Дело происходит ранним вечером. Я в полном одиночестве и некотором смущении прогуливаюсь по довольно захудалому району Хельсинки. Первые этажи многоквартирных домов занимают тайские массажные салоны, секс-шопы и пип-шоу. Такое деликатно локализованное, несколько театральное «гнездо разврата» есть в каждой скандинавской столице. В обязательный набор декораций входят сползающий по скамейке наркоман в коматозном состоянии, с полуспущенными штанами и торчащим из бедра шприцем, сильно накрашенная африканка, подпирающая стену на углу, и в качестве задника магазинчики с изделиями из полиуретана в пыльных витринах.

Тех, кто представляет себе Скандинавию по картинкам из британской и американской прессы – загорелые детишки плещутся в девственно-чистых фьордах, мужчины курят трубки в простых деревянных креслах, а женщины в искусно связанных свитерах пекут хлеб из спельты, – подобное зрелище может шокировать. Но для Скандинавии подобные кварталы – такая же привычная часть городского пейзажа, как аскетичные церквушки и уютные кафе. Это даже своего рода туристическая достопримечательность.

Обычно я не ощущал опасности в таких районах (в тех редких случаях, когда нужно было пройти через них, чтобы попасть куда-то еще). Но сейчас мне немного не по себе, ведь я собираюсь по собственной воле заняться чем-то совершенно ужасным.

Я останавливаюсь, чтобы еще раз хорошенько подумать. О нет – не стоит стоять слишком близко к той даме в леопардовом топике. Я никому не сказал, куда направляюсь, поэтому никто не будет интересоваться, получилось у меня или нет. Убедив себя таким образом, я продолжаю свой путь. Меня влечет нездоровое любопытство, подстегивает безответственная свобода, которую открывает анонимность, рука сжимает бумажку с адресом.

Можно было бы вернуться в библиотеку, где в тепле и уюте я провел полдня за сбором информации. Но если покинуть Хельсинки, не пройдя через то, что мне предстоит, мой финский опыт окажется неполным. Дома меня будут спрашивать, удалось ли мне это, и придется признаваться, что я струсил. Люди будут удивленно поднимать брови, а я – пускаться в слабые оправдания. Или придется врать, что еще хуже. Нет, я должен испытать все сам, хотя для этого придется поступиться некоторыми важными жизненными принципами.

Я собираюсь провести время в типично финском духе. На самом деле это намного больше, чем просто приятное времяпрепровождение. В Финляндии это жизненная необходимость, неотъемлемая часть финского самосознания. Для финна это аморальное действие – примерно то же, что домашние поделки для британца или адюльтер для француза. У меня есть знакомый финн, который вообще только об этом и говорит. Когда мы познакомились, он больше часа расхваливал «это» на все лады. При каждой нашей встрече он соскакивает на эту тему, приводя новые аргументы, чтобы убедить меня попробовать.

Я говорю, конечно же, о сауне. Шведам тоже нравится сауна, а у исландцев есть их термальные бани, но финны возвели любовь к сауне на совершенно новый уровень. Сауна – центр финской общественной жизни и главное место отдыха. На каждых двух финнов приходится по сауне, и в стране их больше, чем автомобилей, свыше 2,5 миллиона. Это место встречи, где можно расслабиться в окружении родственников и друзей. Обоих полов. Одновременно. Нагишом. Как в пабе или в деревенском клубе. Но нагишом. И в жаре.

Финны говорят, что их сауны – самые горячие в мире, а любая нефинская сауна – вообще не сауна. Они издеваются над умеренно теплой температурой саун в Швеции и говорят, что это еще один пример шведской изнеженности. Все, что ниже 80 градусов, они считают «натопленной комнатой». Финны даже устраивают чемпионат мира – кто высидит дольше при самой высокой температуре. В прошлом году один из участников умер в сауне, разогретой до 110 градусов. Это был русский.

