– Граф Лионель Савиньяк… – басом представлял высокие стороны друг другу Лауэншельд. – Принц Бруно…

При виде дрикса Ли немедленно захотелось стать варваром: расстегнуть мундир, упереть руку в бок, потребовать пива, рыгнуть, наконец. Так, для равновесия – уж больно суха и церемонна была физиономия победителя Вольфганга. Особенно в сравнении с портретами Фридриха, напоминавшего старшего родича, как идущий на нерест лосось – себя же мороженого. Савиньяк вежливо наклонил голову.

– К вашим услугам, ваше высочество.

В еще живой Нохе все тоже были к услугам всех. Кто до первой крови, кто – до последней.

– К вашим услугам, господин маршал. Моим спутником и свидетелем является достойный адепт ордена Славы брат Орест.

То, что Бруно взял с собой «льва», имело с полдюжины объяснений, но личная встреча именно с Орестом Савиньяка устраивала. Особенно после личной встречи с Фельсенбургом.

– Мир угоден Создателю. – Лионель улыбнулся уже привычной «закатной» улыбкой. – По крайней мере, в теории.

– Господа, – Лауэншельд был достойным подданным своего короля и посредничал со всесокрушающей якобы простотой, – прошу к столу.

Полковник мог говорить на дриксен, однако предпочел талиг. Бруно мог не понять, но понял и ответил. Это ни в коем случае не было уступкой, скорее знаком того, что старый бык не расположен к дипломатии и еще менее расположен впутывать в беседу переводчиков.

Накрытый в главном зале постоялого двора стол выдержал бы зажаренного целиком кабана, но его украшали лишь тонко нарезанный местный сыр, фрукты, оливки, а также кэналлийское и северные ягодные ликеры, уже разлитые по бокалам и рюмкам. Посторонних в просторном помещении не было – хозяин за дверью ждал вожделенного зова, охранники – как дриксенские, так и талигойские – топтались во дворе, а свитским было велено остаться во втором из двух местных трактиров. Обстановка располагала если не к убийству, то к откровенности.

– Чту и ожидаю.

Перед тем как сесть, Бруно осенил себя знаком, Лионель слегка сощурился и неторопливо поправил одну из манжет. То, что его шпага висит на правом боку, дриксы не видеть не могли, и, собираясь на встречу, маршал заключил пари сам с собой. Если «гуси» так или иначе заговорят о леворукости, Лауэншельд получит морисские пистолеты без насечек. Из тех, что в Агирнэ делают для друзей, а не на продажу.

– Итак, – гаунау умело развернул салфетку, – мы здесь, чтобы обсудить возможность временного перемирия, считая с сего дня и до конца зимы. Мой государь полагает сию меру разумной и своевременной. Наши предки, я имею в виду предков агмов, марагов, дриксов и гаунау, избегали воевать на Изломе. Да простит меня смиренный брат, однако последние события свидетельствуют об их мудрости.

– Последние события свидетельствуют о безумии тех, кто отринул заповеди Адриановы, – не остался в долгу адепт Славы. Вид у эсператиста был деловой и настороженный, он явно присутствовал здесь не для демонстрации гусиной набожности.

– Эсператистский кардинал Талига Левий не противопоставляет учение Адриана наследию древних, – поддержал беседу Лионель. – По его мнению, отречение от так называемых духов нечистых лишило нас множества полезных знаний.

– Я разделяю эту точку зрения. – Брат Орест взял бокал с кэналлийским, и Савиньяк привычно оценил запястье собеседника. Эти руки явно держали не только четки, хотя у некоторых и четки становятся смертельным оружием. – Вы встречались с его высокопреосвященством?

– Не я. Моя мать состоит с ним в дружбе. Их связывает интерес к классической астрологии и древней истории.

– Вот как? – Бруно счел возможным взять кусочек сыра. – Я предпочитаю настоящее и хотел бы знать мнение победителя у Ор-Гаролис о том, кто же победил у Эйвис.

