 ноября – на первой странице публиковала постановление ЦИК о присвоении Я. С. Агранову звания комиссара Госбезопасности и его портрет!) у машинистки слегка «задрожали коленки», и возникли ошибки в тексте.

Напомню также, что в резолюции Сталина говорится: «Тов. Ежов, привлеките к делу Таль и Мехлиса». Таким образом, по всем правилам делопроизводства Мехлис должен был расписаться на подлиннике в том, что до него резолюция доведена. Сама Лиля Юрьевна, как видим, полностью обходит вопрос, что и как было в редакции.

Этот же конфуз с «талантливым поэтом» повторился в «Литературной газете» за 9 декабря 1935 года, где Маяковскому была посвящена вся вторая полоса номера.

Уточнения сталинской цитаты были сделаны в статьях, посвященных опубликованию постановления ЦИК СССР об учреждении Всесоюзного Пушкинского комитета. Комитет был образован «в связи с предстоящим празднованием столетнего юбилея со дня смерти великого русского поэта А. С. Пушкина». Юбилей, как известно, приходился на 1937 год.

Еще через три года серией мероприятий была отмечена и 10-я годовщина смерти Владимира Маяковского.

А что же было дальше с нашими героями?

Для Лили Юрьевны (а значит, и для Осипа Максимовича) это письмо действительно сыграло в дальнейшем роль «охранной грамоты». Прошло время, в один из очередных списков, докладываемых Ежовым Сталину для получения санкции на репрессии, попала и Л. Ю. Брик. Как пишет Рой Медведев, «просматривая эти списки, Сталин иногда вычеркивал кого-либо, вовсе не интересуясь, какие обвинения против этого человека выдвинуты. Так, Сталин вычеркнул Л. Брик. “Не будем трогать жену Маяковского”, – сказал он Ежову» [Медведев Р. О Сталине и сталинизме // Знамя. 1989. № 3. С. 182]. Не берусь судить, насколько точно переданы Р. Медведевым слова Сталина в изложении этого эпизода. Но если это действительно так, то Сталин не только утвердил Маяковского в звании «лучшего и талантливейшего поэта», но именно он же утвердил и Лилю Юрьевну в звании «жены Маяковского». Сам Маяковский во всех официальных анкетах писал, что он холост. В предсмертном письме Маяковский, наряду со своими прямыми родственниками (матерью и сестрами), назвал Лилю Брик и Веронику Витольдовну Полонскую как лиц, о которых он просит правительство позаботиться материально – «устроить им сносную жизнь».

Тогда, в 1930 году, с помощью Агранова Лиля Юрьевна блестяще воспользовалась этой просьбой Маяковского. Ей была назначена немалая пенсия и обеспечена половина прав на литературное наследство поэта – на уровне законной «вдовы». Вторая половина прав была закреплена за тремя родственницами поэта – матерью и двумя его сестрами [См.: Катанян В. А. Не только воспоминания // Дружба народов. 1989. № 3. С. 222]. И все это – при живом-то официальном муже Лили Юрьевны, Осипе Максимовиче! И все это – при нашей-то бюрократии! Вот как надо «работать без отмычек»! (При этом в отношении В. В. Полонской воля поэта была вообще нарушена.) Как известно, само предсмертное письмо Маяковского было сразу же с места гибели поэта взято Аграновым. Лишь в 1958 году это письмо наконец-то поступило в Библиотеку-музей В. В. Маяковского. Как установил В. Скорятин, находилось оно в архиве Политбюро!

А в 1935 году тот же Я. Агранов также оказался причастным к тому, чтобы безбедная жизнь «вдовы Маяковского» случайно не нарушилась столь печальным для 30-х годов способом.

Что касается В. М. Примакова, то к нему эта «охранная грамота» не относилась. 14 августа 1936 года он был арестован как примыкавший в двадцатые годы к троцкистам. Позже его «присоединили» к «заговору Тухачевского».

Не повезло и некоторым другим участникам нашей истории. Тесное взаимодействие с Ежовым и Сталиным позволило Агранову сохранить свой пост заместителя наркома и после отстранения Г. Г. Ягоды в сентябре 1936 года от руководства НКВД и назначения наркомом Ежова. Эта история сегодня достаточно известна. Неоднократно цитировалась и телеграмма Сталина и Жданова членам Политбюро от 25 сентября 1936 года: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей Наркомвнудела». Почти во всех публикациях на этом цитирование заканчивается. В телеграмме же далее следует еще одна примечательная для нас фраза: «Замом Ежова в Наркомвнуделе можно оставить Агранова» [Известия ЦК КПСС. 1989. № 9. С. 39]. Но время неумолимо отсчитывало свои часы. Приближалась очередная «смена караула», всходила звезда Лаврентия Павловича Берия.

«Я не добра. Доброта должна идти от сердца. А у меня она идет от ума». (Лиля Брик)

Не прошло и года после знаменательного упоминания фамилии Агранова в телеграмме Сталина и Жданова, как Яков Саулович был исключен из партии и арестован. В августе 1938 года он был осужден Военной коллегией Верховного суда СССР по обвинению в «контрреволюционной деятельности».

Так у Лили Юрьевны, да и у многих других появилась необходимость «забыть» не только о знакомстве с Аграновым, но и о том, что такой человек вообще существовал. А вскоре пришла очередь и Н. И. Ежова. В том же августе 1938 года его первым заместителем стал Л. П. Берия. Через четыре месяца он уже сменил своего шефа на посту наркома внутренних дел. Ежов был расстрелян в 1940 году.

Такова реальная, а не сочиненная Л. Ю. Брик и В. А. Катаняном хроника событий – с подлинными, а не мифическими действующими лицами.