Члены финского парламента встречаются в сауне еженедельно (думаю, обычный зал заседаний у них тоже есть). Со времен Урхо Кекконена, руководившего страной в эпоху холодной войны, существует традиция: президент приглашает лидеров иностранных государств провести вечер в сауне во время их визитов в страну. (Нет ведь ничего плохого в том, что мне сразу приходит на ум Ангела Меркель?)

Поскольку меня воспитывали в Англии 1970-х годов, я знаю, что нагота – это нечто стыдное и зазорное. Ее следует избегать: в одиночестве – по мере возможности, а на людях – безусловно и любой ценой. Кроме того, современное просвещенное и цивилизованное общество характеризуется стремлением свести к минимуму физические страдания, риски, опасности и дискомфорт. И какого черта тогда надо добровольно упиваться этими неприятностями, садясь голой задницей на большую раскаленную плиту?

Врожденная осторожность оберегала меня от экспериментов с саунами до сегодняшнего дня. Но сейчас я направляюсь в старейшую сауну на дровах, существующую в Хельсинки с 1929 года. Заметить ее нетрудно. За низкой оградой при входе собралась группа мужчин в махровых халатах или просто в полотенцах, покуривающих и попивающих пиво из бутылок.

Я решительным шагом вхожу внутрь, стараясь выглядеть завсегдатаем саун. За стеклянным окошком кассы сидит молодой человек. Подчеркнуто развязным тоном я сообщаю: «Мне, пожалуйста…»

А как правильно сказать: «в сауну» или просто «сауну»? Или, может быть, «билетик в сауну»?

«…Ну, то есть это, понимаете ли, мне бы в сауну, если можно?»

«У вас есть полотенце?» – спрашивает молодой человек. Черт, забыл. Теперь все поймут, какой я дилетант. Ничего, говорит человек, я дам вам напрокат. Он вручает мне полотенце и ключик на резиновом браслете и указывает на дверь справа.

В раздевалке с деревянными панелями по стенам меня встречает стайка белых, обвисших, морщинистых мужских ягодиц. Слава богу, хоть женщин нет, отмечаю я про себя, иначе возникли бы дополнительные проблемы. Я нахожу укромный уголок и начинаю разоблачаться.

Но вот одежда сложена в шкафчик. Я стою с полотенцем в руках, плохо представляя себе, что делать дальше. Обернуть полотенцем бедра – или это, упаси бог, покажется англосаксонским пуританством? Может быть, для разных помещений банного комплекса предусмотрены разные степени обнаженности? Я даже не знаю, куда идти. Я делаю вид, что перекладываю свои вещи в шкафчике, краем глаза посматривая на остальных и рискуя показаться извращенцем. Наконец мимо меня проходит еще один любитель саун с полотенцем, небрежно перекинутым через плечо. Посветив белыми желеобразными ягодицами, он выходит в следующую дверь. Я следую за ним. Мое полотенце тоже перекинуто через плечо.

Разгуливая нагишом при посторонних, я чувствую себя скованным до судорог. Чем больше я стараюсь идти спокойно, тем более неловкой выглядит моя походка. Мы заходим в душевую, и я с ужасом вижу, что в другом конце помещения на массажном столе распростерт мужчина, которого хлещет березовым веником ЖЕНЩИНА.

Она одета и полностью сосредоточена на своем занятии, но ради всего святого! Я вскакиваю в душевую кабинку и становлюсь лицом к стене. И только помывшись, с ужасом понимаю, что потерял объект своей слежки. Куда он пошел, и самое главное – взял ли он с собой полотенце? На стене висят несколько полотенец, но есть ли среди них его? Я знаю, что финны помешаны на чистоте. Может ли полотенце в сауне считаться негигиеничным? Или наоборот, негигиенично не брать с собой полотенце? Надо ли подстелить его под себя или к сауне следует приобщаться голой задницей? О боже! И как я решился подвергнуть себя таким унижениям?