– Генерал Ариго считает, что побеждали вы, и я склонен с ним согласиться. Буря украла у дриксенских хронистов запись о самом большом за последние двести лет успехе.

Дядюшка Гектор наверняка ввернул бы, что выигранная генеральная баталия отнюдь не означает выигранную кампанию и тем более войну, но подобные доводы свойственны проигрывающим. Бруно в своей жизни терпел поражения не единожды, Савиньяк пока нет – и начинать не собирался.

– Я удовлетворен вашими словами. – Мороженый лосось и не думал оттаивать. – В таком случае вы должны понимать, что я не намерен поступаться тем, что добыло дриксенское оружие.

– Видимо, вы полагаете, что здешняя зима не годится для войны? – Ли отправил в рот оливку, слишком мягкую, чтобы удовлетворить Валмона или того, в ком течет кровь Рафиано. – Алонсо Алва думал иначе и сумел свое мнение обосновать.

– Разумеется, вам следует говорить именно так. – Бруно нанес очередной урон сырной тарелке. – Остается напомнить, что, не случись в Эйнрехте мятежа, наши с вами переговоры были бы невозможны при всем моем уважении к его величеству Хайнриху.

– Зачем оспаривать очевидное? Тем более что для меня оно очевидно в большей степени, чем для вас. Если б не своевременно полученные мной известия о событиях в Эйнрехте, я сейчас находился бы в Северной Марагоне во главе усиленного кавалерийского корпуса. Господин Лауэншельд подтвердит, что, действуя самостоятельно, я могу добиться многого.

– Несомненно. – Гаунау оторвался от кэналлийского, которое в последние недели успел оценить в должной мере. – Тем более что свой выбор между варитами и талигойцами мараги сделали раз и навсегда много лет назад. Не оставить ли вам то, чего не произошло, ради того, что нужно предотвратить?

– Я готов, – заверил Лионель, – времени у нас и впрямь мало. Ваше высочество, нам следовало бы поспешить.

Бруно вновь взялся за спасительный сыр; отвечать он не торопился, и Савиньяк знаменитого «гусака» понимал. Еще бы! Узнать о перевороте, отправить Рейфера то ли поддержать союзников, то ли взять под охрану дороги и магазины, нарваться на китовников и получить предложение о перемирии от заклятых врагов. Такое своевременное, такое подозрительное. Тут сколько сыра ни сжуй, не хватит.

– Если о ком-то не говорят, что он левша, значит, он не подает к тому повода, – прервал становящуюся нелепой паузу монах. – Маршал, почему вы начали носить шпагу на правом боку?

– Все очень просто. – Бруно понимает, то есть думает, что понимает, зачем перемирие Хайнриху, но талигойцам он верить не может. – Когда при армии находятся двое близнецов в одинаковом чине, возможна путаница. Во избежание ее я перевесил оружие на правый бок, благо я одинаково владею обеими руками.

– Вот как? – «поддержал» беседу фельдмаршал.

Паршиво, если Лауэншельд не ошибся, решив по итогам первых разговоров, что Бруно держит китовников за обычных мятежников. Принц и в Хайнрихе-то видит не варвара, а быстрого на решения хитреца, вступившего в союз со Штарквиндами против Марге.

– Один из наших братьев обладает теми же способностями, – припомнил монах, несомненно понимавший больше фельдмаршала и еще более несомненно – не спешивший этим пониманием с ним делиться.

Бруно вынул белоснежный платок и промокнул губы. Все разговоры об Изломе фельдмаршал, по мнению посредника-гаунау, считал прикрытием и уж точно был не в силах принять важности варитских суеверий для еретика-олларианца, хоть бы и левши.

– Шпагу, бокал и перо обычно держат в одной руке, – ледяным тоном заметил он, – но смена рук меняет почерк. Будет ли правомочна ваша сегодняшняя подпись?

– Будет, ведь за нее отвечают моя шпага и моя кровь. Ваше высочество, я не воспользуюсь оказией выбить вас за Хербсте.

