Глава IV

— Живой!

Кржижановский и Куницын меня обняли чуть ли не одновременно, а еще несколько человек крепко пожали руку, словно бы поздравляя с возвращением с того света. По существу, так оно и было, я находился всего в одном мгновении от ухода из мира живых. Мгновении, которого было достаточно, чтобы спустить курок направленного в голову револьвера.

— Мы думали, вас, как и многих, повели на расстрел, — сказал комбриг. — Даже попрощаться не успели, так быстро вас увели. Ну, рассказывайте, какой срок дали?

— Так ведь на расстрел и повели, — сказал я. — Тот самый Магго, которого вы поминали, Павел Иванович, уже курок взвел. В последний момент Попов прибежал с криком, что Фриновский велел отправить дело на доследование.

— Видно, есть у вас заступник кто-то там, наверху, — покачал головой Коган. — Но надолго ли его хватит, этого заступничества…

На несколько минут воцарилось гнетущее молчание. Каждый думал о своем. Может, кто-то заранее и завидовал, предчувствуя, что вот его-то могут и кончить в подвале Пугачевской башни, и по его душу никакая шишка звонить не будет.

— Так что же, получается, вами заинтересовался сам Фриновский, — наконец нарушил молчание артиллерист.

— Второй раз, — напомнил я. — Сначала морду бил, а теперь из-под пули вытащил.

— Возможно, он так же просто исполнил чей-то приказ, — предположил Коган.

— Над Фриновским, если я не ошибаюсь, стоит Ежов, а над Ежовым… В общем, вы и так знаете, — констатировал комбриг.

— А может и правда в деле нашли какие-то недоработки? Уточнят — и снова под суд, и возможно, с тем же исходом, — добавил «оптимизма» прислушивавшийся к нашему разговору Станкевич.

— Типун вам на язык, — отмахнулся Коган. — Лично я предпочитаю верить в справедливый исход. Уверен, Ефим Николаевич, что ваше дело на расстрельный приговор никак не тянет.

В этот момент распахнулось окошко для подачи еды, в котором показалось тщательно выбритое лицо конвоира:

— Всем встать!

Затем провернулся ключ в замке, и вместе с заглядывавшим в окошко вошел еще один.

— Куприянов!

Лицо нашего сокамерника тут же посерело, но он, покачнувшись, все же нашел в себе силы сделать шаг вперед.

— Руки за спину, на выход.

Несчастный Куприянов обвел взглядом камеру, словно пытаясь запомнить наши лица и, обреченно опустив голову, двинулся к выходу. Уже в дверном проеме он обернулся и, прежде чем ему рукояткой револьвера промеж лопаток придали ускорение, крикнул:

— Прощайте, братцы!

Дверь захлопнулась, вновь провернулся ключ, и камера опять погрузилась в гнетущее молчание.

— Сидим тут, ждем, пока нас по одному не отправят на бойню!

Огромный, под метр девяносто и широкоплечий капитан Кравченко, на которого с опаской поглядывали даже уголовники, в сердцах двинул кулаком по стойке шконки, так что та покачнулась, а за ней и соседние. Кравченко в камере находился почти неделю. По национальности украинец, служил на западной границе, полгода назад перевели в Москву. Не успел семью в столицу перевезти и обжиться — как последовал арест. По мнению капитана, он стал жертвой чьего-то навета. Ему инкриминировали связь с польской разведкой. То есть ситуация, близкая к моей, шпионажем здесь тоже попахивало.

— Ну а что вы предлагаете? — поинтересовался Коган. — Устроить бунт? Тогда нас точно всех перестреляют.

— Да уж лучше так, чем подставлять им свой затылок. За свою жизнь я дорого возьму.

Я был согласен с Кравченко, уж лучше погибнуть в бою, чем быть безропотной овцой на заклании. Другое дело, что бунт и впрямь ничем хорошим не закончится. Расстреляют всех прямо в камере, а так хоть у кого-то есть шанс уцелеть, пусть даже отсрочить свою гибель в лагерях. Но, опять же, если подумать, восстание может погнать волну, стать примером для других. И тогда наверху задумаются: может быть, они делают что-то не то, загребая в тюрьмы и правых и виноватых?

