Нефтяной фонд – вероятно, самое значительное достижение современной Норвегии. Это безупречное воплощение нордической дисциплины и совершенный образец ответственного финансового руководства. Фонд благосостояния с блестящими результатами управления и жестким контролем служит объектом зависти всех нефтедобывающих стран мира, не говоря уже о не-нефтедобывающих.

Фондом управляет инвестиционное подразделение Национального Банка Норвегии Norges Bank Investment Management (NBIM). Его генеральный директор Ингве Слингстад – человек, на котором лежит единоличная ответственность за то, как используется этот гигантский золотой горшок для инвестиций. Я посетил Слингстада в его орлином гнезде на последнем этаже здания Национального банка в центре Осло. Здесь не совсем пренебрегают безопасностью – вход осуществляется через элегантные двухдверные шлюзовые тамбуры. Возможно, это результат того, что бомбы Брейвика взорвались всего в нескольких метрах отсюда.

«Главная цель фонда – защита потребительской корзины», – начал Слингстад. Мое невежество в элементарных вопросах экономики, видимо, ясно отразилось на моем лице, поэтому он любезно пояснил, что это значит. «Мы продали нефть и газ другим странам, и рано или поздно должны будем что-то купить. Мы хотим приобретать то, что спустя несколько поколений будет как минимум равно по стоимости сегодняшним покупкам. Таким образом, если мировая экономика растет хорошими темпами, нам нужно, чтобы фонд имел прибыль, соответствующую такому росту и обеспечивающую нашу будущую покупательскую способность».

Сейчас фонд владеет акциями более чем восьми тысяч компаний. Это означает, что норвежцы входят в число совладельцев примерно 1 процента публичных компаний всего мира, 2 процентов европейских и 0,7 – азиатских.

В последнее время фонд стал делать инвестиции, которые некоторые аналитики считают несколько более рискованными, в частности в недвижимость. Например, были куплены престижные офисные центры в Париже. Подтянутый пятидесятилетний Слингстад объясняет, что нефтяной фонд был изначально рассчитан на тридцать лет. Этот срок давно прошел; тем временем появляются все новые месторождения и новые методы разработки старых. Таким образом, есть возможность принимать более долгосрочные и рискованные инвестиционные решения. «После 2008 года мы купили на падающих рынках более чем на триллион крон ценных бумаг», – говорит Слинстад. Смелый шаг для момента, когда пикировали не только норвежские инвестиции, но и весь рынок.

Я интересуюсь отношением норвежцев к своему фонду. Когда он обогнал Абу-Даби и стал самым большим в мире, норвежский министр финансов Сигбьерн Йонсен сказал местной газете: «Хотя у нас и нет цели стать самыми большими, всегда приятно отметить тот факт, что фонд прирастает». (Мне нравится представлять, как он произносит эти слова, нежась в джакузи, затем допивает шампанское и выбрасывает пустой фужер через плечо.) Составляют ли эти бешеные деньги предмет национальной гордости, или говорить о них считается бестактным?

«Конечно, нам очень повезло с этими природными ресурсами, но не могу сказать, что мы горды этим, – сказал Слингстад. – Позапрошлое поколение очень осторожно относилось к этим богатствам».

Как норвежцам удается противостоять искушению тратить свои нефтяные доходы по примеру Британии эпохи миссис Тэтчер в 1980-х или нынешних арабских стран?

«Здесь есть два момента. Первое: отцам-основателям фонда было ясно, что надо избежать голландской болезни, которая может погубить экономику. Для этого нужно создавать экспортно ориентированные отрасли, способные выживать в отсутствие нефти. Если конкурентоспособность в мире подорвана, то ее можно и не восстановить, когда нефть закончится.

Мы долго оставались нищей областью со скудной потребительской моделью и населением, сосредоточенным на побережье. Норвегия не была настоящей европейской страной в том смысле, что здесь отсутствовала феодальная система, а люди жили отдельно друг от друга, а не в городах или деревнях. Норвежский народ исторически объединяла природа, а не культура. Это ведь другая ментальность, правильно?»

Таково главное отличие Норвегии от Швеции и Дании. Норвежцы привыкли обходиться минимумом необходимого. Как выразился Слингстад, «Раньше в этой стране невозможно было пережить зиму, не экономя продукты». Норвежцы с подозрением относились к излишествам и всегда были склонны к экономии и накопительству.

