Глава XXXI. Поиски истины

Алексей и фон Дассель просидели в небольшой комнате без окон так долго, что Алексею даже показалось, что он видел Глафиру в каком-то полусне и даже сказал ей, что времени осталось совсем мало. Времени, действительно, оставалось все меньше и меньше. Нещадно бегущие секунды уже оставляли человечеству всего три часа с небольшим…

В центре комнаты стоял большой стол, видимо, для совещаний. К нему были пододвинуты с каждой стороны по три тяжелых стула, на одной стене висела карта Московской области, на другой – белая доска с кучкой разноцветных фломастеров на небольшой полочке.

Фон Дассель сел на один из стульев, положил руки на стол и замер в позе сфинкса, ожидая дальнейшего развития событий. Алексей так не мог. Он ходил вокруг, ненадолго присаживался, потом опять вскакивал и возбужденно говорил, обращаясь к фон Дасселю:

– Нет, они же не могут не понимать, что надвигается катастрофа! Ну хорошо, предположим, этот кагэбэшный генерал не в курсе, но Иван Иванович! Он должен был ему все рассказать!

Фон Дассель ничего не отвечал, да, собственно, он и не мог ничего ответить. Алексей помассировал руки в том месте, где остались следы от наручников, которые с пленников сняли, когда привели в эту комнату.

Вдруг тяжелая бронированная дверь открылась и в комнату вошли сначала два бойца с автоматами наперевес, затем генерал Верхотуров, а следом за ним Иван Иванович с Платоновым.

Верхотуров оглядел комнату, пленников и проговорил:

– Я могу вас обоих прямо сейчас здесь расстрелять. Могу отправить в контору для возбуждения уголовного дела. Да много чего могу сделать. Но я хочу во всем разобраться. Если мы договариваемся вести себя тихо и говорить только правду, мы сядем здесь и все обсудим. Но только в случае, если вы обещаете не делать никаких резких движений. Вы обещаете?

– Да, конечно, – заговорил Алексей, но осекся, так как увидел, что Верхотуров смотрит на фон Дасселя и ждет ответа именно от него. Рыцарь помолчал немного, а затем кивнул.

– Ну, вот и славно, – с облегчением сказал Верхотуров и бросил солдатам: – Оставьте нас, пожалуйста.

Бойцы забросили автоматы за спину и вышли из комнаты, закрыв дверь.

Верхотуров сел за стол напротив фон Дасселя и пригласил присесть своих спутников, одновременно представляя их:

– Это Иван Иванович Сидорчук, вы, Алексей, его знаете, поработали вместе уже, насколько я понимаю. Сергей Васильевич Платонов, тоже ученый, человек, отлично разбирающийся в человеческих сновидениях. Меня зовут Валерий Константинович Верхотуров. Собственно, я за вами охоту и устроил.

– Да уж это мы поняли, – сказал Алексей и тоже присел к столу.

– Ну, молодой человек, рассказывайте, – обратился Верхотуров к Алексею.

– Да, конечно. Я расскажу. Мы вместе с Иваном Ивановичем занимались здесь тем, что проникали в человеческие сны. Вы, наверное, это знаете.

– Молодой человек, мы все знаем, давайте по существу, – перебил его Платонов.

– По существу – вот! – Алексей снял с руки электронные часы и положил их на стол. – Эти часы отмеряют, сколько еще осталось жить человечеству. Я получил их от Михаила Рудика, который в небе сражался с драконом.

Лежащие на столе часы бесстрастно мигнули: «02:23:09».

– Угу. В небе. С драконом, – как-то задумчиво и, кажется, совсем без издевки, повторил Иван Иванович.

Тут встал фон Дассель и подошел к доске. Взял красный фломастер и написал в центре доски корявыми буквами слово «ненависть». Потом опять сел и посмотрел почему-то на Сергея Васильевича. Платонов тут же ответил:

– Правильно ли я понимаю, что вы говорите о том, что в нашем обществе индекс взаимной ненависти и нетерпимости достиг какого-то предела?

Фон Дассель энергично кивнул.

