Руппи проспал. Осознанно – приоткрыл на рассвете один глаз, понял, что пора вставать, отвернулся к стенке и замотался в одеяло. Двухчасовая задержка ни отечество, ни армию не губила, зато исключала присутствие на трапезе, каковые у фельдмаршала начинались строго по часам. Лейтенант же хотел доложить об исполнении, когда свита расползется, а сам Бруно после опять-таки традиционного послеобеденного отдыха возьмется за бумаги. На сей раз разговор, если его не затягивать, вернувшись к «крылатому киту», обещал стать совсем коротким. Стоит ли снова колотить в замурованную дверь, Фельсенбург еще не решил. После истории с Рейфером новых поводов для тревоги не возникало, а демарш Плютта окончательно убедил Бруно, что ему противостоят обычные интриганы. Даже убийство Фридриха и Гудрун объяснялось трусостью будущего временщика, не рискнувшего вступиться за проигравшего покровителя. Трусость в самом деле была. Когда-то… К несчастью, Бруно слишком хорошо знал прежнего Марге, чтобы поверить в нового.

Руппи долго брился, обдумывая разговор, и еще дольше завтракал и проверял оружие, с которым, беря пример с Олафа, приучился возиться лично. Мающийся от безделья папаша Симон был отпущен прогуляться, что и определило ближайшее будущее офицера для особых поручений при особе командующего Южной армией. Фельсенбург стирал с рук оружейное масло, когда вернувшийся палач странным голосом попросил разрешения обратиться.

– Ну, что такое? – осведомился лейтенант, в голове которого начинал складываться некий хитрый переход от рутинного доклада к тому, что в самом деле было важным.

– Господин лейтенант, огородник здешний говорит – в Аффентале, это городок неподалеку, беспорядки. Он с утра капусту туда повез, глянул одним глазом, и назад. Так и не продал ничего. Испугался.

– Фрошеры?

– Если бы! В полку, что там стоит, беспорядки. Вроде драка большая была, и чуть ли не кого из господ офицеров положили.

В Аффентале набирался сил и отдыхал Лоуварденский полк, вернее то, что от него оставили буря и талигойцы. Туда же должны были подойти и резервы, но их ждали не раньше, чем на третий день, считая с сегодняшнего. Это Фельсенбург знал точно, так как инспектировать вновь прибывших надлежало ему.

– Драка, значит? – Руперт быстро вытер руки. – Что ж, поглядим.

В том, что отдохнувшие вояки малость побузотерили, ничего необычного не было, но рассказ огородника следовало проверить. Хотя бы для того, чтобы понять, насколько правдив будет рапорт о происшествии, если таковой вообще составят. В армии, в действующей армии, не любят впутывать высокое начальство в мелкие неприятности, и все равно глупость офицеров, влезших в драку на глазах не только у подчиненных, но и у местных, раздражала. Где-где, а здесь и сейчас дриксенской армии следует если не быть безупречной, то хотя бы выглядеть. А эти… При едва вернувшихся в подданство Дриксен огородниках! Тьфу!..

Аффенталь приближался, раздражение росло. Сначала несильное, безотчетное и непонятное – что ж это так гнусно-то стало? – оно крепло едва ли не с каждым конским шагом. Подобного Руппи не испытывал ни у Старых Боен, ни в Эйнрехте, ни в обществе свихнувшегося фрошера. Осенний ветер пах прелой листвой, травной горечью и немного дымком, а хотелось зажать нос и погнать коня прочь, словно вокруг не поля раскинулись, а столичная свалка.

– Брат Орест, – окликнул лейтенант едущего рядом адрианианца, – вы ничего не чувствуете?

Брат Орест не чувствовал ничего.

Жермон Ариго не родился стратегом. Войны начинали, вели, выигрывали и проигрывали другие, а он служил как мог. Говорят, хорошо… Идти впереди армии, отступать, обнажив шпагу, рядом с последним солдатом, стоять до конца – это было по нему. Да, однажды, спасибо лихорадке с ежом, ему удалось разгадать план Бруно, но это не сделало генерала ни маршалом, ни пророком. Ариго не представлял, что станется с Золотыми землями, Талигом, им самим, но в одном генерал не сомневался: его будущее, короткое ли, длинное, зависит от решения вдовы с серебряными глазами. Жермон не мог уехать, не объяснившись, именно потому, что не знал будущего. Если его убьют, он ее больше никогда не увидит. Если останется жив, беда может случиться с ней, с замком, с миром, в котором что-то проваливалось, что-то тонуло, что-то горело… До отъезда оставался лишь день, вернее полдня; генерал застегнул все пуговицы, подкрутил усы и отправился на поиски хозяйки.