А на следующий день, сразу после ужина, за мной снова пришли. На этот раз я успел на всякий случай попрощаться с товарищами, после чего меня снова упаковали в наручники и повели совсем не в ту комнату, где мне выносили приговор, и не в подвал Пугачевской башни. Меня вывели во внутренний двор, где я успел глотнуть свежего воздуха начала сентября, еще хранившего тепло лета, прежде чем оказаться втиснутым на заднее сиденье «воронка». По бокам сидели двое молчаливых конвоиров, принявших меня словно эстафетную палочку у надзирателей Бутырки, а впереди по традиции место занял не кто иной, как Шляхман.

Как и в первый раз, следователь предпочитал хранить молчание. С заднего сиденья полностью разглядеть его лицо было трудно, но я догадывался, что Шляхман пребывает не в лучшем настроении. По пути, проезжая мощеную мостовую, мы умудрились продырявить колесо, только в этот момент старший группы наконец дал волю чувствам, негромко выругавшись себе под нос. Несколько минут ушло на замену колеса, после чего мы продолжили наше небольшое путешествие.

Теперь наш путь пролегал в обратном направлении — из Бутырки на площадь Дзержинского, к зданию, при СССР наводившему ужас на обывателей, а особенно в это время. Что там на этот раз со мной собирались делать, я не знал, но ничего хорошего от итогов этой поездки не ждал. Доследование может включать в себя все, что угодно, включая новую порцию допросов с применением самых изощренных пыток. Только могли бы все это проделать и в СИЗО, необязательно было везти меня в цитадель ОГПУ.

Хмурый Шляхман возглавил нашу небольшую процессию, двигавшуюся по коридорам страшного здания. Несмотря на вечернее время, то и дело мимо шныряли сотрудники, кто в гражданском, кто в форме НКВД. Да, процесс выявления врагов народа не останавливался ни на минуту. Не удивлюсь, если тут и ночами в кабинетах горит свет, а из подвала доносятся крики допрашиваемых.

Нет, и не в подвал меня повели, напротив, мы поднялись по лестнице и оказались перед дверью приемной наркома внутренних дел СССР. Не успел я осмыслить данный факт и как следует напрячься, как мы оказались в помещении с плотными шторами, не пропускавшими внутрь ни лучика света. В приемной помимо порученца-секретаря я обнаружил еще и Фриновского, который при нашем появлении встал со стула и одернул китель.

— Почему так долго? — негромко спросил он у Шляхмана.

— Колесо пробили на Каретном ряду, менять пришлось.

— Да там менять-то три минуты… Ладно, добрались и добрались, товарищ нарком пока на месте, ждет.

Порученец приоткрыл массивную деревянную дверь, предлагая нам пройти внутрь. Первым зашел Фриновский, следом Шляхман, а третьим я. Мои конвоиры остались в приемной.

Из-за стола навстречу нам поднялся невысокий человек, ростом мне по грудь, с большими звездами на рукавах, и чуть поменьше — в петлицах. Читал я чьи-то мемуары про Ежова, помню, автор называл его кровавым карликом. Насчет карлика, пожалуй, соглашусь, а вот насколько он кровавый — посмотрим.

— Это и есть наш гость из будущего? — поинтересовался хозяин кабинета, разглядывавшая меня, словно музейный экспонат.

— Так точно, товарищ народный комиссар! — отрапортовал Фриновский.

— И впрямь одет не по-нашему. Даже за границей, думаю, так сейчас не одеваются. Обувь у вас интересная, как, вы говорите, называется?

Это уже ко мне вопрос.

— Кроссовки, — ответил я.

— Угу, кроссовки… Чем-то иностранным попахивает…

— От английского слова «кросс», в данном случае это обозначает бег по пересеченной местности.

— И что, удобно?

— Удобно, особенно во время занятий спортом. Хотя в будущем многие используют кроссовки и как обычную обувь.

— Любопытно, любопытно… Думаю, нам о многом предстоит с вами поговорить. Товарищ Шляхман, наручники с подследственного, пожалуй, можно снять.

— Может, не будем рисковать, товарищ народный комиссар? Уж больно норовист подследственный.

— Не люблю, когда мне ни за что ни про что морду бьют, — ответил я, играя со следователем в гляделки.

— Ну, пока мы вам тут ничего бить не собираемся, — растянул в подобии улыбки тонкие губы Ежов. — Обещаете обойтись без рукоприкладства?

— Договорились.

Освободившись, я потер онемевшие запястья.

— Товарищи, вы пока можете обождать в приемной, — повернулся нарком к Шляхману и Фриновскому.

Те чуть замялись, но все же выполнили команду, оставив нас с Ежовым наедине.

