Когда живот у нее вырос настолько, что стал заметен, даже несмотря на туго затянутый корсет, она сложила вещи, попрощалась с ним и пошла по проезжей дороге на дальнюю ферму, где ее уже ждали. Хотя ей тяжко было нести свое тело и дул пронизывающий ветер, она все же шла пешком, потому что в коляске или на извозчике можно было попасться кому-нибудь на глаза, пошли бы разговоры, и тогда бы все раскрылось.

Какой стыд! Вынести такое было бы выше ее сил. Следовало проявить благоразумие и думать о последствиях.

В чужом доме она старалась не выходить из комнаты. К ней заглядывала миссис Смит, жена фермера, и больше никто. На дворе стоял лютый холод. Она грелась у камина, кутаясь в шаль; ей позволили взять Библию, через которую она продиралась с трудом, строка за строкой, в поисках утешения, сожалея о том, что в детстве не удалось как следует овладеть грамотой.

У миссис Смит, женщины средних лет, иссохшей и жесткой, как земля, на которой она жила, был ребенок, уже почти отлученный от груди и начинающий ходить, – крупная девочка с грубыми чертами и вечными соплями под носом. Хозяйка была молчалива и обращалась только по делу, что вовсе не огорчало Маргарет: набиваться в подруги она не собиралась.

Глухой зимней ночью она родила крошечного мальчика, который приоткрыл сине-черные глазки и уставил на нее сонный взгляд мудреца. Пока он сосал, грудь у нее разрывалась от боли, а его маленькие красные кулачки упирались в нее так, будто младенец вознамерился вылепить из материнской груди что-то совершенно иное. То, что до сих пор казалось непостижимо сложной задачей, стало, как выяснилось, ее решением: появление младенца изменило смысл произошедшего и заставило по-новому взглянуть на прошлое, ведь те события подарили ей ребенка. А он был совершенен, прекрасен, как взбитые сливки с вином и сахаром или как отглаженная и накрахмаленная наволочка.

Умом этого не понять. Доводы рассудка тут вообще ни при чем.

Все же она, сама не веря в то, что делает, передала младенца хозяйке дома, кормилице. Она понимала, что больше уже никогда не возьмет его на руки, но он будет здоров, одет и накормлен, что его воспитают в страхе и любви Божией, будут водить в церковь и воскресную школу, а когда подрастет, он получит работу и, Бог даст, умрет в глубокой старости у домашнего очага. В общем, она могла надеяться, что он проживет жизнь достойную и обретет много больше, чем сумела бы дать она. Ей казалось, что так будет правильно: она заплатит за благополучие дитяти разбитым сердцем, а мистер Беннет расплатится деньгами за невозможность дать мальчику свою фамилию.

Окрепнув и набравшись сил, она прошла пешком двенадцать миль и вернулась в Лонгборн. Плакать она перестала еще по дороге, едва завидев издали трубы и поднимающийся из них дым.

Молоко, правда, продолжало прибывать. Оно так и текло из груди, оставляя пятна на сорочках и корсажах. Приходилось подкладывать под рубашку сложенные тряпицы, пока поток не стал слабее и не прекратился совсем. Тогда она загрустила и долго тосковала, потому что молоко было для него, мальчика. Кровотечение тоже прекратилось, хотя порой, даже месяцы спустя, если случалось поднять что-то тяжелое не по силам, ярко-алая кровь пятнала одежду.

Но ее печаль не иссякала, не прекращалась, хотя и нельзя было позволить показать ее, росла у нее внутри, становилась все сильнее, копилась и образовала целое море с приливами и отливами, с водоворотами, омутами и подводными течениями. Она очень тосковала по ребенку – так, что иной раз перехватывало дыхание и она замирала от боли, судорожно хватаясь за стол или камин, чтобы не упасть. Она отметала попытки мистера Беннета утешить ее, не вслушивалась в слова, когда он с ней заговаривал, не позволяла себя коснуться. Единственным, что имело значение, был ее маленький мальчик, один где-то там, в большом мире.

Мисс Гардинер оказалась очаровательной девицей, приветливой и смешливой. Так повелось, что отец, стряпчий, брал ее с собой всякий раз, нанося деловые визиты в Лонгборн: очень уж девочке нравились прогулки и свежий воздух. Маргарет – убранные под чепец волосы, натруженные руки – смотрела на ее завитые локоны, замечала томные кокетливые взгляды. Намерения льстивого папаши стали для нее ясны с первого же визита. Она наблюдала, как мистер Беннет, ослепленный и не замечающий хитрых маневров, балует девушку, позволяет дурачить себя, и впадала в оцепенение.

Вскоре мистер Беннет и мисс Гардинер сочетались браком. Маргарет с тоской подумала: «Ну что ж, по крайней мере, теперь все позади».

Девица потребовала, чтобы мистер Хилл выкопал в саду ямки для луковиц крокусов. Цветы появились следующей весной и казались настоящим волшебством, чудом, слишком нежным и прекрасным, чтобы выдержать февральские холода. К этому времени животик у молодой хозяйки уже заметно округлился.