Солнце продолжало оборонять Альт-Вельдер от подступающей зимы, и графиня была в своем парке среди укрытых еловыми ветками клумб и ослепительно-белых мраморных ваз, в которых догорали рыжие растрепанные цветы. Их названия Жермон не знал, это был отличный повод для начала беседы, но генерал шел за другим.

– Сударыня, – отрапортовал он, – я искал вас.

– Вы меня нашли. – Она почти улыбнулась. – Издали вы так похожи на Эпинэ…

– Мы – родня. По отцу.

– Я знаю. – Женщина медленно пошла вдоль длинного темно-зеленого вала, под которым засыпа́ло что-то южное и нежное. В прошлый раз она представляла свои растения, но названия в генеральской голове не задержались, только голос. – Сегодня хорошая погода, граф. Не хотите спуститься к озеру?

– Мне все равно. – К кошкам погоду, цветы и родню! – Сударыня… Я никогда на такое не отважился бы, но Райнштайнер твердит, что все паршиво, и Савиньяк с этим согласен. Бруно уходит, но эти бесноватые, говорят, еще хуже «гусей». Человеку много не надо: одна пуля – и всё… Он уже ничего не скажет, а я должен… Я вас люблю, Ирэна… Ну вот и всё, вот и сказал! Никогда не думал, что так бывает на самом деле, но моя жизнь стала другой! И это – навсегда.

– Спасибо… – Она продолжала идти, и Ариго шел рядом, не отрывая взгляда от двух скользящих впереди теней. – Я отвечу, только мне нужно понять, когда и как?

– О чем… вы?

– Когда вы решили, что… я вам нужна?

– Как только увидел… Сперва вас загораживал Савиньяк, потом он отшагнул к Мелхен, которую я не узнал, хоть и встречал прежде. Вы предложили мне воды, я увидел ваши глаза… Я пил и не понимал, что пью, я вообще ничего не понимал!

– Значит, я вам понравилась до того, как вы взяли чашу?

– Да… Это важно?

– Возможно.

Она поигрывала поднятой дубовой веточкой, на которой держалась розетка желто-коричневых листьев. Дуб – дерево Борнов, но он растет и здесь, здесь много чего растет. Женщина остановилась и провела пальцами по лицу, будто снимая паутину.

– Генерал, вы верите в договор с… их в разных местах называют по-разному, но они все-таки твари.

– Я не знаю, во что я верю! Наверное, что-то такое есть, только я не задумывался. Я воевал всю жизнь, кроме самого начала… Мой единственный договор – присяга. Странно звучит, я понимаю… Нет, у меня были женщины, если вдруг вы об этом, но я большинство и вспомнить-то не могу.

– Разумеется, были. – Ирэна шире распахнула свои поразительные глаза. – Мне не важно, что было у вас, я боюсь того, что было у меня. Я, как дурочка из сказки, сама не знаю, что сказала…

– Что-то случилось? – Создатель, какой глупый вопрос, под стать задавшему его глупцу! – Я могу помочь?

– Я не знаю, в том-то и беда. – Она поднесла ветку к лицу, будто желая защититься. – Если бы вы увидели меня раньше, если бы хотя бы привезли Гирке… Впрочем, нет, тогда было бы еще хуже!

– Ирэна, ради Создателя!.. Объясните понятно, иначе я свихнусь. Я ничего не могу просить, просто помните, что есть такой… генерал, для которого вы – всё.

– А как же присяга?

– Тогда – всё, кроме присяги.

– Вы честны, я тоже попробую. Я в юности имела глупость влюбиться в одного из ваших кузенов. Мало того, я сделала нечто для нашей семьи чудовищное: призналась в своем чувстве. Герой моих снов удивился, что-то забормотал… Ему было неприятно и странно, я попыталась сохранить лицо – можно подумать, это было возможно – и ушла. Мне было больно, но любовь из души вытекла, как из треснувшей чашки. Нет, зла я Роберу не желала, зачем?