— Пожалуй, присядем, — предложил он, и сам вернулся на свое место.

Я уселся с краю длинного стола, пытаясь понять, о чем пойдет разговор. Хотелось бы, чтобы по его итогам тюремная эпопея для меня наконец-то закончилась, не говоря уже о том, что мне совсем не хотелось снова оказаться в подвале Пугачевской башни и принять ни за что ни про что пулю от какого-то там Магго.

Сидевший напротив Ежов выглядел более-менее спокойным, хотя легкий тремор державших карандаш пальцев скрыть не мог. Подушку, что ли, на стул подкладывает, чтобы казаться выше?

— Чаю? — предложил он, глядя на меня.

— Не откажусь. Если можно, с лимоном.

Ежов, как ни в чем ни бывало, поднял трубку телефона внутренней связи и попросил принести два стакана чая с лимоном. Отдав распоряжения, снова обратил внимание на мою персону.

— В каком году, напомните, Ефим Николаевич, вы родились?

— В 1980-м, 12 декабря, в Москве, — уточнил я дату на случай, если нарком собирается ловить меня на нестыковках. — У вас вон, я вижу, как раз мои показания на столе.

— Мало ли, вдруг следователь что-то напутал. А иногда одна буква или цифра решают многое, порой от этого зависит жизнь человека.

Я выдержал его пристальный, немигающий взгляд, хотя очень хотелось отвести глаза. Передо мной сидел человек, отправивший на тот свет десятки, если не сотни тысяч людей. Пусть, возможно, и не стрелявший их лично, но под многими расстрельными приказами стояла его подпись.

Что я еще читал про этого садиста? То, что он вроде бы происходил из крестьян, был малообразован и любил лично присутствовать не только на допросах, но и на расстрелах. А потому никаких иллюзий насчет его человеколюбия не питал.

В этот момент принесли заказанный чай, а заодно и вазочку с печеньями. Стаканы в мельхиоровых подстаканниках с узорами. В золотисто-коричневой, ароматной жидкости плавали мелкие чаинки, а на край стакана был насажен кружок лимона. Лимон я отправил в чай, помешал ложечкой — кажется серебряной — и только после этого отхлебнул из стакана. Неплохо. Надо признать, за время, проведенное в камере, я порядком подзабыл вкус хорошего чая.

Нарком тоже отхлебнул, глядя на меня исподлобья.

— При вас были найдены любопытные вещи, — наконец нарушил он молчание. — В частности, парашют неизвестной конструкции и из неизвестного материала, который специалисты пока не смогли распознать.

— В будущем этот материал будет называться рипстоп, а в целом это нейлоновая материя.

— Нейлоновая? Мне это слово тоже ни о чем не говорит.

Хм, я почему-то был уверен, что нейлон уже изобретен, за границей наверняка телки фланируют в нейлоновых колготках. Или все же нет? Знал бы, куда забросит — почитал бы соответствующую литературу.

— Тут вот мне пишут, что высотомер также необычной конструкции, хотя принцип работы вроде бы понятен. Там еще маркировка стоит и дата — 15 марта 2015 года. Конечно, всего этого недостаточно, чтобы однозначно убедить меня в том, что вы и впрямь свалились к нам из будущего, но задуматься заставляет.

— Знал бы, что понадобятся доказательства — захватил бы побольше, — хмыкнул я, отправляя в рот приятно хрустнувшее печенье. — Сотовый телефон, ноутбук… Да мало ли, чем вас можно удивить.

— Но самое главное — знание будущих событий. Разве не так?

— Если этими знаниями только можно воспользоваться. А то пустят в расход, как говорится, ни за понюшку табаку, и никакой пользы родной стране принести не успеешь.

— И это верно.

Ежов сделал еще глоток и, понизив голос, спросил:

— Так что, меня и в самом деле должны расстрелять в 40-м году?

— Должны… Если мне память не изменяет. То, что расстреляют — это точно, как бы вам ни неприятно это было слышать, насчет даты не совсем уверен, я же не историк, может, и ошибся годом, но все же, кажется, 40-й.

— То есть подробностей не знаете?

Я пожал плечами.

— Запишут, скорее всего, во враги народа. Как вы Ягоду, так и вас… В это время, по-моему, ничего удивительного в том, что сегодня ты кого-то расстреливаешь, а завтра уже тебе пулю в затылок.