От мистера Хилла, дворецкого, не укрылось состояние Маргарет, и он, не вдаваясь в лишние расспросы, осведомился, не сочтет ли она приемлемым для себя выйти за него. Это ее ни к чему не обяжет, продолжал он, склонив по странному своему обыкновению набок птичью голову, он не станет требовать от нее того, чего муж обычно ожидает от жены, а именно брачного ложа и детей. Но, откровенно говоря, этот союз может принести обоюдную пользу и обеспечить им обоим доброе имя.

И вот холодным февральским днем она вышла за мистера Хилла с его тонкими руками, длинными пальцами и беспокойным взглядом. В ту ночь они лежали рядом в общей постели, неподвижные, точно вырезанные из камня фигуры на надгробье. С тех пор прошло много лет, и все эти годы он разговаривал с ней неизменно любезно и был весьма добр, разве что иногда невнимателен. За все эти годы он ни разу не ударил ее, ни единого разу. Такое могли сказать о своих супругах немногие женщины, хотя они-то выходили замуж по любви.

У мистера Хилла были особенные симпатии. Время от времени ей случалось их видеть. Однажды это был сезонный рабочий, которого как-то осенью нанял на ферму мистер Беннет, позже другой – из соседней деревни по ту сторону лощины. Они появлялись и уходили с окончанием полевых работ. Иной раз ей казалось, что мистер Хилл страдает от разлуки, и она старалась утешить его, подсунув конфетку или другой приятный пустяк.

Миссис Хилл знала, что у нее никогда больше не будет детей. Миссис Беннет, напротив, начав производить их на свет, казалось, не могла остановиться.

Первая ее беременность была нескончаемо долгой. Миссис Беннет раздалась, отяжелела и была этим недовольна. Живая, привыкшая к постоянным балам и увеселениям, она теперь целыми днями лежала на диване в своей комнате. Вечерами она дремала у камина, а мистер Беннет поглядывал на нее с любовью и заботой да подсовывал иногда подушку под прелестную, падающую набок головку.

Роды были долгими, трудными, кровавыми и вымотали всех.

Наконец повитуха обмыла дитя, завернула и уложила в колыбель, а миссис Хилл приставили качать ее, пока из деревни не прибудет кормилица. В умывальном тазу возле кровати лежал темный, скользкий, похожий на сырую печенку послед. Миссис Беннет была бледна как мел и только тихонько стонала, пока повитуха мыла ее и подкладывала корпию. Никогда еще миссис Хилл не приходилось видеть женщин в таком плачевном состоянии. Молодая мать будто отказывалась понять, как собственное тело могло столь безжалостно предать ее, истерзав невыносимой болью.

Зато ребенок чувствовал себя как нельзя лучше. Миссис Хилл смотрела на него как зачарованная. Это была девочка, пухлый комочек с мягкими рыжеватыми волосиками и крошечными неровными ноготками, похожими на речные жемчужинки. Вскоре пришла женщина из деревни, о чем-то невнятно переговорила с повитухой, распустила лиф и подхватила на руки младенца. Усевшись на низкую скамеечку, она приподняла косынку и приложила дитя к груди.

Повитуха унесла умывальный таз, прикрыв полотенцем. Миссис Хилл сменила простыни, помогла миссис Беннет лечь поудобнее и подоткнула одеяло.

Миссис Беннет хрипло прошептала:

– Это всегда так ужасно?

Миссис Хилл поколебалась:

– Я не знаю…

Молодая женщина качнула головой, не отрывая ее от подушки:

– Больше никогда. Как бы он ни умолял, больше этого не будет, никогда. Ни за какие бриллианты.

Однако через три месяца, пока младенец с кормилицей были в деревне, миссис Беннет после утреннего чая затошнило. Она стояла, наклонившись над умывальником, а миссис Хилл придерживала ее волосы, а потом отмывала с мрамора потеки желчи и слюны.

Если бы миссис Беннет разрешилась своим мальчиком благополучно, он стал бы младшим братом малютки Джейн и старшим братом для остальных деток. Впрочем, остальных могло бы и не быть, ведь один крепкий младенец мужского пола – вот и все, что требовалось.

Он был бы чудесным малюткой, забавным карапузом, а потом озорным мальчуганом. Его ждал бы отъезд в закрытую школу, а сестрам тем временем пришлось бы, сидя дома, шить для него сорочки. Он появлялся бы на Рождество, Пасху и на все лето, проказничал, не зная удержу, весь в царапинах и ссадинах, и был бы, разумеется, общим любимцем и баловнем. Повзрослев, отправился бы в один из университетов, и ему сходили бы с рук все шалости, проделки и проступки, без которых немыслимо обучение джентльменов. Он, несомненно, приобрел бы нужные знакомства, а мимоходом и степень бакалавра. А потом жил бы в свое удовольствие, влезая в долги и ожидая наследства.