– У вас этого и не выйдет. Сейчас талигойские силы уступают дриксенским, но вы знаете о наших трудностях, и будет странно, если не попытаетесь использовать их в своих целях. Вы сами заговорили о Северной Марагоне. Можно, не вступая в серьезные бои, разбойничать на дорогах, проводить рейды в Гельбе, уничтожать обозы… Это очевидное решение, вы же вместо этого предлагаете перемирие. Я не могу понять ваших побудительных мотивов, а без этого разговор становится бессмысленным.

– Значит, – уточнил Савиньяк, – полковник Лауэншельд не убедил вас в серьезности наших намерений?

– Полковник Лауэншельд почти убедил меня в том, что это сделаете вы.

– Постараюсь оправдать его доверие, но сперва я хотел бы понять, кого представляет ваше высочество.

– Дом Зильбершванфлоссе и Южную армию кесарии. – Бруно держался все так же холодно, но сыр на его стороне стола почти кончился. Впрочем, на стороне Лионеля заканчивались оливки. – Я готов подписать перемирие, но не прежде, чем вы развеете мои сомнения. Ваше предложение слишком привлекательно и своевременно, чтобы такой старый лебедь, как я, склевал подобный хлеб. Если вы искренни в своем желании, у вас должны быть серьезные причины, а я таковых не вижу.

– Если ныне находящийся в Талиге граф Глауберозе пожелает присоединиться к вам, вы получите прекрасную возможность сравнить события в Эйнрехте с событиями в Олларии. Я не начну диверсий на ваших коммуникациях и тем более не буду штурмовать Мариенбург с Доннервальдом прежде, чем наведу порядок внутри Кольца Эрнани.

«Утром» в понимании Валмона означало после завтрака, а завтракал граф хорошо за полдень. Робер успел промять Дракко, справился у брата Анджело о болезнях Проэмперадора Юга, выслушал кучу мудреных слов, понял, что одним смолоду жрать надо меньше, а другим – больше, и отправился к Мевену. Иоганн еще дрых, ломиться к соне внезапно ощутивший зверский голод Иноходец не стал и спустился в пекарню, где его и настиг зов. Наскоро проглотив кусок еще горячего хлеба, Эпинэ поднялся к почти всемогущему гостю.

В Алой приемной, некогда вмещавшей свиту вдовствующей королевы, торчало с полдюжины черно-зеленых слуг, исполненных собственного достоинства, но отнюдь не наглых и не развязных. Хозяина дома они, во всяком случае, приветствовали как подобает, а выскочивший из кабинета Серж протянул холеную руку и сообщил, что батюшка и десерты ждут. Робер прыснул, Серж поправил скреплявшую шейный платок жемчужную булавку и открыл дверь.

– Герцог Эпинэ! – возвестил он. – Его нашли кушающим свежий хлеб.

– Это характеризует его с лучшей стороны, – объявил возвышающийся над сырно-фруктовым изобилием Валмон. – Волвье, вы нам мешаете. Прочь.

Командующий ополчением Эпинэ поклонился, тряхнув бараньими кудрями, и исчез. Проэмперадор какое-то время задумчиво разглядывал остолбеневшего Робера, затем кивком указал на кресло.

– Начинайте с агарийского сыра. Он зеленый, и это может быть сочтено весьма значительным предзнаменованием.

– Я не голоден… И это я должен вас угощать…

– Вы голодны, поскольку с утра занимаетесь Леворукий знает чем, и впредь никогда не пытайтесь кормить тех, кто сильнее, пусть они кормят вас. Сколько лет мы не виделись?

– Я был на свадьбе… их величеств.

– На таких ярмарках видят только тех, кого ищут. Это письмо предназначалось вам. Читайте спокойно, оно уже никому не навредит.