Ежов поерзал на месте, затем, не выдержав, встал и принялся расхаживать по кабинету в своих мягко ступавших, начищенных до блеска сапожках. Это продолжалось минуты три, я уже успел допить чай и внаглую доесть печенья, когда, наконец, опершись поясницей в высокий для него подоконник и скрестив на груди руки, нарком спросил:

— Ладно, разговор не обо мне, хотя неприятно слышать, что тебя обвинят в измене Родине и поставят к стенке. Вы же упоминали, что Советскому Союзу предстоит долгая и кровопролитная война с фашисткой Германией?

— Да, так и будет. Германия на нас нападет рано утром 22 июня 1941 года. Первой под удар попадет Брестская крепость, гарнизоном которой командовал… вернее, будет командовать лейтенант Кижеватов.

— Брестская? Так ведь Брест польский.

— Если ничего не путаю, после начала Второй мировой в 1939 году Брест захватили немцы, и по договору передали Советскому Союзу. В Бресте вроде бы даже прошел совместный парад войск Вермахта и РККА.

— Вот как? А почему мы не вступили в войну против немцев?

Ну, про пакт Молотова-Риббентропа не слышал разве что ребенок, так я и сказал Ежову. На что тот покачал головой и задумчиво потер пальцами чисто выбритый подбородок.

— А вообще, насколько я знаю из кое-каких рассекреченных документов, начало войны мы провалили по вине безграмотных командиров, пришедших на смену профессионалам. Если память мне не изменяет, к 22 июня 1941 года у нас было 14 тысяч танков против четырех тысяч немецких, 10 тысяч самолетов против 5 тысяч немецких, около 60 тысяч орудий и минометов против чуть более 40 тысяч у немцев. Однако Гитлер гнал наши войска до самой Москвы, в хвост и гриву, одними пленными взяв к зиме более трех миллионов советских солдат и офицеров.

— Так что же вы предлагает, выпустить всех изменников Родины и вернуть их на командные посты в советскую армию? А что с расстрелянными делать? С тем же Тухачевским? Не поторопились мы его к стенке поставить за подготовку государственного переворота?

— Может, и поторопились, я просто констатирую факты. А ваше дело — думать. Ваше и товарища Сталина. Кстати, а вы не думаете, что мне не мешало бы встретиться лично с товарищем Сталиным?

— Сталиным?

Ежов с интересом поглядел на меня, словно я был каким-то редким экспонатом кунсткамеры.

— Ну да, действительно, как же с Генеральным секретарем ЦК не встретиться… Встретитесь обязательно, Ефим… ммм…

— Николаевич.

— Обязательно встретитесь, Ефим Николаевич. Но вы должны сами понимать, что у товарища Сталина каждый день расписан по минутам, и выкроить время даже для вас, человека из будущего — не так-то просто.

— Я прекрасно понимаю, и готов ждать столько, сколько нужно, хотя лучше не затягивать: наша армия и оборонная промышленность должны успеть подготовиться к нападению фашисткой Германии. И кстати, — набравшись наглости, добавил я, — желательно ждать в более комфортных условиях, чем Бутырская тюрьма.

— Конечно, конечно, я все прекрасно понимаю. Естественно, в камеру мы вас не вернем, устроим получше.

— Там, между прочим, со мной вместе своей участи дожидались люди, которые явно попали туда по недоразумению.

— Ну, следствие разберется, кто в чем виноват, — прорезался металл в голосе Ежова, и он тут же сменил тему. — Думаю, сегодня я услышал достаточно. Предлагаю вам обождать в приемной, а я пока дам товарищу Фриновскому кое-какие распоряжения.

Он даже пожал мою руку своей маленькой и влажной ладошкой, после чего мне уже свою ладонь захотелось обо что-нибудь вытереть. Я вышел в коридор, а Фриновский скрылся в кабинете шефа. Появился он оттуда минуты через три.

— Сорокин, пойдемте, я вас пока устрою, а завтра снова встретитесь с товарищем Ежовым, продолжите ваше общение.

Опа, а ведь он мимолетом, а все же перемигнулся со Шляхманом, и тот понятливо чуть опустил подбородок. Не иначе друзья-товарищи что-то задумали, возможно, с подачи наркома, и мне это оч-чень не понравилось. Но пока придется делать то, что говорят, изображать из себя послушного подследственного.

— Руки за спину? — поинтересовался я на всякий случай.

— Не стоит.

— Как скажете.