Потом был весь этот ужас с мятежом, отцу чудом удалось остаться в стороне. Если бы Окделл дожил до суда, нам пришел бы конец. Эгмонт, доказывая, что всегда вел себя как рыцарь, выдал бы всех, кто когда бы то ни было участвовал в алисианских заговорах. Не из страха, а чтобы о нем не подумали дурно… Нас, и не только нас, сам того не ведая, спас Алва, хотя, возможно, Ворон как раз знал, что делает. Валентин считает именно так, а брат ошибается редко, реже нас всех. Но я хотела сказать о другом. Сперва объявили, что все ушедшие к Ренквахе Эпинэ погибли, потом оказалось, что Робер выжил.

Значит, Робер Эпинэ. Кузен, на которого ты, по всеобщему мнению, похож. Единственный уцелевший, и, судя по всему, хороший человек.

– Что ж, сударыня, я вас понял…

– Поняли? Как можно понять человека, который не понимает сам себя? Который еще ничего не сказал? Я приняла предложение Альт-Вельдера, потому что любовь от меня отвернулась, но жизнь на этом не кончилась. Семья нуждалась в нашем браке, а семья, граф, это так много… Я знаю о вашем несчастье, вам было очень плохо, неудивительно, что вы не заметили свободы, которую получили, но я продолжаю увиливать. Мы, спруты, очень скользкие, этого у нас не отнять. Вы готовы слушать дальше?

– Да.

– Осталось совсем мало. Альт-Вельдер был со мной безупречен, а я… боюсь, это я убила его. Невольно, но убила.

– Ирэна, не шутите так! Ойген… Райнштайнер вынюхал здесь все. Когда он говорил про вас, я чуть с кулаками на него не бросался, зато теперь известно точно, кто и где был… Вы не могли никого убить!

– Все не так просто. – Она вновь говорила тихо и отрешенно, будто называя цветы. – Пожалуйста, дослушайте… Баронесса Вейзель обожала своего Курта, но своих детей она любила бы, кто бы ни был их отцом, я же… Я знала, что детей Альт-Вельдера любить не смогу. Я боялась и не хотела рожать, пила траву, лгала… Так и жила, пока мужа не привезли с Мельникова луга. Разумеется, я ухаживала за ним, ведь это было моим долгом. Однажды ночью я поняла, что, лишая человека наследников, поступаю подло и нарушаю данную у алтаря клятву. В Альт-Вельдере есть поверье про источник в лабиринте – туда несут подарки и просят помощи. У меня было ожерелье, которое я очень любила, хотя вообще к драгоценностям равнодушна.

Утром я бросила его в воду, оно опустилось на дно… Вы видели этот пруд, в солнечный день там разглядишь каждый камешек. Я смотрела на уже не мои изумруды и думала, как хорошо любить, просто любить и быть нужной тому, кто нужен тебе. Я вспоминала Робера Эпинэ, его лицо, улыбку, манеру говорить, представляла, каким он стал сейчас… Кажется, у меня мелькнули мысли о вдовстве, о том, что Валентин свободен от прошлого, а я привязана к мужу и безумной сестре.

Меня застигла сбежавшая от слуг Габриэла, она вела себя ужасно… Для нее я была тюремщицей, предательницей, самым страшным врагом, но она оставалась моей сестрой, родной кровью. Габриэла как-то поняла, чего я искала в лабиринте. Я бросилась прочь, она осталась на месте и продолжала кричать мне в спину. На четвертый день Гирке зачем-то пошел в лабиринт и утонул, потом погибла Габриэла и появились вы. Теперь понимаете?

– Нет. – Жермон в самом деле ничего не понимал. – Нет, сударыня.

– Что-то, что здесь живет, разом освободило меня от нелюбви и долга, а затем привело сюда вас, такого похожего на мою девичью любовь. И вы меня полюбили. Вы ли, Жермон? А если это игра закатной твари? Она дает мне все, чего я хотела, и тут же отбирает, потому что я становлюсь убийцей, а вы просто околдованы. Если б не это, вы смотрели бы на меня, как некогда Робер, и не знали, что говорить забывшей гордость женщине.

– Закатные твари!..

– Они. – Ирэна вновь была спокойна. – И они меня не отпустят. Раньше я думала, в моей жизни не будет ничего страшней Габриэлы.

– Сударыня, мне плевать, околдован я или нет! Если это устроила тварь, спасибо ей, но… Вы же сами мне говорили, сами!

– Что я говорила, генерал?