– А знаете ли вы, что не только мы, но и наши американские партнеры, – заговорил Верхотуров, особенно напирая на это слово – «партнеры», потому что именно так говорил российский президент, – тоже очень активно разрабатывают тему проникновения в человеческие сны? Почему же вы считаете, что именно нам нужно что-то делать, чтобы спасти человечество, а им – нет?

Алексей открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент дверь открылась и в комнату влетел возбужденный подполковник Смирнов. Верхотуров посмотрел на него вопросительно, а Смирнов как-то очень значительно показал глазами куда-то вверх:

– Валерий Константинович, вас к телефону.

– Прошу меня извинить, – Верхотуров поднялся и направился к двери, – поговорите здесь без меня пока.

Стоило ему выйти, как с другой стороны двери к нему подлетел офицер связи и, отталкивая Смирнова, возбужденно протянул архаичную телефонную трубку с большой антенной:

– Товарищ генерал, это Верховный Главнокомандующий. Звонок прямо с заседания Совета безопасности. Вы там на громкой связи.

– Слушаю, Верхотуров, – осторожно произнес генерал в трубку, и, по мере того, что он слышал, лицо его принимало изумленный вид. – Так точно. Всех взяли. Девушку – нет. Так точно… Но ведь Гаэта… Так точно, понял. С кем говорили? – Здесь Верхотуров изумился еще больше. – Ясно. Нет, они тоже не знают. Так точно, сделаем все возможное. Есть…

Верхотуров отдал трубку офицеру и некоторое время стоял как вкопанный, ошеломленный услышанным. Потом оглядел стоящих у двери офицеров, бойцов спецназа, молча повернулся, открыл дверь и вошел в комнату для заседаний.

В комнате ничего не изменилось. Алексей и Платонов о чем-то переговаривались, но тут же замолчали и вопросительно посмотрели на Верхотурова.

– Значит, так, – Верхотуров сел и оглядел присутствующих. – Лаборатория в Гаэте ликвидирована. Президент Соединенных Штатов только что звонил по этому поводу нашему президенту. Необходимо предпринять срочные меры: похоже, действительно, надвигается катастрофа… Иван Иванович, мы можем обесточить наш компьютер и немедленно свернуть проект?

– Да, конечно, – с готовностью ответил Иван Иванович. – Мы это давно сделали, но, кажется, этого недостаточно.

– Что еще нужно?

– Валерий Константинович, нужно то, о чем мы не успели договорить. Любовь, – напомнил Платонов.

– Любовь, любовь, – пожевал губами Верхотуров, – я в этом ничего не понимаю… – И тут же почувствовал, что кривит душой, потому что память тут же услужливо нарисовала ему в воображении сцену у костра, кода ему пришлось общаться с императором Нероном и старцем Федором Кузьмичом.

– Мне кажется, что любовь – это ключ, способный открыть дверь непонимания. Это то, что может катастрофу предотвратить. Только я пока не понимаю, как, – сказал Платонов и сцепил пальцы рук.

За столом, также сцепив пальцы рук, сидел фон Дассель и, кажется, молился, что-то шепча и глядя в потолок.

– Знаете, у меня есть одна гипотеза, – задумчиво произнес Иван Иванович, – лаборатория в Гаэте возникла в том месте, где был монашеский орден Святого Петра. Потом его запретили.

– Ну да, у них еще эмблема – крест такой перевернутый, – добавил Платонов.

– Вот именно! А знаете, почему он перевернутый?

– Конечно. Потому что Петра распяли на перевернутом кресте. Так же, как Андрея – на косом кресте. Поэтому перевернутый крест называется петровским, а косой – андреевским.

– Это понятно. Но не кажется ли вам, что все гораздо глубже?

– То есть?

– Христос проповедовал любовь, Петр о любви не говорит никогда. Христос говорил о всепрощении, а Петр с ножом бросился на солдат, пришедших в Гефсиманский сад арестовывать Христа.

– Да, там было что-то про ухо… – проговорил Платонов.