Уже лучше, в случае чего свободные руки могут многое решить. Интересно, куда меня определят. Может быть, в какую-нибудь ведомственную гостиницу? Пусть даже и под охраной, но все же в приличных условиях, где я смогу наконец нормально помыться, отъесться и отоспаться.

В компании с Фриновским, Шляхманом и парой давешних конвоиров мы спустились на первый этаж, где мой следователь своих помощников попросил дождаться его в машине, припаркованной во дворе здания. А мы направились не к выходу, а в дальний конец коридора. Там обнаружилась еще одна, слабоосвещенная лестница, больше похожая на запасной выход.

— А куда мы идем, если не секрет? — с невинным видом поинтересовался я у сопровождающих.

— Сейчас все узнаете, — успокоил меня Фриновский.

Лестница закончилась, мы остановились у железной двери, которую охранял молодой сотрудник НКВД с парой квадратиков в петлицах и кобурой на боку. Рядом с ним находилась тумбочка с черным телефоном без диска. При нашем появлении чекист вытянулся в струнку:

— Здравия желаю, товарищ комкор!

— Вольно, товарищ сержант. Мы ненадолго, нам тут нужно товарища определить…. На жительство.

— Так точно! — невозмутимо отрапортовал энкавэдэшник, открывая ключом дверь.

— Здесь у нас специальные гостевые комнаты, — сказал мне Фриновский, видимо, заметив что-то на моем лице. — Не «Метрополь», конечно, но лучше, чем камера.

Заместитель народного комиссара посторонился, пропуская меня вперед. На какое-то мгновение наши взгляды встретились, и я понял, что он знает, что я знаю. В общем, как в дешевых голливудских фильмах.

Нет, ребята, все не так, все не так, ребята… Я шагнул вперед, будучи уверенным, что сразу же Фриновский или Шляхман пулю в затылок мне не пустят. А когда настанет этот момент, надеюсь, моя чуйка меня не подведет.

Дверь за нами захлопнулась, провернулся ключ. Надо же, какие порядки. Ну, пока для меня это не главный момент, есть вещи и поважнее. Неторопясь двигаюсь вперед, за мной — спаренные шаги Фриновского и Шляхмана. Стараюсь полностью абстрагироваться от окружающей обстановки, для меня сейчас важно уловить тот момент, когда ствол нагана будет направлен мне в затылок. Тогда на принятие решения у меня останутся доли секунды, и от того, насколько точно я среагирую, зависит — продлится ли мое существование на этой земле еще на какое-то время или мои бренные останки сегодня же ночью закопают в братской могиле. И даже креста, скорее всего, не поставят.

Семь, восемь, девять… двенадцать шагов. Ну что ж ты, Фриновский, сука, ждешь? До конца заканчивавшегося темным тупиком коридора оставалось метров двадцать, и я не сомневался, что именно он возьмет на себя удовольствие пристрелить хронопутешественника, который выложил все, что им с Ежовым было нужно. Николай Иванович… Тот еще артист, чаем с лимоном отпаивал…

Вот! Вот она, моя чуйка! У меня словно бы третий глаз появляется на затылке, который видит, как комкор неслышно расстегивает кобуру, достает из нее револьвер, поднимает ствол на уровень моей головы… А в следующее мгновение я разворачиваюсь и бью по запястью руки, сжимавшей оружие. Раздается выстрел, пуля с рикошетом от стены уходит в глубь коридора, и тут же следует удар в гортань. Если с уголовником в камере я миндальничал, не вкладывал в удар полную силу, то на этот раз моей задачей было вывести противника из строя надолго. А возможно, и навсегда. Скорее всего, получился последний вариант, поскольку я явственно услышал хруст и, держась за горло татуированной лапой, Фриновский с выпученными глазами медленно оседает по стенке на пол. А мне уже приходится работать со Шляхманом, который судорожно пытается извлечь из кобуры револьвер. Поставленный удар в челюсть опрокидывает следователя на пол, Шляхман на несколько секунд оказывается в прострации. Этого времени мне хватает, чтобы перевернуть его на спину и, уперевшись для удобства коленом меж лопаток, свернуть шею. Никогда не считал себя садистом, но сейчас хруст позвонков слышится мне райской песней, доставляя настоящее эстетическое удовольствие.