Как же она сжимает эту ветку, и этот взгляд… Сразу и озеро, и небо, и зима!

– Этот Лорио или как его?.. Нечисть не полезла в его любовь, значит, ей это не под силу, и вообще дело не во мне, а в вас. Вы сможете меня полюбить? Или я слишком похож на кузена?

– Не слишком. Последние годы я видела больше цветов, чем лиц. Можно любить хризантемы и не любить йернские шары, но это не значит, что все хризантемы одинаковы. Так и лица… Мне не нравился Гирке, мне не нравится Райнштайнер…

– А Савиньяк? – Вопрос был чудовищен, как и весь разговор.

– Он слишком похож на членов нашей семьи, чтобы с ним рядом спокойно дышалось. Я попробовала сказать ему то, что считала правдой, и не смогла, а вам сказала сразу же. Я почти люблю вас, генерал. Почти, потому что не знаю, кем же я здесь стала!

– «Почти» мне хватит… Вы будете моей женой?

– Как же вы быстро…

– Я командую авангардом, сударыня, медлить мне не положено. Да или нет?

– Вы это уже говорили… Валентину, когда звали его к себе.

– Выходит, я повторяюсь… Так нет или да?

– Да.

– Вы сказали, я слышал – больше я вас не отпущу. Идемте.

– Куда?

– К Проэмперадору, и к кошкам приличия! У нас Излом, и я вас наконец нашел. По дороге сюда я завернул в церковь и спросил… Для свадьбы без помолвки нужно разрешение короля или кардинала, но если Проэмперадор решает вопросы войны и мира, этот он тоже как-нибудь решит.

– Вы хотите?..

– Я хочу умереть вашим мужем, сударыня. То есть я умирать совсем не хочу, но браслет мне нужен. И вам тоже. Я должен на вас жениться прежде, чем уеду, иначе мы друг друга потеряем.

– Почему вы так говорите?

– Не знаю. Еще раз, нет или да?

Она не ответила, просто протянула руку – ни кольца, ни браслета, даже вдовьего, на ней не было, только зажатая в холодных пальцах дубовая веточка. Жермон ее высвободил и бережно вставил в одну из ваз, к рыжим, не желающим признавать зиму цветам.

Когда показались первые дома, желание сбежать, зажав нос, сменилось куда более сильным желанием выхватить пистолет и очертя голову броситься вперед. Руперт так и поступил бы, будь он пресловутым капитаном рейтар. Тронув для некоторого успокоения ольстру, лейтенант перевел мориска с рыси на шаг и выпалил:

– Брат Орест, как хотите, но что-то не так либо со мной, либо с этим городишком!

– Я бы не исключал ни одной из названных возможностей, а также их объединения.

Монах рассеянно коснулся груди, и Руппи вспомнил холод эйнрехтской ночи и обнаружившийся под снятым балахоном арсенал. Оказавшись в армии, адрианианец стал носить палаш открыто, но вряд ли ограничивался лишь им.

– Поводов для тревоги я пока не вижу, но будем бдительны.

Высказавшись, «лев» замолчал, предоставив действовать офицеру. Злосчастный городок стоял смирно, дымы над ним не клубились, колокол не звонил, воронье не кружило, да и с чего бы?

Можно было пройтись по домам и расспросить местных: Гельбе было под фрошерами не столь долго, чтобы здесь забыли родной язык, но что-то словно под локоть толкало.

– Симон, – негромко окликнул Руппи «слугу», – ты говорил, Целлер – человек толковый?

– Точно так, но леноват.

– Остаетесь с эскортом здесь, ты – за старшего. Услышите что-то странное – один ждет, другой идет и смотрит, только тихо. При необходимости доложите… тому, кому сочтете нужным. Ясно?

– Сделаем, сударь. Осмелюсь доложить… Негоже вам только со святым отцом. Не по уставу.

– Шварцготвотрум! – Никуда не денешься: Фельсенбургу при особе Бруно шляться без свиты негоже. – Вы, двое, со мной.

Тракт вливался в более или менее широкую улицу, и Руперт, кивнув адрианианцу, просто поехал вперед, надеясь выбраться к рынку. Так и оказалось – обогнули укрывшийся за крепким забором дом и увидели явно торговую площадь. Вороной раздраженно замотал головой: мориску здесь не нравилось, Руппи – тоже.