– Да, он отрезал ухо одному из солдат и, пока Иисус не потребовал бросить нож, готов был сражаться. И когда Нерон распял Петра, тот продолжал на Нерона ругаться, грозил ему небесными карами, а вовсе не молил о всепрощении. То есть распятие вверх ногами – это знак. Знак полной противоположности основным теориям Иисуса Христа и в первую очередь любви.

Верхотуров хотел что-то сказать, но в этот момент в комнате произошло странное движение. Одна из стен, та, на которой была карта Московской области, вдруг осветилась ярким светом, в стене появилась большая белая дверь, которой раньше там не было, дверь отворилась, и в комнату вошла Глафира. Девушка в черном кожаном комбинезоне эффектно смотрелась в этом ярком белом свете, но после того, как Глафира сделала несколько шагов вперед, свет исчез, исчезла и дверь, и лишь карта Московской области осталась во всем своем географическом совершенстве.

Несколько секунд все молчали, потрясенные увиденным. Первым пришел в себя почему-то Иван Иванович:

– А, Глафира, прекрасно, что вы здесь… Присаживайтесь, пожалуйста, наконец-то мы с вами встретились.

Но Глафира не слушала, а пристально смотрела на фон Дасселя. А он – на нее. Прошло еще несколько секунд, и они бросились друг другу в объятия. Органично и естественно. Так, как это, собственно, и делают влюбленные всего мира. Фон Дассель провел своей огромной рукой по черным волосам девушки и прижал ее голову к своей груди. Глафира прильнула к его груди и почувствовала биение его сердца. Присутствующие в комнате молчали, наверное, целую минуту.

– Человечество погрязло в ненависти, жажде власти и тотальном насилии. И спасти этот мир может только любовь, – торжественно провозгласил Платонов, любуясь Глафирой и фон Дасселем и тем, как они, не говоря ни слова, уже успели сказать друг другу все самое важное, только лишь глядя глаза в глаза.

– Ну и как прикажете эту любовь нам спроецировать на надвигающуюся катастрофу? – спросил Иван Иванович. – А что сказать об апостоле Петре, которого распяли вверх ногами? Он-то, получается, супротив любви вашей пошел, раз с ножом на солдат бросался.

Алексей вообще не слышал того, что говорил Иван Иванович. Юноша выглядел несколько растерянным – ему казалось, что Глафира любит именно его, и тут вдруг – такое неожиданное открытие. Фон Дассель сел на стул, Глафира устроилась у него на колене и, наконец, обратилась к присутствующим:

– Вы, наверное, уже знаете, что существует некие иные сущности, которые живут в каждом человеке, и жизнедеятельность их особенно характерно выражается в человеческих сновидениях?

– Знаем, нам кажется, что речь идет о неком сознании, виртуальном образе, мысли, если хотите, – ответил за всех Иван Иванович.

– Да, – Глафира кивнула, – так, наверное, правильней.

– И если человеческое общество требует постоянной борьбы, стремления к власти и постоянного, сиюминутного поиска какой-то выгоды или комфорта, то это сознание или эти силы просят человека об отречении от суеты, добре и, как венце всего, любви ко всему живому, – продолжил Платонов.

– Они проникают в сознание человека, как правило, во снах, мы это называем «эффектом тантамарески», и программируют человека на выполнение, условно говоря, Божьих заповедей, – продолжил Иван Иванович.

– Которые, кстати, тоже появились именно путем этого программирования, или, как вы называете, благодаря «эффекту тантамарески», – добавила Глафира.

– Что такое «тантамареска»? – поднял голову Верхотуров.

– Ну, это, знаете, такие картины делают, в которых вместо лица овал вырезан, и каждый может свою голову туда приставить, чтобы сфотографироваться? – попытался объяснить Алексей.

– Хм. Кажется, представляю. – Верхотуров посмотрел на Ивана Ивановича. – И что же, эти ваши сущности могут так в любое тело свою голову просунуть?

– Исключительно во время сна, Валерий Константинович. Но вообще-то в любое, – согласился Иван Иванович.