Фриновский все еще бьется в конвульсиях. Короткий взгляд в сторону двери… Хорошо, что там нет глазка, а значит, постовой ничего не видел, и если и слышал что-то, то лишь только выстрел, после чего наверняка сделал соответствующие выводы. Мол, завалили очередного бедолагу, к этому не привыкать. Значит, у меня есть какое-то время на обдумывание дальнейших действий.

Есть, но не так много, как хотелось бы. Минута, может быть, две. После этого сержант забеспокоится, хорошо если сам заглянет — уж с ним я как-нибудь разберусь — но ведь может по какому-нибудь протоколу или, вернее, уставу вызвать подкрепление. И даже с трофейным револьвером я в перестрелке против нескольких человек, особенно в замкнутом пространстве, ничего не стою. Эх, сюда бы мой верный АКМ…

Мысль, что делать дальше, созрела мгновенно. Так, форма уже затихшего наркома для меня будет маловата, в смысле, по росту — так-то Фриновский был шире меня раза в полтора. Я и так-то упитанным никогда не был, а уж после тюремной диеты и вовсе добился невиданной ранее стройности. Ну а заместитель Ежова питался, надо думать, от души, ни в чем себе не отказывая. Тем более что он успел, кажется, малость обгадиться.

А вот со Шляхманом мы приблизительно одной конституции, да и званием он помельче, не так привлекает внимание, как обмундирование наркома. При этом его сфинктер, похоже, оказался крепче шейных позвонков, да и спереди галифе были сухими. Спасибо тебе, товарищ Шляхман, выберусь живым — свечку за тебя поставлю! Только бы выбраться.

Я быстро скинул с себя кроссовки, джинсы и майку, и принялся стягивать с еще теплого следователя амуницию. Блин, у нас и нога одного размера! Везуха!

Трупы я отволок в тупичок, с противоположного конца коридора даже и не поймешь, что там за бесформенная куча. Все, теперь можно пытаться покинуть этот подвал. Поправив портупею и пожалев, что нет зеркала, дабы оценить свой прикид, я громко постучал в дверь. Фух, только бы сержант не стал ничего спрашивать, потому что копировать голоса у меня никогда не получалось.

На мое счастье, тот открыл без вопросов. И тут же почувствовал упиравшийся в подбородок ствол револьвера.

— Тихо! Одно слово или неверное движение — и ты покойник. Ты меня понял?

Глядя на меня выпученными от испуга глазами, сержант промычал что-то невнятное, но вроде бы согласился с моими доводами. Вот и ладненько.

— Какой-нибудь запасной выход есть?

Отрицательно трясет головой и одновременно пожимает плечами. Мол, может быть и есть, но как бы не в курсе. Делать нечего, придется пробиваться через основной. Вот только что делать с сержантом, не убивать же парня. Сколько ему, лет двадцать пять? Перепуган до смерти, нет, не поднимется у меня рука его завалить. А вот усыпить — запросто. Стоит только пережать на какое-то время сонную артерию. Главное — не переборщить. Ну да как-то приходилось это делать, и в этот раз получилось. Сержант сполз по стеночке и завалился на бок. Отдохни, дорогой. Боюсь, что задним числом тебя по головке точно не погладят, но извини — моя жизнь мне дороже. Тут еще нужно из здания выбраться живым. Или мертвым, это уже как получится. Отстреливаться буду до последнего патрона, но живым не дамся. Хватит с меня расстрелов, и так уже поседел… частично.

А может, сначала навестить дорого Николая Ивановича Ежова? Поговорить с ним по душам, а в случае чего и в заложники взять… Хм, заманчивая перспектива. А что потом? Из кровавого наркома получится героизированная личность, а если помрет с перепугу, чего доброго — так и вовсе его именем какой-нибудь город назовут. Была Пенза, а будет Ежовск. И будут на демонстрациях с трибун: «Дорогие ежовчане…» Почти как ижевчане. Шансы же самому выбраться живым после захвата и тем более убийства заложника — минимальны. Потому будем претворять в жизнь первый вариант с простым выходом из здания. Или непростым, опять же, будет видно.

Плохо, что морда у меня небритая, с такой щетиной я тут работников органов что-то не встречал. Революционные времена, когда и бородок не гнушались типа Дзержинского, канули в лету. Ни бритвы, ни воды с мылом… А может… Однако, идея немного сумасшедшая, но может прокатить. Тем более что на Шляхмана я лицом тоже мало похож.