Местных видно не было, разве что у бесколёсной телеги лежало, сидело и чесалось с полдюжины ничейных псов. Собаки молчали, зато с дальнего конца площади, где клубилась не слишком густая толпа, доносились обрывки каких-то тирад. Голос был один – похоже, кто-то держал речь перед подобием строя. Вылезших к рынку лоуварденцев было больше батальона, но ощутимо меньше полка. Там же сгрудились фуражиры, обозники, артиллеристы и даже кучка рейтар. Охранения бездельники не выставили, но мирной картина не казалась.

– Надо бы послушать. – Брат Орест говорил негромко и быстро. – Для начала.

– Согласен.

Спешиваться Фельсенбург счел излишним. Велев солдатам ждать у собачьей телеги и освободив на всякий случай правую руку, он тронул Морока коленом, и жеребец послушно зашагал к не замечающей пополнения толпе.

Голос, все тот же – сильный, хриплый, низкий, продолжал вещать. Стоящие не так чтобы плотно зеваки перед всадниками расступались, и вскоре Руппи увидел широкую спину, обтянутую синим мундиром конного мушкетерского полка. Человек стоял, чуть наклонившись вперед, иногда он потрясал кулаком и топал ногой. Шляпы оратор не носил, но шитый золотом воротник изобличал офицера.

Речь продолжалась. Первое, что разобрал в словесном потоке Фельсенбург, было «варитская доблесть», вторым прилетел «завет Торстена».

– Слыхали? – спросил не отстававший адрианианец, и Руппи кивнул: вот она, зараза, добралась. Где святой Торстен, там и кит. Собственно, кит был уже здесь. На воткнутом в землю флаге, при котором торчали часовые в мундирах опять-таки конных мушкетеров, тех самых, что, согласно диспозиции, ждали через два дня. А они поторопились – правда, вряд ли всем полком.

– Слева, – шепнул брат Орест, – у домов, с полдесятка верхом. Похоже, пока все.

– Значит, рванули вперед основных сил.

Офицер, знаменщик и конвой – не так уж и много… Но была драка, каких-то офицеров побили. Каких-то или… всех?

Солдаты в строю, если это убожество можно назвать «прекрасным дриксенским строем»; праздношатающиеся и вовсе что хотят, то и делают, зато никого из начальства! Удрали? Попрятались? Под арестом? Мертвы? Как бы то ни было, китовник распинается, и никто его не обрывает.

– У стены, – снова доложил монах, – трупы. Чьи, не разобрать.

Очень может быть – тех, кто не желал слушать о варитском величии, но тебе-то что делать? Удрать можно, никто и не чихнет, а дальше? Курьера – к Бруно, самому – к Рейферу? Наоборот? Привести рейтар – полсуток, не меньше, за это время, если фрошеры с Рауфом не путают, десяток китовников обернется парой батальонов, вот этих самых, внимающих. А если еще и на местных перекинется?

– …вам не дают пустить кровь извечным врагам! Кто не дает? Враг! Враг худший, чем марагские свиньи, и потому сперва мы покончим с ним. Хватит с нас забывших законы неженок и врунов! Только мы! Мы, вариты и потомки варитов…

Отрывистая, с «проглоченными» концами слов речь выдавала уроженца Северной Марагоны – само собой, не марага. Этому перемирие поперек горла и без Марге, так, может, он никакой и не бесноватый, а вроде Плютта? Рвется резать кипрейщиков, да гад Бруно не дает? Но унять крикуна все равно нужно. Унять, а потом образумить солдат.

– Его нужно остановить, – снимает с языка брат Орест. – И желательно немедленно.

– Как? Божьим словом?

– …беспощадность! Запомните, первый наш враг – изменники-лжевариты! Они отказались от своих обычаев! Они предали мечи и зажгли вонючие свечи! Мы очистим Золотые земли от мусора, но сперва очистимся сами. К змею перевязи и бритые морды! К змею – чужие титулы! К змею – кесарскую тухлятину! Кто чист кровью и живет по завету Торстена, тот и прав! Кто прав и силен, тот и вождь! Я уже показал вам, что значит порядок. Теперь вы увидите, что такое победа! Что такое право варита! Я очистил ваш полк от гнили, теперь мы вместе очистим другие полки. Вместе нас много! Вместе мы – дружина, как в прежние золотые времена…

Прежние времена – что от них осталось-то, кроме сказок? Хотя и от сказок бывает прок…

– Пора! – рычит марагонец. – Даю вам на сборы…

Даешь, говоришь? Ну, спасибо, любезный!