Почерк принадлежал Никола, но с первых же слов Робер понял – перед ним письмо деда. То самое, подмененное. Полные ненависти строки казались выспренними и глупыми, но старик не сомневался, что единственный уцелевший внук немедленно вскочит на коня и помчится домой. В зубы Сильвестру.

– Если б Аннибал Карваль добрался до вас, вы бы вернулись?

– Не знаю. – Лэйе Астрапэ, он в самом деле не знает! – После Сагранны я ходил сам не свой. В победу я не верил, но сидеть на чужой шее… Иногда мне казалось, что Занха или Багерлее лучше Агариса. Письмо матери – я не знал, что это подделка – напомнило о доме, и я поехал, хотя меня и удерживали. Вы вряд ли поверите, но в Эпинэ меня домчала Осенняя охота. За одну ночь. Райнштайнер решил, что я кого-то выгораживаю, я бы тоже так решил.

– Если ваши объяснения станут закусками, их будет невозможно есть, так как рыбу вы заправите вареньем. Надежный человек видел вас в Алате за два дня до Осеннего излома, а уже в первый день Осенних Скал вы появились в родовом замке. Вмешательство Охоты это объясняет, к тому же графиня Савиньяк полагает вас человеком вопиюще правдивым. Ваше объяснение принимается, но спрашивал я вас о другом.

– Извините. Я не могу понять, кто и зачем подделал письмо моей матери. Это кажется просто невероятным… Нет, я понимаю, можно подделать любой почерк и любую печать, но я словно бы слышал ее голос.

– Графиня Маран слушала голос вашей матушки много лет, при этом у нее имелась отличная возможность воровать письма. Графиню Савиньяк встревожило молчание подруги, и она нагрянула в Старую Эпинэ без предупреждения. Как оказалось, ваша матушка пребывала в полной уверенности, что после восстания Окделла с ней все порвали. Она писала многим, но письма, которые она пыталась отсылать без помощи свекра, доставались Колиньярам. Их хватило, чтобы состряпать правдоподобное послание, которое должно было отвратить вас от возвращения.

Сильвестр не спешил поддерживать притязания Маранов; в этом положении ваша неожиданная смерть на чужбине могла подтолкнуть его к решению разбить герб, а ваше появление в Талиге – при определенных условиях, – к введению в наследство. Как последнего прямого потомка Рене Эпинэ, оказавшего Талигу и его королям неоценимые услуги.

– Значит, и это – Амалия, – с неожиданной для самого себя грустью произнес Иноходец. – Женщин не казнят, а ее повесили. За Жозину… Не солдаты – слуги, и они этим гордятся до сих пор.

– Не худший повод для гордости. – Валмон наклонил голову, попеременно разглядывая две тарелки. – Сыр нужно есть, пока он не заветрился, но покончим с Маранами. По закону вы – опекун девицы Ивонн.

– Лэйе Астрапэ, только не это!

– По закону же у вас есть право передоверить опекунство третьему лицу.

– У нее есть дядья!

– Преступник не может быть опекуном, к тому же именно родственники по матери склонили девицу к лжесвидетельству. Я бы посоветовал обратиться к чете Креденьи.

– Хорошо, – пробормотал Робер, заедая агарийским сыром память об обеде с Маранами и прелестной до тошноты кузине. – Сударь, я обязан вам и вашему сыну очень многим… Если я смогу хотя бы частично вернуть долг…

– Это ждет. – Валмон откинулся на спинку кресла. Своего собственного – в насквозь алой комнате оно казалось затесавшейся средь осенних кленов елкой. – Нам понадобится Карои, но не прежде, чем…

Хрясь! Огромная ваза красной яшмы, которую кто-то удосужился набить лилиями, не выдержала подобного святотатства и рухнула с дубового пьедестала, от души плюнув водой и цветами. Загремев по враз ставшему скользким каменному полу, гладко обточенная каменюка покатилась к столу. Робер не успевал ничего сделать, разве что вскочить, а багровое чудище уже с силой врезалось в зеленое кресло. Раздался треск. Эпинэ ринулся к гостю, но тот отскочил со сноровкой опытного, пусть и разжиревшего фехтовальщика и теперь, сжимая трость, со странным выражением глядел на поверженный трон, возле которого валялось меховое одеяло.