Я споро стянул с сержанта сапог, с ноги размотал портянку, поморщился от легкого душка… Но делать нечего — принялся обматывать щеку на поллица. Сверху нацепил фуражку. Наверное, напоминаю сейчас Ильича из фильма «Ленин в Октябре». Но за исключением других вариантов придется косить под болезного с флюсом. Проверил на всякий случай, на месте ли документы Шляхмана. На меня с внутренней стороны красной корочки с эмблемой НКВД глянула физиономия убиенного мною следователя.

«Капитан государственной безопасности Шляхман Вениамин Борисович», - прочитал я про себя. Ну, царствие тебе небесное, Вениамин Борисович.

Наверх поднимался с бешено колотящимся сердцем. Навстречу в коридоре попался какой-то чекист, я прошел мимо, опустив глаза, и держась ладонью за нижнюю часть лица, мол, болит так, что сам себя не помню. Вот и общий коридор, ведущий к центральному фойе с дежурным… Один прямоугольник, это, кажется, в энкаведешной иерархии лейтенант госбезопасности. Шедший передо мной на выход сотрудник предъявил ему корочку в развернутом виде и прошествовал дальше.

Так, дорогой, давай без дрожащих рук. Спокойно раскрываем удостоверение и тут же захлопываем, при этом кивая лейтенанту, и снова с наигранным стоном под сочувствующим взглядом чекиста покидаем здание.

Спасибо тебе, Господи, если ты есть! Надеюсь, что все же есть, и что ты там сверху меня прикрываешь. Блин, весь мокрый, как мышь. На улице уже порядком стемнело, и я с удовольствием подставил лицо прохладному ветерку, гулявшему по площади Дзержинского. Мимо прозвенел почти пустой трамвай «А», сразу навеяв ассоциации с булгаковским: «Аннушка масло уже купила, причем не только купила, но и пролила». Цитату одной из своих любимых книг я помнил наизусть.

Затем, отойдя за угол Владимирских ворот, наконец-то стянул с физиономии попахивающую потом портянку, и отшвырнул в сторону. Намусорил, но в сумерках свидетелей вроде не видно.

Все, я на воле! Ну и что делать дальше? Куда идти? Так, давай-ка, дружок, продумаем модель поведения. Форма чекиста слишком приметна, от нее придется избавиться. К новой одежде не мешало бы обзавестись и новыми документами. Наверняка на какой-нибудь «малине» имеется мастер подделки документов. Только вот где найти эту малину? Не в форме же туда переться. И опять же, чем расплачиваться? Что за деньги сейчас в ходу, и где их взять — тоже первоочередной вопрос, если я хочу подольше продержаться на свободе.

Пока же нужно просто где-то провести ночь. Найти заброшенный дом? В принципе, не такая уж сложная задача, наверняка какие-то дома готовятся под снос, Москва же как-никак строится.

— Товарищ милиционер!

Я даже вздрогнул, когда у меня где-то в районе пупка прозвучал этот исполненный страдания крик. Редкозубая старушка в каком-то непонятного фасона одеянии уцепилась за портупею, и я аккуратно убрал ее пальцы с кожаного ремня.

— Что случилось, мамаша?

— Дык как же, я ж писала уже заявление на квартиранта, паразита этакого, вечно пьяный придет и куролесит. Обещали разобраться, а никто не пришел. А чичас опять заявился с фабрики в стельку, чуть меня не прибил. Вы уж найдите на него управу, Христом Богом молю!

Однако… Не успел на свободу выйти, как тут же обязан кому-то помогать. А бабульку жалко, вон как смотрит, будто побитая собачонка. Что ж там за квартирант у нее такой? Не иначе, какой-нибудь лимита с Рязани.

— А далеко идти-то?

— Дык рядом туточки, на Мясницкой… Тьфу, на Кирова, ее ж переименовали два года назад.

— Ну пойдемте, посмотрим на вашего квартиранта.

— Ой, ну спасибо тебе, сынок, заступник ты мой!

Наверное, со стороны я смотрюсь достаточно грозно, вон как шпана порскнула из подворотни при нашем появлении. Еще бы, НКВД — это вам не хрен собачий.

— А что хоть за квартирант? — поинтересовался я у старушки, пока мы шли к ее жилищу.

— Дык Васька Яхонтов, паразит, об том годе с Харькова приехал на заработки, на чаеразвесочную фабрику устроился. За пятьдесят рублев сдаю ему комнату. Редкий раз трезвым придет.

— А чего ж, общежития фабрика не имеет?

— Откуда!