Тычок в конский бок вышел сильнее, чем хотелось. Недовольный Морок ржет, делает лансаду и, удержанный всадником, замирает в двух шагах от крикуна.

– А так ли ты доблестен, чтобы звать за собой? – бросает Руппи в лицо обернувшемуся китовнику. – Как наши предки решали такие вопросы, знаешь? Или сказать?

Мушкетер, надо отдать ему должное, не растерялся, а возликовал. Еще бы, ведь к нему прямо в руки валилось то, чего так не хватало для полного успеха. Затрясти на глазах будущих дружин наглого штабного щенка – это не только доказать свою силу, это окончательно оторвать полк от армии и подчинить себе!

Обведя собравшихся вояк горделивым взглядом, китовник повелительно взмахнул рукой и, расправив плечи, направился к центру площади, всем своим видом показывая, как ему не терпится прикончить соперника.

Эдакой уверенности обзавидовался бы сам Торстен, про сомнения которого сочинили аж пять песен. Одна другой кровавей, к слову сказать.

Фельсенбург, в отличие от варита, не торопился, зачем? Лейтенант спешился, лишь когда противник, остановившись точно посреди лишенного торговцев и покупателей рынка, повернулся и сбросил мундир.

– Мой Врагоруб привык к крови погуще, – объявил он, пробуя сапогом землю, – но и такая выпивка сойдет.

Угрожающе блеснул обнаженный клинок. Руппи вгляделся и присвистнул. Китовник, несомненно, был мушкетером, но вместо положенной по уставу шпаги таскал здоровенный рейтарский палаш с широким клинком и затейливой гардой-корзинкой. Если б не она, Врагоруб сошел бы за меч времен фрошерского Франциска. Шпага Руппи, хоть и боевая, была полегче. И «попроворней». Неплохое преимущество, особенно в сочетании со школой Ринге и уроками Вальдеса, но варитить так варитить, а палаш брата Ореста не уступал капитанскому, разве что «корзина», защищавшая кисть, была другой формы, попроще.

– Брат Орест, – громко и весело попросил лейтенант, – ваш клинок сейчас больше к месту. Не одолжите? Под залог моей красотки.

Адрианианец приподнял брови. Едва заметно, но намек Фельсенбург понял: чужое оружие вместо своего, привычного, может дорого обойтись. Это было истинной правдой, но Руппи уже понесло. Лейтенант лихо подмигнул монаху, и тот неторопливо вынул из ножен свой палаш.

– Как пожелаете, брат мой.

Взвесить клинок в руке, на мгновение поймать солнце, проверить баланс… Удар крест-накрест рассекает воздух. Тот в ответ ободряюще свистит. Отлично!

Руппи шел к предвкушающему триумф сопернику и не мог сдержать улыбки. Хорошо сработанное оружие удобно лежало в руке, предвещая отличный бой, и разве что не пело, а перед глазами всплывали бабушкины шпалеры. Древние неистовые воины, священный круг, смертельный поединок… Ты так хотел носить шлем и махать огромным мечом! В семь лет. Позже появились мечты посолидней.

– Вы бы, лейтенант, исповедались. – Зубы у противника были крепкими и белыми. – Я готов подождать. Недолго.

– Для начала запомни, – отрезал Руппи, покачивая в руке оружие, столь похожее на мечи предков, – вежливого «вы» вариты не знали. Это пришло от фрошеров. Надо думать, они хорошо тебя напугали, иначе с чего бы ты сбежал в тыл?

Ответный рык превзошел все ожидания, но Руппи не вслушивался, его занимали лишь глаза. Белые от ярости, закатившиеся, те самые.

Значит – бесноватый, значит – все правильно! Себя лейтенант не видел, только свою тень, слившуюся с тенью китовника в чудовищные песочные часы. Площадь слушала замысловатую капитанскую брань и ждала крови, поединок для нее был не просто зрелищем. Брат Орест со шпагой Руппи спокойно стоял в первом ряду. Кому он, хотелось бы знать, доверил лошадей? Площадь ждала и дождалась. Китовник выорал, что хотел, и теперь был готов убивать, но оставлять за ним последнее слово?

– Я за свою кровь ручаюсь, а вот с кем согрешила твоя бабушка, уж не с марагом ли?