На другом конце душевой открывается дверь, из которой в густом облаке пара выходит человек с полотенцем. Есть! Я вхожу в сауну. Горячий и влажный воздух приятно отдает древесным дымком, но самого дыма нет. Мои глаза постепенно привыкают к темноте, и я вижу бетонные уступы, составляющие прямой угол. Сквозь густой пар я различаю две фигуры. Один человек – тот, за кем я следил. Другой, с огромным животом, который полностью прикрывает его хозяйство, смахивает на покойного американского актера Эрнеста Боргнайна. Они уселись как можно дальше друг от друга, и это ставит меня перед очередной дилеммой. Где положено сидеть мне? Я замечаю у стены стопку маленьких деревянных поддончиков. Садиться нужно на них? Я набираюсь смелости и задаю этот вопрос Эрнесту. В ответ он бурчит что-то неразборчивое, но явно неодобрительное. Похоже, заговорив, я нарушил какое-то правило этикета сауны.

Я робко улыбаюсь, беру поддончик и сажусь посередине. Мой фанатик сауны предупреждал, что чем выше, тем горячее воздух. Не желая выглядеть хилым иностранцем, я выбираю средний уровень, на ступеньку выше, чем остальные.

Через три секунды мое лицо пылает. Со всего тела градом льется пот. Примерно через минуту мои губы уже запеклись, а каждый вдох обжигает легкие, но я ни за что не выйду отсюда первым. Пусть сначала уйдет кто-то из них, а лучше – оба. Входит еще один мужчина. Он наклоняется и открывает какой-то краник. В недрах сауны раздается шипение, и помещение заполняет свежий пар. Температура поднимается еще на пару градусов. Посидев еще немного, я, к своему стыду, замечаю, что краник открывает каждый входящий. Значит, это мое нарушение этикета № 2.

Время течет медленно, очень медленно. Я постепенно примиряюсь со своей наготой и чувствую себя почти непринужденно. Разумеется, она меня не радует, но молчание намного мучительнее. Входят двое мужчин, поддают пару и садятся рядом друг с другом. Ясно, что это друзья, но они не обмениваются ни единым словом.

Эрнест Боргнайн выходит, другой мужчина тоже. Теперь у меня есть все основания уйти, но я не хочу! Адская жара, колотящееся сердце, пот градом – все это становится на удивление приятным. Эрнест Боргнайн и тот, другой, возвращаются. Понятно! Они становились под холодный душ.

Перед походом в сауну я долго исследовал все аспекты идеи о ледяном душе/нырянии в прорубь и решил, что не могу подвергать свой организм таким мазохистским надругательствам. Дело даже не в том, что у меня низкий болевой порог. Я не терплю даже малейших неприятных ощущений, о чем моя жена радостно рассказывает всем кому не лень. В моем гардеробе нет суконных брюк, а на галечные пляжи я ни ногой. Но сейчас мысль о холодном душе выглядит даже заманчивой.

Я выхожу в душевую, собираюсь с духом и откручиваю холодный кран на полную. Ледяной водопад оказывает на меня самое благотворное, бодрящее и, как ни странно, успокаивающее действие. Это чудесно.

Вернувшись в сауну, я забираюсь на самый верх, намного выше Эрнеста. Здесь просто адское пекло. Голова начинает идти кругом, перед глазами все плывет, и я вынужден сползти пониже. При этом я забываю про поддончик, и сажусь своей пятой точкой прямо на бетон. Сдавленно взвыв от боли, я принимаюсь глубоко дышать раскаленным воздухом, отводя взгляд от колыхания первичных половых признаков вновь прибывших – полковника Блимпа и Человека из Толлунда.

Я выползаю из сауны задыхаясь и, как мне кажется, на волосок от разрыва сердца. Приняв душ и одевшись, я выхожу на свежий воздух вечернего Хельсинки, ощущая невероятную чистоту, приятное утомление и свирепую жажду.

Час спустя, все еще потея, я наслаждаюсь самым изумительным в своей жизни янтарно-ледяным пивом в баре в центре города, размышляя о финнах и их зависимости от сауны. Вопреки всем ожиданиям я получил удовольствие от своей вылазки, хотя мое негативное отношение к прилюдной наготе даже усилилось. И я не готов сказать, что я жду не дождусь следующего раза.