— Не родственник он вам?

— К чертям такого родственника! Приютила на свою голову…

— А сдаете по закону, имеется договор найма жилых помещений?

Тут вот глазки у старушки и забегали. Угу, понятно, в обход закона купоны стрижет. И я ведь угадал с вопросом, подозревал, что во все времена в СССР и позже в России ответственный квартиросъемщик обязан заключать с подселенцем соответствующий договор. Тут же, похоже, черный нал, проговорилась старушка на свою голову. С другой стороны, ей повезло, что попался липовый милиционер, но все равно пока все карты раскрывать не будем.

— Нехорошо… Как вас по имени-отчеству?

— Клавдия Васильевна я, Старовойтова.

— Нехорошо, Клавдия Васильевна, обманывать государство. Оно о вас всячески печется, а вы вон от него доходы утаиваете. Ладно, на первый раз простим, но чтобы завтра же пошли и заключили договор.

— Дык ведь с Васькой надо идти в жилконтору, а он рано утром на фабрику убежит.

— Ничего, мы ему сейчас лекцию прочитаем — пойдет как миленький. А на фабрике объяснится, справку выпишут в жилконторе.

— А может, заарестуете?

— Может, и заарестуем, если слова не подействуют. Ну где ваш дом-то?

— Дык вон уж, — в очередной раз «дыкнула» старушка, — почитай что и пришли.

Обитала бабушка в подвальном помещении, с окнами на уровне мостовой. Два окна — две комнаты, с удобствами во дворе. В окнах свет не горел, наверное, спит уже постоялец.

Оказалось, что где-то колобродит, и дверь в квартиру была нараспашку, хорошо, чужой кто не влез. Хозяйка запричитала, заохала, мол, зря товарищ милиционер шел, теперь неизвестно, сколько ждать, пока этот бандит вернется.

— Что ж, посидим, торопиться нам некуда, все равно на ночном патрулировании, — приврал я, располагаясь у стола и закидывая ногу на ногу.

— А может, картошечки на конопляном маслице пожарить, а? Это я мигом, на керогазе-то.

— А что ж, не откажусь.

— И наливочки, не побрезгуете?

Бабуля извлекал из какой-то схронки початую бутылку с жидкостью темно-вишневого цвета, заткнутую бумажной пробкой. Откупорив ее, я понюхал содержимое и удовлетворенно кивнул: мол, сгодится.

— Только немного, а то я на дежурстве.

— Дык сами и наливайте, товарищ милиционер, сколько требуется. Наливайте, а я вот уже картошечку почищу и поставлю готовиться.

Минут через двадцать передо мной на столе стояла небольших размеров сковорода, наполненная жареной на постном масле картошкой. А рядом — краюха ноздреватого хлеба. Ну и стопка с наливочкой для аперитива. Ух, давненько я так не сиживал!

— А сами-то что?

— Я ужо потрапезничала, вы кушайте, кушайте… Чичас, глядишь, и этот злыдень заявится. Вы уж спуску-то ему не давайте, пригрозите каторгой.

— Нет у нас в советском государстве каторги, Клавдия Васильевна.

— А чиво ж есть-то?

— Ну, тюрьма, лагеря, этого хватает…

— Ну вот лагерем и пригрозите, может, за ум возьмется…. Молочка али чайку? Этот-то обормот пришел тут как-то пьяный, сунул мне коробку чаю, я ее и спрятала. Мало ли, когда еще пригодится.

— Приворовывает, значит, ваш постоялец?

— Э-э, того не ведаю, может, и купил, — заюлила старушка.

— Ладно, давайте чаю… и капельку молока туда плесните. По-английски чай попьем.

— Ну, не знаю уж, по-аглицки или как, а только как скажете — так оно и будет.

От стола я отвалился, словно насосавшийся крови комар. Хорошо-то как, и совсем не хочется думать о плохом. Сейчас бы еще покемарить часик-другой.

Хозяйка, видно, уловила мой осоловелый взгляд.

— Вы ежели вздремнуть пожелаете — то можете в той комнате прилечь, — предложила бабуля. — А Васька придет, так сразу его и споймаете.

— Ладно, будем считать, что это засада, — согласился я. — Только сапоги скину, а спать буду в форме.

— Это уж как хотите, дело хозяйское.

Постель, конечно, не моя кроватка из будущего, но уж всяко лучше нар. Сунув револьвер под подушку, я повернулся на правый бок и тут же отрубился.