Но миссис Беннет не обрела своего мальчика, случилось горе – преждевременные роды. У этого горя было по пять пальчиков на руках и ногах и прекрасные темные реснички, но глаза так и не открылись. Горе казалось нормальным во всех отношениях ребенком, разве что очень уж маленьким, синим и слишком быстро остывшим, поскольку согревался он лишь теплом материнского тела. Малютка не успел сделать ни единого вдоха.

Миссис Хилл, которую стремительные схватки и открывшееся кровотечение захватили, как и ее госпожу, врасплох, пришлось самой принимать у хозяйки роды. Едва взяв в руки крохотное, не тяжелее котенка тельце с кожицей прозрачной, как снятое молоко, она поняла: не жилец. Он появился слишком рано.

Она завернула его и отложила в сторону, на покрывало. Хозяйка осталась лежать, съежившись, на ковре рядом с кроватью, обеими руками закрывая лицо. Миссис Хилл обнимала рыдающую миссис Беннет, а когда пришел врач, не отходила от нее во время осмотра и всех медицинских экзекуций. Она была рядом и после, когда наступил период слабости и хандры. Это она протянула хозяйке первые три капли опийной настойки и первые полстаканчика сердечного галаадского бальзама. И она же поддерживала голову миссис Беннет очередные три месяца спустя, когда та начала по ночам вскакивать в одной сорочке и давиться слюной над умывальником. С каждым разом недомогание ее становилось все тяжелее.

– Я не знаю, как мне все это выдержать, Хилл, просто не представляю…

Время от времени миссис Хилл получала весточку о ее мальчике. Его звали Джеймс Смит – фермер с женой выдали его за осиротевшего сына двоюродной сестры. О нем хорошо заботятся, уверял мистер Беннет, который ездил на ферму, чтобы заплатить за заботы и навестить мальчонку. Все держалось в строжайшем секрете, но у жены фермера стали появляться обновки получше, чем у ее соседок, в доме чаще, чем положено, водился сахар и приличный чай. Соседи наверняка что-то заподозрили, миссис Хилл в этом не сомневалась: соседи всегда примечают такие вещи. Они все заметят, и пойдут разговоры.

Вернувшись из поездки, мистер Беннет вызывал миссис Хилл колокольчиком, и она шла в библиотеку, чтобы услышать отчет хозяина о том, что мальчик здоров, вытянулся и прибавляет в весе. Она кивала и не плакала, но темное море внутри колыхалось и волновалось. Вот и хорошо, говорила она себе, выходя из библиотеки и возвращаясь вниз, на кухню. Пусть уж он лучше растет на свежем воздухе, на молоке и ходит в воскресную школу, иначе оказался бы в работном доме или нищенствовал и скитался по дорогам, ведь она-то ничего другого не сумела бы ему дать. И что бы она ни делала и ни говорила, как бы ни молила и ни угрожала, мистер Беннет не предложил бы ей ничего лучшего. Он ни единого разу, даже когда только узнал о ее затруднении, не рассматривал возможности их брака.

Семейство продолжало расти, девочка рождалась за девочкой, и каждая последующая причиняла все больше хлопот. Годовалая Лидия уже носилась по всему дому неугомонным шариком, а ее старшая сестренка Китти все еще не могла научиться пользоваться горшком. Миссис Хилл, измученная и похожая на тень, завела речь о том, что хорошо бы взять девочку из приюта – в горничные. В конце концов, это даже помогло бы сэкономить – не пришлось бы приглашать для стирки деревенскую женщину. Миссис Хилл подыскала сиротку, девочку-худышку лет шести, прошептавшую, что ее зовут Сара. Девочка прожила в работном доме целых шесть месяцев, а это означало, что она наверняка не заражена тифом, унесшим жизни ее родителей и брата. У миссис Хилл ныло сердце от жалости к этой малютке с глазами вполлица – да нет, больше к родителям, чем к самой девочке: как, должно быть, они ужасались при мысли, что дочь останется совсем одна! Ради них и ради девочки миссис Хилл решила, что полюбит ее. И полюбила, насколько это теперь было ей по силам.

А однажды мистер Беннет вызвал миссис Хилл в библиотеку, и она не увидела привычного выражения спокойствия на его лице, оно будто окаменело. Он даже не поднял на нее взгляда.

– Мальчик убежал, – сообщил он. – По всей вероятности, завербовался в армию.

– Но его ищут? Вы уже попытались отыскать его, вернуть?

Мистер Беннет поиграл ножом для разрезания страниц, отложив его, взялся перебирать бумаги, делая вид, что внимательно их читает.

– Ему двадцать, миссис Хилл. Он уже взрослый. Теперь он может сам выбирать себе дорогу в жизни.

– Но почему, почему именно армия? Это ужасно, его необходимо разыскать, вы должны выкупить его со службы.

Прикрытые глаза, едва заметное движение головы.

– Это не обсуждается, миссис Хилл.

Пойдут разговоры. Скандал. Ну конечно. Скандал для него нежелателен!

Маргарет страшно ошиблась, это был ее чудовищный просчет, лишь теперь она поняла: им с сыном пришлось столько страдать лишь ради того, чтобы не бросить тень на имя отца.