На смуглом лице злоба, ярость, желание не просто прикончить, а раздавить. Зарычит и бросится? Нет, берет себя в руки. Он – бесноватый, это так, но он не безумен, как тот фрошерский капитан… Два капитана, и оба взбесились. Смешно, ну ведь смешно же! Да и покойный Эбби ходил в том же чине… Как все же опасно быть капитаном, если ты свинья.

Забавная мысль мелькнула и исчезла, растворившись в поднимающейся изнутри ярости. Холодной, расчетливой и при этом шалой, будто пляшущее по льдам солнце. Ночь и звезды хороши, но насколько все же правильней убивать днем.

Мгновения неподвижности, стихающий гул… Напряжение, кажется, можно резать ножом, как сыр, но это ненадолго.

– Ты послал кесарию к змею и с ней вместе отправил туда свой чин. Ты не капитан, не офицер, не воин. Ты – никто.

Теперь они стояли лицом к лицу, упершись друг в друга тяжелыми взглядами, будто готовые к драке коты, что, стращая противника, тоже орут. Но коты иногда отступают. Тут не отступит никто, а кто выживет, тот выживет – и в себя, и в победу верят оба.

Китовник и Фельсенбург одновременно шагнули вперед с клинками наготове. Тело подчинилось разуму, сдержав неистовое желание ударить первым.

– Э-эх-х! – Чужая сталь метнулась к голове, грозя снести половину черепа.

– Ха! – Лязг и скрежет металла по металлу. Принятый на защиту удар отдается в руке. Мушкетер силен, но и Руппи не слабее. А теперь – ответ, получай!

Сухопутчик и моряк кружат друг вокруг друга, не разрывая дистанции, удары сыплются градом в обе стороны. Из-за тяжести оружия схватка не столь виртуозна, как у эйнрехтских мастеров клинка, зато яростна.

Двое рубятся от души, с искрами, звоном и хэканьем, будто время в самом деле потекло вспять, выплюнув на базарную площадь не доведших свой бой до конца кровников. Китовник держится, не выказывая ни единого признака слабости, лишь меняется выражение лица. Сквозь злую радость, грибами, что прорывают палые листья, прорастает упорство. Мрачное, сосредоточенное, тяжелое. До голубчика доходит: легкой победе не бывать, но мысли о проигрыше он не допускает. С чего бы? Он умел, он быстр, он – будущий вождь… Как бы не так!

– Ты – падаль!

Короткая, на три-четыре вздоха, пауза. Мушкетер рычит, Фельсенбург просто усмехается, и снова в круговорот атак и защит, как в омут. Танец длится. Ноги и клинок не тяжелеют, дыхание не сбивается, пот не заливает глаза, напротив, гривастой волной накатывает дикая, неистовая радость, укрепляя силы, даря выносливость, убыстряя движения. Вперед, флот, вперед! «Сквозь шторм и снег!», сквозь пронизанную светом осень… Стоп. Хватит – сходиться с «бесноватым» вплотную незачем. Борьба и тем более драка нужны ему, но не тебе! Дистанцию… Держать дистанцию, а мушкетер чем дальше, тем больше лезет в ближний бой, и это можно использовать!

Шорох подошв по сухой серой земле, как бы мерзавец не угостил ею – правил поединка это не нарушит…

– Ну-ка, мараг, держись!

Посыпавшиеся на китовника удары не были ни точными, ни особо сильными, да Руппи к этому и не стремился. Просто танцевал. Дразнил, обманывал, завлекал. Кошка играла с мышью по имени Смерть. Кошка знала, что делает, смерть – нет…

Справа, снизу вверх. Слева, от плеча, опять справа.

Наглый щенок зарвался, вошел в раж и вот-вот подставится. Китовник ждет, изо всех сил не давая сбить себя с позиции. Конечно, ждет – ведь рубиться в таком темпе без передыху долго нельзя. Ты об этом забыл, мушкетер помнит. Он умен, он опытен, он будет велик… Сейчас выдохшийся наглец прервет атаку, и тогда…

Ну-ка, еще раз в голову. Отбил, теперь косо вниз, в бедро, и получай свою паузу! Есть! Китовник рвется вперед, как пришпоренный, чтобы смять, проткнуть насквозь, уничтожить. Проворот, противник пролетает мимо и уже не успевает закрыться. То, что зимой не сработало против Арно, теперь вышло почти идеально – пусть не изысканный укол, а кровавый, с хрустом разрубаемых костей, удар, но цели-то он достигает!