– Библия, Коран, сказки, легенды о злых духах, рассказы о святых, привидениях, ангелах, вещие сны и многое-многое другое из таинственного и непонятного – все это имеет один корень и происходит именно из вот этих вот тантамаресок и человеческих снов, – добавила Глафира, продолжая обнимать фон Дасселя.

– Послушай, милое дитя, – проговорил Верхотуров, – а знаешь ли ты, что эти существа банально паразитируют? Они питаются человеческим гормоном, как его… – Верхотуров щелкнул пальцами, вспоминая.

– Дофамином, – подсказал Сидорчук.

– Да, дофамином. Именно благодаря этому дофамину они существуют в голове человека и не хотят, чтобы этот дофамин превратился в это, как его…

– Адреналин.

– Да, адреналин! И именно поэтому они заинтересованы в том, чтобы не было никаких войн, никаких убийств и никакого угнетения человека человеком.

– А разве это плохо? – осторожно спросил Платонов.

– В том-то и дело, что слишком хорошо. Вот теперь представьте: для них идеальная картина, чтобы все люди лежали в каких-нибудь, не знаю, колбах, постоянно там спали, видели сны и поменьше мыслили! Как вам такая идиллия? Вы сами-то хотите быть такими амебами, пусть и ради великой цели всеобщей любви? – Верхотуров взглянул на смутившегося Платонова.

– Интересный поворот, – пробормотал Иван Иванович.

– Конечно, интересный, – согласился Верхотуров. – Поэтому, я думаю, Петр и решил, что любовь любовью, а человек должен человеком оставаться. Я вообще не удивлюсь, если он сам попросил себе этот крест свой перевернуть.

– А вы знаете, это очень распространенная версия его казни, – кивнул Платонов, – действительно, по многим источникам, он сам попросил перевернуть крест, на котором его распяли.

– То есть человек изначально сильнее, – сказала Глафира.

– Получается, что так, – согласился Платонов.

– Только человек сам может решить для себя, что хорошо, а что плохо, и в связи с этим поступать так, как велит ему его внутренний выбор, – пробормотал Верхотуров.

– Точно, а мерилом этого выбора, в конечном итоге, и становится любовь, – завершил его мысль Платонов.

– Да, это так, – поддержала мысль Глафира, – и счет в этом странном матче всегда равный, любовь все уравновесит.

– Я извиняюсь, что вклиниваюсь в ваши замечательные рассуждения, но время, если не ошибаюсь, конца света, медленно, но неуклонно приближается, – заметил Иван Иванович.

Все посмотрели на часы, лежащие на столе. 01:29:03.

– Теперь, когда мы поняли главное, что все – в наших руках и мы сильнее, нам будет легче со всем справиться. – Глафира уверенно посмотрела на Верхотурова.

– Давайте так. Я сам до конца не верю во все то, что здесь сейчас происходит. Но у нас по документам проходит важный экспонат, который точно играет во всем этом какую-то роль. Я распорядился доставить его сюда. – Верхотуров решительно встал и нажал кнопку, расположенную на обратной стороне крышки стола.

– Валерий Константинович, неужели вы привезли сюда это зеркало? – удивился Иван Иванович. Верхотуров кивнул.

– Коллега, может, объясните, о чем речь? – поинтересовался Платонов.

– Извольте. Речь идет о так называемом зеркале Сталина. Достаточно давно это венецианское зеркало из муранского стекла было подарено кому-то из российских императоров. Зеркало находилось на ближней даче Сталина и однажды открыло портал в какую-то другую эпоху. И по этому порталу в другую эпоху отправился человек, как две капли воды похожий на… – Иван Иванович посмотрел на Верхотурова, а тот едва заметно отрицательно качнул головой, – впрочем, неважно, на кого похожий. Важно, что это зеркало точно является каким-то недостающим элементом в конструкции для проникновения в человеческие сны. Я не рассказывал об этом зеркале Алексею, так как не был уверен в его благонадежности. И не зря, между прочим.