Мы коснулись нынешнего европейского кризиса. Слингстад поделился своим видением причин погружения других европейских стран в экономические трясины. Он считает, что каждая из них всего лишь шла на поводу у своего национального характера.

«Вы смотрите на Исландию и изумляетесь: «Что произошло, когда они получили все эти горы денег?» А они просто реализовали свой имидж викингов-грабителей, которые разъезжают по всему миру и хватают активы. Викинги, версия 2.0. Норвежцы могли бы поступить так же с нефтяным фондом, но мы рассматривали его как богатство, которое нужно сохранять, а не тратить. Ирландцы хотели быть английскими поместными лордами, поэтому строили себе эти огромные дома. Обратимся к Греции – каково их представление о себе? Когда-то я изучал философию и помню, что Аристотель говорил: «Что есть философия? Первая предпосылка к тому, чтобы не работать». Я несколько сурово сужу греков, но они не виноваты в своем нежелании трудиться. Они же философы, им нужно просто сидеть и размышлять о жизни!»

Возможно, греки – крайнее проявление того, как могут испортить целую нацию дешевые деньги. Но, по правде говоря, слегка испорчены и норвежцы. Было бы не совсем верно представлять их как образец бережливости, не затронутый фантастическим богатством – вроде выигравшего в лотерею рабочего, который продолжает стоять у станка и ходить в соседний бар, невзирая на миллионный банковский счет.

В своей прекрасной книге «Нефтемания: путешествие по самым богатым нефтью странам мира» (к сожалению, доступной только на норвежском) автор Симен Сетре доказывает, что в долгосрочном плане нефтяное богатство редко оказывает положительное влияние на экономику. При этом он не считает, что его собственная страна избежала вредного влияния. Среднее количество рабочих часов норвежца сократилось на 23 процента по сравнению с периодом до нефтяного бума. Норвежцы стали больше отдыхать (пять недель в году вместо четырех), чаще брать больничный (здесь они лидеры Евролиги) и раньше выходить на пенсию (в 63,5 года). Сетре цитирует доклад ОЭСР, посвященный Норвегии, в котором говорится, что нефтяное богатство страны «исказило соотношение рабочего и свободного времени».

Наиболее халатно Норвегия отнеслась к своим производственным мощностям. Она деиндустриализировалась быстрее, чем большинство ее торговых партнеров. Сегодня лишь 10 процентов ВВП создается в промышленности, тогда как в Швеции это 20 процентов. Нефть и газ составляют более половины стоимости норвежского экспорта, оставшуюся часть почти целиком делят между собой рыба и вооружение. Наверное, поэтому вам давно не попадалось в продаже что-нибудь с этикеткой «Сделано в Норвегии».

Страна занимает лишь пятнадцатое место в мировом рейтинге конкурентоспособности, уступая трем остальным главным скандинавским странам. Но наибольшую озабоченность (причем даже у такого экономически безграмотного человека, как я) вызывает показатель доли расходов ВВП на научные исследования и разработки – ключевой индикатор экономического будущего страны. Норвегия инвестирует в них сравнительно мало – 1,71 процента ВВП против 3,42 в Швеции. При этом почти половина инвестиций приходится на государство (в Швеции – чуть больше четверти).

Треть трудоспособного населения не работает, и это, пожалуй, самый удручающий момент в структуре норвежского общества. Примерно миллион человек из незанятой части населения – государственные пенсионеры. Еще 340 тысяч живут на государственные пособия по инвалидности, безработице или болезни – по отношению к общей численности населения это самый высокий показатель в Европе. Не менее тревожная картина складывается и в образовании. Оценки норвежских детей по базовым школьным предметам ниже средних показателей по Европе, и в течение последнего десятилетия ситуация ухудшается. С поразительным отсутствием самоиронии норвежские СМИ часто жалуются, что «предел желаний нынешней молодежи – стать медийным персонажем».