Но почему финны так помешались на сауне? Что это – врожденный мазохизм или его близкий родственник мачизм? Финны считают, что им положено ежедневное наказание? Или все куда проще: большую часть времени здесь чертовски холодно, и людям требуется дополнительное тепло? Но если так, то где ты, канадская любовь к сауне?

Это занятие не слишком способствует социальному взаимодействию. Мне показалось (хотя мой краткий опыт пришелся на малолюдный будний день), что гробовая тишина – такая же характерная черта сауны, как высокая температура. Может быть, первопричина привлекательности сауны для финнов именно в этом? Ведь они известны своей молчаливостью.

«Иностранцев, посещающих Финляндию, поражает неразговорчивость местных мужчин», пишет в своей книге «Финляндия, волк-одиночка мировой культуры» английский ученый Ричард Д. Льюис, эксперт по Финляндии. Он утверждает, что финны не любят сплетни и пустой треп. Полагая, что климат и природа Финляндии сформировали характер ее жителей, Льюис явно испытывает влияние географического детерминизма: «Низкие температуры требуют лаконичности. При 20 градусах ниже нуля не пококетничаешь… Широкая американская улыбка на хельсинкском ветру может закончиться зубной болью».

Климат и ландшафт Финляндии наверняка сыграли роль в формировании национального характера. Однако вполне возможно, что своей неразговорчивостью финны в какой-то мере обязаны однородному составу населения. Этническое разнообразие в Финляндии крайне невелико – иммигранты составляют лишь 2,5 процента общего числа жителей, в то время как в соседней Швеции их более 30 процентов. Таким образом, в рамках теории высоко– и низкоконтекстуальных культур американского антрополога Эдварда Т. Холла финское общество будет считаться одной из самых высококонтекстуальных мировых культур.

Холл называет высококонтекстуальной культуру, в которой людям присущи одинаковые ожидания, опыт, воспитание и даже гены. Они меньше нуждаются в вербальной коммуникации, потому что и так достаточно информированы друг о друге и о типичных ситуациях, в которые попадают. В высококонтекстуальных культурах словам придается большее значение, но потребность в них меньше. В низкоконтекстуальных культурах – например, в Лондоне с его национальным, расовым и религиозным разнообразием, – потребность в вербальной коммуникации, призванной обеспечивать взаимопонимание между людьми, намного выше. Там меньше общепризнанного, меньше подразумеваемого и больше лакун, требующих заполнения.

То же самое характерно и для всех остальных скандинавских стран. Они отличаются относительно однородным составом населения и могут считаться высококонтекстуальными. Норвежский социальный антрополог Торд Ларсен указывает на похожее явление в своей стране, где все более или менее похожи друг на друга и «парадоксы и сюрпризы случаются редко». В таких высококонтекстуальных странах, как Финляндия и Норвегия, обычно очень просто понять людей, с которыми имеешь дело: как они мыслят, каковы будут их действия и реакции. Финнам почти не нужно разговаривать друг с другом.

«Финский бытовой разговор может содержать минимум слов, но с точки зрения информативности равняться двухчасовой беседе, – соглашается Роман Шац. – Сидишь с каким-нибудь финном в полной тишине несколько минут, и вдруг он говорит: «Дай мне кофе». Ты думаешь: «О, это как-то грубовато». А на самом деле имеется в виду: мы друзья, нам не нужны лишние словечки типа английских «ужасно боюсь побеспокоить» или «позвольте вас премного поблагодарить, пожалуйста».

Молчать между собой у финнов получается неплохо. Но когда они попадают за границу или работают с иностранцами, начинаются проблемы, особенно у мужчин, которые могут высказываться слишком откровенно и слишком прямо, иногда на грани невежливости. Финнам особенно трудно дается светская беседа ни о чем. А ведь она получается даже у норвежцев, если они берутся за дело всерьез.

«Финны с подозрением относятся к многословию. Если говорить четыре-пять минут подряд, они начнут думать, что от них хотят что-то скрыть, – пишет Ричард Д. Льюис. – Они принадлежат к реактивной культуре, или культуре слушания, в которой принято не инициировать разговоры, а больше наблюдать за развитием событий и лишь потом включаться в происходящее». Льюис согласен, что на это есть исторические и географические причины: «Зажатые в холоде между шведскими и русскими господами, финны старались не открывать рот, пока их не спросят».