При этих словах в дверь постучали, и несколько человек внесли в комнату большое зеркало в позолоченной раме. Зеркало укрывала холщовая ткань. Вошедшие посмотрели на Верхотурова, ожидая дальнейших распоряжений. Он отправил их обратно за дверь легким движением руки.

Все оставшиеся в комнате осторожно подошли к зеркалу, от которого веяло тайной.

– Все дело в старинной амальгаме, при помощи которой это зеркало изготовлено, – продолжил Иван Иванович, – сейчас рецепт приготовления этой амальгамы безвозвратно утрачен, но зеркало, действительно, непростое. Например, от него исходит сильное радиоактивное излучение. А еще оно поглощает солнечные лучи. Но как оно работает, мы до сих пор не знаем…

Несколько минут все стояли перед зеркалом, не решаясь ни на какие-то действия. Наконец Глафира осторожно взялась за ткань и решительно сорвала ее, бросив в угол комнаты.

Зеркало было очень старым. На это указывали многочисленные бурые точки, скопившиеся по периметру, – в этих местах таинственная амальгама отошла от стекла. Поверхность зеркала была мутной и темной, как будто она впитала в себя всю пыль и чад прошедших веков.

– Хм… Ну и как же это работает? – задумчиво проговорил Платонов, всматриваясь в собственное мутное отражение.

– А вот этого я не знаю. Мы несколько лет его исследовали, подтвердили многие аномальные явления, с ним связанные, но не более того, – развел руками Иван Иванович.

Следующие полчаса все ощупывали зеркало, крутили его, устанавливая и так и эдак, Алексей даже пробовал бормотать кабаллические заклинания, запомнившиеся из какой-то компьютерной игры. Верхотуров то и дело выбегал из комнаты, потому что его все чаще вызывали к телефону, и с каждым своим возвращением, он становился все мрачнее и мрачнее. Фон Дассель продолжал сидеть у стола, обхватив голову руками. Перед ним лежали часы Рудика, которые красноречиво оставляли человечеству чуть больше получаса жизни.

Вдруг Глафира подняла руку:

– Подождите, мы так много говорили о любви, а теперь забыли об этом!

– Конечно, о ней всегда забывают, когда занимаются серьезными делами, – хмыкнул Иван Иванович.

Глафира подбежала к фон Дасселю и взяла его за руку.

– Рыцарь мой, ты ведь любишь, правда?

Фон Дассель кивнул и посмотрел Глафире в глаза.

– И я смогла здесь оказаться только потому, что люблю тебя! Пойдем! – Она потащила фон Дасселя к зеркалу. Рыцарь неохотно, на негнущихся ногах, подошел к таинственному туманному стеклу.

Теперь они вместе отражались в зеркале – оба с горящими глазами, полными решимости и любви. Она – в своем черном обтягивающем комбинезоне, а он – в разорванном камуфляже и высоких солдатских берцах. Глафира, увидев, что в зеркале, кроме них, отражаются то Платонов, то Алексей, то Иван Иванович с Верхотуровым, закричала:

– Все выйдите из зоны отражения! Вас не должно быть в зеркале!

Все послушно разошлись по разным углам комнаты.

– Алексей, тебя все еще здесь видно!

Юноша послушно отошел за Платонова. Воцарилась тишина.

– Ну и? – хмыкнул Иван Иванович. Как только он произнес эти слова, поверхность зеркала вдруг затуманилась, и из него повалил белый дым. Внутри этого дыма затрещали синие искры. Алексей открыл рот от удивления, а генерал Верхотуров быстро перекрестился.

Глафира и фон Дассель крепче сжали руки и молча шагнули в этот белый дым. Дым стал быстро рассеиваться. Еще через минуту зеркало приняло свой обычный вид, только уже не было перед ним влюбленной пары. Платонов подбежал к зеркалу и изумленно уставился на свое отражение.

– А что же нам дальше делать? – удивленно развел он руками.

– Теперь только ждать, – задумчиво сказал Верхотуров и полез в карман куртки за сигаретами. Часы, лежащие на столе, оставляли человечеству еще двадцать минут.