– Батюшка, – осведомился с порога Волвье, – батюшка, все ли у вас благополучно?

Проэмперадор наградил второго сына ледяным взором.

– Выйдите вон, – велел он, – и велите через полчаса подать шадди, а еще через час пригласите Карои.

– Хорошо, батюшка. – Голос Сержа уже был светским, но глаза оставались круглыми, как у разбуженной кошки. Валмон, со всей силы опираясь на трость, обогнул руины и опустился в одно из дедовых кресел. Раздался укоризненный скрип, но реликвия выдержала.

– Никто из моих врачей не знал, что капканную болезнь можно излечить, сбросив на больного яшмовую вазу. – Проэмперадор с видимым трудом, но все же заложил ногу за ногу. – Ваши слуги не только справедливые судьи, но и толковые лекари. Тому, кто установил здесь этого монстра, я назначу пожизненную ренту. Возможно, вы не знаете, что я перестал ходить еще до вашего глупейшего восстания, что, кстати говоря, ему немало поспособствовало.

– Я рад, – только и мог выдавить из себя Робер. Здравый смысл подсказывал, что Валмон и прежде отлично ходил, просто ему было удобней считаться калекой, но тот же здравый смысл полагал Осеннюю Охоту сказкой. – Сударь… Наверное, нам нужно выпить?

– Отличная мысль, – одобрил исцеленный. – Возможно, вы и не стратег, но очень приличный тактик, что и позволило вам полгода успешно управляться с Олларией. Вы понимаете, что нужно здесь и сейчас, и делаете именно это.

– Итак, – торжественно зачитал Лауэншельд, – стороны сходятся в следующем: «Военные действия прекращаются, при этом каждый остается там, где находится сейчас. Исключением является Южная Марагона, от которой принц Бруно отводит все войска, оставив переправу у Зинкероне талигойцам, талигойцы же не вступают ни в какие переговоры с представителями так называемого «вождя всех варитов». Обе стороны обязуются истреблять дезертирские и разбойничьи шайки и незамедлительно предупреждать друг друга в случае бегства таковых шаек с одной территории на другую.

– Записано верно, – вынужденный поступиться Марагоной Бруно еле заметно скривился. – Полагаю правильным подписать соглашение сегодня же.

– Быть по сему, – кивнул Савиньяк. – Писарям придется изготовить четыре списка на талиг и четыре на дриксен, много времени это не займет, но перевод требуется точный.

– Этим займусь я, – заверил гаунау, – но мне нужны советы его высочества.

От подобного предложения Бруно уклониться не мог, и Савиньяку остался грызущий орехи монах, с которым маршал лениво заговорил о привидениях.

– Когда я путешествовал по Агарии, – охотно откликнулся брат Орест, – я наблюдал призрак излишне заботливой матери… Не кажется ли вам, что мы мешаем тем, кто трудится над переводом?

– Увы, – немедленно признал свою ошибку Ли, – об этом я не подумал. Вы не против небольшой пешей прогулки?

Эсператист был лишь рад размять ноги. Руки он, видимо, размял бы с не меньшей радостью, но прилюдно фехтовать смиренным братьям не пристало.

О том, чтобы деревенская улочка была пуста, позаботились заблаговременно, хотя в щели закрытых ставень кто-то наверняка подглядывал. Медленно кружили листья, малыми и большими зеркалами блестели лужи, на окружавшем постоялый двор заборе дышали осенью аж трое котов.

– Вам не тяжело без вашей кошки? – осведомился Ли, когда они не отвлекли бы Бруно, даже обзаведись принц заячьими ушами.