Мой финский знакомый рассказал историю, которая, по его мнению, прекрасно иллюстрирует отношение финнов к общепринятым нормам общения. Они с шурином ехали по загородному шоссе в метель, и их машина сломалась. Через полчаса появилась другая машина. Водитель остановился и вышел помочь. Не открывая рта, он залез под капот, каким-то образом запустил двигатель, так же молча сел в свою машину и укатил. Мой знакомый клянется, что не было произнесено ни единого слова. Он сказал шурину: «Как нам повезло! Интересно, кто это был?» На что шурин ответил: «Да это же Юха. Мы с ним в школе вместе учились».

Другая моя финская приятельница рассказала, что по выходным любит ходить в походы, но предпочитает делать это в одиночестве. Ее раздражает, когда кто-то выражает желание к ней присоединиться. «Если в походе приходится ночевать на какой-нибудь турбазе, а там уже есть другая группа, я очень расстраиваюсь – наверное, как и большинство финнов. Нам больше нравится, когда мы одни», – рассказала она, проявив нетипичную разговорчивость. А вот датчане, наоборот, были бы в восторге, встретив других датчан и получив повод обнаружить общих знакомых, попить вместе пивка и попеть песни.

«Если я нахожусь в Хельсинки больше двух дней, у меня начинается мигрень. Слишком много людей, слишком мало личного пространства, – поделилась другая финка. – Я как-то ездила в Гонконг. Это запредельно. Столько народу!» – Она содрогнулась при одном воспоминании.

Как-то раз, пролетая на самолете над Финляндией, я смотрел в иллюминатор. Меня поразило, что даже посреди лесной глуши (75 процентов площади Финляндии составляет лесная глушь, а еще 10 – студеные озера) виднелись то огоньки домов, то дымки саун, отстоящих от цивилизации на десятки километров. «Финну спокойнее, когда ближайших соседей не видно», – подумал я, и эта мысль прозвучала странно обнадеживающе.

Сдержанность финнов можно принять за застенчивость. Обозначающее ее финское слово ujo не имеет негативных коннотаций, присущих английскому shy. Это характерно и для других языков Северной Европы. В этой части мира застенчивость рассматривается не как препятствие к общению, а скорее как свидетельство скромности, сдержанности и готовности прислушиваться к мнению окружающих.

Есть несколько степеней скандинавской застенчивости. В категории «отличный сосед по многочасовому авиаперелету, но плохой – на званом ужине» лидируют самые тяжелые собеседники – финны. За ними идут шведы, тоже любящие помолчать. Далее располагаются норвежцы с исландцами. Датчане в этом смысле практически нормальные люди, возможно, из-за того, что они всегда занимались торговлей и живут ближе к континентальной Европе. Им лучше удается поддерживать непринужденные разговоры, которые к тому же требуются для hygge на работе. Поэтому остальная Скандинавия относится к датчанам несколько настороженно, считая их главными хитрецами и болтунами региона. «В них есть немного южной крови», – на полном серьезе сообщил мне один норвежец.

Приписывать датчанам почти латиноамериканский темперамент и видеть в них разгульных, бесшабашных, разговорчивых искателей приключений – смелое преувеличение в глазах тех, кто побывал в Дании. При первом знакомстве датчане показались мне немцами, которых поместили в улучшенные интерьеры. Пожив среди них и получше узнав их собратьев по региону, я понимаю, почему у датчан такой имидж. По сравнению с финном или шведом любой датчанин – просто конферансье из кабаре в Лас-Вегасе.

У нордической застенчивости есть гендерные особенности. Скандинавские мужчины чаще предпочитают молчание, тогда как женщины с большей готовностью помогают иностранцу почувствовать себя непринужденно. Это можно счесть результатом моего выдающегося личного обаяния, но финские женщины показались мне куда более разговорчивыми, чем мужчины. Правда, последним следует отдать должное: приняв тщательно обдуманное решение вступить в разговор, финский мужчина выскажет свое окончательное мнение, не обременяя себя этикетами и политесами.