Бесноватый вздрагивает, скрючивается. И тут же, толком не повернувшись и непримиримо рыкнув, выбрасывает свой палаш в отчаянной попытке достать врага. Достать-то достал, но укол выходит слабым. Зато руку ты, белоглазый, подставил!

Великолепный – Руппи сам в этот миг собой любовался – косой удар, и перерубленная в локте рука падает наземь, так и не выпустив замысловатой рукояти. Все, победа, только этого мало! Нужно что-то еще, чтобы больше ни одна сволочь!..

Китовник слабеет, его колени подкашиваются, но левая рука все равно тянется подобрать Врагоруб. Что ж, так еще удобней. Последний, завершающий удар – по склоненной шее и со всей силы. Снова хруст и влажное чмоканье рассекаемой плоти… Ничего ж себе! Бьет алый фонтан, отсеченную голову отбрасывает на пару шагов, и она, откатившись от тела, таращится в небо уже мертвыми глазами. Шея – это же не рука! Как?! Потом, все потом… Сейчас Зигмундом из маминой книжки подхватить отрубленную башку и поднять за волосы как можно выше. Кровь мерно капает на землю и пачкает сапоги. «Дурная кровь», вот уж точно. Площадь молчит, ждет, ей… мало?!

– Вот он! – Фельсенбург трясет варварским трофеем. – А вот цена его воплей. Не знаю, кем он был, но я – Руперт фок Фельсенбург, прямой потомок Торстена! И мне не нужна эта снулая рыбина и присосавшийся к ней Марге! И вам она не нужна. А ну подайте мне эту тряпку. Живо!

Подчинятся? Попробуют убить? И куда девать этот кочан? А никуда! Отслужившая свое голова летит к бывшему хозяину, отскакивает от обтянутой взмокшей рубахой груди, утыкается носом в землю, будто нюхает. Смешно…

– Господин лейтенант… – Капрал-пехотинец подносит знамя с китом. Не из страха: приказ сильнейшего – закон. И еще трое крутятся рядом и смотрят на вожака, с обожанием смотрят. Вот ведь гадость!

С хрустом переламывается древко – если б не хватило силы, вышло бы глупо, но ведь хватило же! Кит не вышит, когда б они успели, – намалеван на полотне, хоть и со тщанием. Вытереть сапоги, швырнуть под ноги, обвести глазами площадь.

– Кто-нибудь еще хочет в Торстенов круг? В священный круг варитов? Кто-нибудь хочет, чтоб и эти земли оделись льдом?!

Не хочет никто, и никто не уходит, они все еще чего-то ждут. От него ждут. А китовников у стены не видно, удрали.

Подходит адрианианец, протягивает платок.

– Зажмите как следует. Рану зажмите. Куда вас?

– В запястье. Так, чуть царапнуло… Брат Орест, что это за чудо с отрубанием головы?

– Клинок орденской выделки. Сталь получше обычной, но и удар у вас вышел – просто загляденье. Вот и результат.

– Я старался. Пошлите за Симоном, он мне нужен тут, и где Морок?

– За углом с солдатами. Вам требуется конь?

– Да вроде нет…

Фридрих вечно вещал с коня, но сейчас это было бы нелепо, не в атаку же болванов звать.

– Полк, в строй!

Строятся торопливо, но четко и слаженно – не новобранцы, и это самое скверное. Если зараза доберется до ветеранов, армии конец, и как бы не вместе с кесарией.

– Брат Ротгер, не лучше ли вам взять вашу шпагу?

– Лучше.

А ведь такое у Торстена тоже было. Вышедшая из повиновения отцовская дружина и возжелавший власти то ли дядя, то ли двоюродный дед. Торстен его прикончил и принялся сомневаться, стоит ли снимать с отца королевский пояс или подождать несколько лет… А голубчики уже в строю, и с ними нужно что-то делать. Песня о Торстене, словно в насмешку, повторяется даже в мелочах. Значит, иди и пой, хотя без панциря, шлема и раскрашенного в родовые цвета щита какой ты, к кошкам, воитель, так, юнец незаслуженный… Ну да какой есть.

– Лоуварденцы! Вы, кажется, были дриксами? Вы дрались у Мельникова… У Трех Курганов, честно дрались. Где ваше знамя? Знамя, которое вы прославили? И где, наконец, ваши офицеры?!