ОЭСР предупреждает, что главной проблемой Норвегии со временем станет незаинтересованность населения в работе, учебе и инновационной деятельности. Сегодня иностранцы занимают почти 10 процентов рабочих мест в стране. В основном это работа, на которую ни за что не согласятся сами норвежцы – очистка бананов, потрошение рыбы, мытье полов в больнице и т. п. (почти половина уборщиков в стране – иностранцы). Недавно The New York Times опубликовала интервью с экономистом норвежского Handelsbanken Кнутом Антоном Морком, который, в частности, сказал: «Это программа «нефть в обмен на удовольствия» … Мы почиваем на лаврах. Люди строят все больше дач. Наши отпуска дольше, чем в большинстве стран, у нас необычайно щедрые социальные льготы и пособия по болезни. В один прекрасный день этот сладкий сон закончится».

Многие норвежцы уже призывают тратить из фонда благосостояния больше, чем 4 процента ежегодно. Этого же все активнее требует Партия прогресса. «Почему у нас самые высокие цены на бензин в мире? Почему наши больницы не самые лучшие? Почему почту приносят в 9 утра, а не в 8? – вопрошают они и заканчивают риторическим вопросом на повышенных тонах: – Как все это возможно в богатейшей стране мира?»

«Богатство меняет людей, это не обсуждается. Но как меняет людей нефтяное богатство – важнейший вопрос нашего времени», – пишет автор в заключительной части «Нефтемании».

Я встретил Сетре в Нью-Йорке, куда он переехал, и спросил, как была принята его книга, опубликованная в 2009 году.

«Я рассчитывал, что эта тема будет крайне интересна норвежцам, – сказал он. – Но оказалось, что она больше интересует шведов. Проблемы, к которым я постарался привлечь внимание, были проигнорированы. Особый скепсис проявили люди старшего поколения и жители нефтедобывающих регионов. Когда я выступал с презентацией своей книги, кто-нибудь обязательно вставал и заявлял, что нефть для Норвегии – подарок судьбы. Мне часто говорили, что я избалован и не ценю богатство, которое дает моей стране нефть. А я отвечал: книга не о том, что из-за нефти в Норвегии все стало плохо, а о том, как изменилась Норвегия».

Сетре вовсе не хотел показать будущее своей родины в мрачном свете. В Норвегии все более чем замечательно, а опасения по поводу того, что нефть кончится, отложены на еще более долгий срок. Однако в конце концов ее запасы иссякнут, и экономика, в которой 52 процента ВВП дает госсектор, станет нежизнеспособной. «Норвежцам придется адаптироваться к новой ситуации. Вероятно, система социального обеспечения будет свернута, и людям придется обходиться меньшим объемом государственных услуг. Другой вопрос, что делать бизнес-сообществу и как создавать рабочие места в новых условиях, ведь вся норвежская экономика завязана на нефти. Если эти вопросы будут решаться неправильно, то Норвегию могут ждать трудные времена, чреватые политическими беспорядками. Я считаю, что наши государственные и гражданские институты достаточно сильны, чтобы справиться с этим. Но сейчас Норвегия переживает лучшие времена своей истории, мы накопили несметные богатства, и за этим последует закат».

Сетре также предупреждает о мощном влиянии норвежского нефтяного лобби с его контрпропагандой климатических изменений и попытками оправдать сотрудничество с сомнительными режимами в Анголе, Казахстане и Алжире. Он утверждает, что нефтяная промышленность контролирует внешнюю политику страны, «направляя ее к изоляции и асоциальности».

Норвегия уже дистанцировалась от Европы и становится все более протекционистской. Тревогу вызывает растущее воздействие Statoil на жизнь в стране. Предоставляя огромные гранты молодым художникам и музыкантам, компания стала доминирующим элементом культурной жизни. При этом получатель гранта обязуется не критиковать компанию.

Цензура в области культуры – не самое серьезное обвинение в адрес Statoil. В «Гринпис» считают, что компания разрушила свою экологическую репутацию, приобретя скандальное месторождение сланцевой нефти в Канаде. Сланцевая нефть загрязняет окружающую среду сильнее, чем натуральная, как при добыче, так и при использовании. Несмотря на то что Statoil взяла на себя обязательство не ухудшать экологическую обстановку в районе месторождения, в «Гринпис» уверены, что работы «создадут парниковый эффект и нанесут ущерб природе». Statoil вовсю трубит о корпоративной ответственности перед обществом, однако несколько лет назад компанию обвинили в выплатах иранским чиновникам. Журнал Business Week назвал это разоблачение «самым скандальным случаем взяточничества и коммерческого подкупа в истории Норвегии». На самом деле подобная этика мало отличается от поведения других нефтяных компаний.