Нетрудно представить, сколько шокированных и обиженных людей оставляют после себя финны в светских салонах Парижа и в высших слоях общества Лондона или Токио. Считается, что они во многом схожи с японцами (по Ричарду Льюису, они одинаково не склонны жестикулировать, внимательно слушают собеседника, неконфликтны и т. п.), но и те находят прямоту и резкость финнов огорчительной.

Небольшое отступление. Хотя скандинавы не слишком разговорчивы, они пользуются тайными способами невербальной коммуникации, которые, подобно высокочастотной трескотне летучих мышей, не воспринимаются другими людьми. Это целый набор полубеззвучных высказываний, расшифровывать которые я начал учиться только сейчас. Самое распространенное из них – краткий и резкий вдох в сочетании с легким оханьем, указывающий на некое подобие согласия, что-то вроде «да, но…». Некоторые датчане делают это так выразительно, так что первые несколько раз я пугался, думая, что у собеседника начинается какой-то приступ. Ричард Д. Льюис описывает финскую версию как «вздохи, почти беззвучные постанывания и согласное хмыканье». У каждого народа и в каждом языке есть свои утвердительные «ага», недоуменные «хм-м-м…» и слова-паразиты, но скандинавы, кажется, превратили их в один из главных способов коммуникации.

В некоторых аспектах финнов можно считать сверхскандинавами. Мы помним, что шведы, датчане и норвежцы держат себя в рамках Законов Янте: нельзя хвастаться своими достижениями или материальными благами, нельзя считать себя лучше других и тому подобное. Финны вывели эту скромность на новый уровень, причем многие считают, что она вредит экспортным возможностям страны.

«Нам не хватает нахальства прилюдно хвастаться, какие мы хорошие, – говорил недавно руководитель туристического ведомства Финляндии. – Мы тихонько стоим в уголке и надеемся, что кто-то обратит на нас внимание».

Примерно так же относится к финской скромности и Роман Шац. «Возьмем, скажем, болт. Американец представит вам его примерно так: «Этот болт изменит вашу жизнь! Он осчастливит вас! Это лучший болт в мире» – а затем два с половиной часа будет расписывать его технические достоинства. А финн просто скажет: «Вот болт». Рекламировать что-либо противоречит финской ментальности. Рекламой и маркетингом занимаются только легкомысленные люди. И разумеется, на мировом рынке это финнам мешает».

Иногда это мешает и в финских условиях. Редактор международного отдела финской общенациональной газеты Helsingin Sanomat Хейкки Аиттокоски рассказывал, что коллеги часто огорчают его своей сдержанностью. «Мне нравится финская скромность, – говорит Аиттокоски, раньше работавший корреспондентом в Берлине и Брюсселе, – но она идет во вред работе, если журналистам нужно продвигать свои идеи или удачные репортажи. Они никогда не скажут: «Это находка! Здесь нужен аршинный заголовок!» Я постоянно твержу им, что своими идеями нужно гордиться. Однажды я искал в других отделах человека с хорошим английским. Мне находят одну девушку, и я спрашиваю, действительно ли она знает язык. «Ну, наверное. Я немножко учила английский», – отвечает девушка. Оказалось, что английский – ее специальность по диплому! Она знает его в совершенстве».

Я задался вопросом, связана ли патологическая замкнутость финнов с тем, что принято считать негативными аспектами финского общества – меланхоличностью, депрессивностью, агрессивностью и т. п. Или это, наоборот, следствие исторических травм, нежелания обсуждать многочисленные конфликты и потери? Или же просто побочный эффект климата, который, как считает Ричард Льюис, в этих местах слишком суров, чтобы побуждать к веселой болтовне?

Упорное молчание финнов идет рука об руку с другой их известной чертой – пьянством. Но следует ли считать пьянство попыткой справиться с добровольной самоизоляцией, или это взаимообусловленные явления? Другими словами, что первично – выпивка или молчание?