– Все потери по-своему тяжелы, – философски изрек монах, разглядывая тронутые желтизной вершины. – Создатель даровал нам времена года, чтобы мы помнили: листья, отжив свое, опадают, освобождая место грядущей зелени, но мы плачем по осеннему золоту…

– Эта мысль посещала еще Иссерциала, но, брат Орест, некоторую зелень я не стал бы соотносить с весной.

– Эйнрехт сходил с ума не столь красочно, как Оллария. – Эсператист все еще смотрел вверх. – Там мы не видели ничего, кроме людской злобы, но она была чрезмерна.

– Там? – поймал брошенный мяч Савиньяк. – Значит ли это, что вы видели нечто подобное в другом месте?

– Агарис. – Брат Орест неспешно пошел меж нафаршированных облаками луж. – Я видел мертвые зеленые свечи, но не разлитый над храмами зеленый свет. Прежде других некогда святой город покинули крысы, кошки продержались дольше, орден Славы ушел вслед за ними.

– Почему орденские кошки трехцветны?

– Традиция… Непотребство, творимое торквинианцами, внушает ярость и кошкам, и котам, какой бы масти они ни были. О враждебности мяукающего племени к выходцам я тоже слышал, но бесноватые… Признаться, в мои мысли это не укладывается. Полковник Лауэншельд передал вам суть нашего разговора?

– В общих чертах.

– Я бы предпочел, чтобы вашим собеседником был отец Луциан, он знает больше моего, – признался монах, видевший в Агарисе то, с чем Лионель разминулся. Только чем помогут мертвые свечи мертвых монахов тем, кто еще жив?

– Значит, орденские кошки не обучены чуять скверну? – уточнил Савиньяк.

– До сегодняшнего дня я не считал эту субстанцию материальной. У каждого из орденов есть свои секреты, у Мыши они омерзительны, к тому же торквинианцы страдают чрезмерным любопытством. Защищаясь от них, Слава и Справедливость, а позднее – Слава и Милосердие открыли немало полезного, но, когда начался мятеж, нам не пригодилось ничего. Мы были поражены злобой восставших, однако они отнюдь не обезумели. Никто не штурмовал Адрианклостер, не пытался захватить Липовый парк… Тем не менее я не думаю, что вы ошибаетесь – скверна в Эйнрехте есть, и китовники ее разносят.

– Кошка кардинала Левия ушла из Нохи, когда Оллария еще была спокойна, – вспомнил Лионель, – несколько позже исчезли и городские коты.

– Узнать, есть ли в Эйнрехте кошки и крысы, я смогу.

– А я смогу вернуть вам Гудрун. Месяца через полтора.

– Одну или с тем, за кем она увязалась?

– Этот достойный дворянин находится в расположении моей армии, – бросил на сукно очередную карту Ли. – Он благодарен «львам» за их молитвы.

– Они были не столь действенны, раз он вновь оказался в плену.

– Я не назвал бы это пленом в полном смысле слова. Молодой человек мог бы вернуться к соотечественникам уже сегодня, если бы не определенные сложности.

– Вы имеете в виду письмо, адресованное его троюродному деду? Оно до фельдмаршала не дошло.

– Неожиданно.

– Для олларианца. – Середина улицы совсем раскисла, и брат Орест свернул ближе к заборам. – Добрые эсператисты, испытывая трудности, имеют обыкновение советоваться с духовными лицами. Офицер, которому… мм-м… избранник трехцветной Гудрун поручил свое письмо, пребывал в растерянности и испросил совета у святого Адриана.

– Чезаре Марикьяре, как я его представляю, в юности мог подобное письмо написать, но вряд ли бы передал такое.

– Воистину, – брат Орест не слишком благочинно улыбнулся. – Наследник Фельсенбургов в Южной армии принесет немалую пользу, однако его адмиралу сейчас лучше не возвращаться.

– Его адмирал находится там же, где ваша кошка, и, в отличие от нее, там и останется. Насколько я понимаю, его, мм-м, здоровье не в лучшем состоянии.

– Это, увы, ожидаемо. Как чувствует себя ваш младший брат?