В разговоре с главой норвежского нефтяного фонда Ингве Слингстадом я затронул этические проблемы. Он сказал, что фонд не инвестирует в табачную промышленность и следует рекомендациям ООН в отношении инвестиций в оборонно-промышленный комплекс. По его словам, фонд старается воздействовать на корпоративную политику изнутри.

«Невозможно найти для инвестиции восемь тысяч компаний без единой проблемы. И что нам остается? Умыть руки со словами: «Это меня не касается»? Или сказать: «Мы можем здесь кое-что улучшить. Наша задача – найти способы сделать это»?» – сказал Слингстад.

А как насчет экологического урона от самой нефти? Как норвежцы мирятся с этим? Слингстад глубоко вздохнул.

«Что же, если выяснится, что причиной климатических изменений являются выбросы углерода… – Он уловил мою улыбку в ответ на это «если». – …а сегодня многие придерживаются этого мнения, то мы задумаемся, как донести это до наших компаний».

Пока в Норвегии предпочитают не обращать внимания на этот фактор. Наиболее авторитетные и независимые эксперты давно пришли к выводу, что планету не улучшают любые виды органического топлива, и в первую очередь нефть. Они невозобновляемы, загрязняют атмосферу и скорее всего способствуют глобальному потеплению. Большая часть норвежской энергетики состоит из экологически чистых ГЭС. Таким образом страна не злоупотребляет использованием основного продукта своего экспорта. Это напоминает поведение хитрого наркоторговца, который сам не балуется своим товаром.

Понятно, что Слингстад – не тот человек, который может резко критиковать источник колоссального богатства своего фонда. А вот Томас Хилланд Эриксен не испытывает по этому поводу особого смущения.

«Это интересно, – заметил он, когда во время нашей первой встречи в 2009 году я затронул вопрос о норвежском нефтяном грехе. – Думаю, тут вы в чем-то правы. Мы ведь не увязываем наше богатство с загрязнением окружающей среды. А на самом деле норвежцы, которые думают, что все у них экологически чисто, загрязняют природу больше, чем шведы».

Во время нашей следующей встречи он вернулся к этой теме вновь: «Этот психологический парадокс очень напоминает ситуацию 23 июля, когда мы осознали, что преступление совершил один из нас. Мы не могли возложить вину на иностранцев. Мы привыкли считать свою страну образцом решения проблем, а с нефтью мы неожиданно превратились в страну, создающую проблемы. Примириться с этим сложно. Некоторые говорят: «Если бы мы не стали заниматься этими нефтеносными песками в Канаде, то ими занялся бы кто-то другой, причем более вредным для окружающей среды способом». С такой аргументацией типа «если не мы, то другие, намного хуже нас» можно оправдать все, что угодно».

Кто-то в Норвегии предлагал прекратить добычу нефти?

«Нет. Мы качаем ее с огромной скоростью, быстрее всех остальных, и отсутствие дискуссии на эту тему меня поражает».

А влияние на самих норвежцев? Действительно ли нефть превращает их в изнеженных лентяев, как любят утверждать датчане?

«Конечно, она что-то с нами сделала. У меня есть только отдельные примеры из жизни, потому что это не моя научная область. Возьмем хотя бы рыбообрабатывающие предприятия на севере. Там хорошо платят, но филетирование рыбы – тяжелый однообразный труд. Сейчас большую часть производства перевели в Китай: рыбу перевозят туда самолетами, филетируют, упаковывают в коробки с брендом Findus и везут обратно. Но там, где что-то осталось, работают индийцы и русские, а не норвежцы. Норвежцы отправляются в Лондон и Париж, чтобы «попасть в медиа», а это признак настоящего упадка! Никто не хочет работать на фабрике или быть инженером, все хотят прославиться… Все воспринимается как должное. Риска никакого. Не важно, выйду я завтра на работу или нет, все как-нибудь устаканится. Начиная с 90-х количество невыходов на работу по болезни растет, и это не из-за гриппа, а из-за того, что людям все стало безразлично».