– Арно испытывает некоторую неловкость из-за легкости своего возвращения, но будет чувствовать себя лучше, когда Фельсенбург окажется среди соотечественников. Одно доброе дело порождает другое, не так ли?

– Лишь в том случае, когда облагодетельствован человек благородный. Святой Адриан предостерегал от безоглядного милосердия.

– Кассиан? – Ли припомнил одну из бронзовых групп Капуль-Гизайля.

– Возможно. Лучший способ выказать свое невежество – повторить чужие слова, притворяясь знающим. Я не слишком силен в древней истории; сегодня я понял, что это недостаток, но мы излишне далеко зашли.

– Во всех смыслах. – Лионель кивнул перегородившим улицу «фульгатам». – Я почти заманил вас в ловушку, а между тем перевод должен уже быть готов.

Они вернулись, когда Лауэншельд и Бруно выясняли, как перевести скромное талигойское «может быть продлено». Дриксенский язык предоставлял целую россыпь возможностей, каждая из которых привносила в соглашение свой оттенок.

– Господа, – предложил Савиньяк, – запишите проще: «При необходимости соглашение будет продлено».

Господа записали.

Проживи Робер десяток лет безногой колодой, а потом встань и пойди, он бы от счастья ошалел. Валмон разве что опорожнил два бокала им же и привезенной «крови», после чего поволок собеседника в Олларию, к счастью, умозрительно. Через час Робер почувствовал себя рыбой в руках гоганского повара, который небрежения не потерпит ни в чем. Из Эпинэ выдавливали, вытягивали, вытаскивали то, о чем он сам не подозревал…

– Сударь, – не выдержал Иноходец, – так мне не доставалось даже у «истинников».

– Вы имели дело с торквинианцами? – встрепенулся Проэмперадор Юга. – Где? Когда?

Пришлось говорить и об этом. Вспоминая собственный отвратительный бред, Эпинэ понял, что избавляется от какой-то мерзкой занозы. Он не чувствовал ни стыда, ни хотя бы неловкости, только облегчение. Пусть Бертрам делает с этим что хочет, а он наконец-то все позабудет.

– Итак, молодого кагета вы не узнали?

– Нет, и не узна́ю…

– Он походил на Адгемара?

– Может быть… Я не обратил внимания. Это важно?

До нравоучительной пошлости – дескать, по нынешним временам важным может оказаться все, Валмон не опустился. Сплетая и расплетая пальцы, он о чем-то сосредоточенно размышлял, Робер с удовольствием не мешал. Он устал думать, не понимать, бояться, лезть туда, куда прямая дорога была разве что академикам и астрологам; теперь этого не требовалось, а с за́мком и поместьями он справится. И с ополчением, благо Гаржиак уже подставил плечо, да и другие дворяне выказали готовность не пустить мятежников за Кольцо, правда, те пока что и сами не рвались.

Валмон сидел тихо, и Робер осторожно собрал с пола лилии – они были странно свежими, осень и увядание даже не думали их трогать. Молочно-белые лепестки вызывали в памяти ночь, плеск воды, звезды над Старым парком. Много троп за твоей спиною, долог путь от любви к покою, но следы огня травы скроют и растает вдали былое. Не свивай веревку из пепла, месяц умер, и ночь ослепла. Осень тянет к рябинам руки в журавлиной тоске разлуки, подари свое горе ветру, отпусти с уходящим летом…

– …пинэ!

– Д-да…

– Мой сын не сообщал о вашей склонности к размышлениям. Он недостаточно внимателен.

– Прошу меня простить.

Лилии, которые он все еще держал в руках, выглядели глупо, и Робер торопливо положил их на окно. Жаль, если Марианна появится здесь, когда живые цветы уснут.

– Вас не привлекло даже имя Сабве, впрочем, о вашей немстительности мне как раз известно. Что ж, я повторю – имеются расплывчатые сведения о том, что помещенный под домашний арест бывший губернатор находится в переписке с командующим Кадельской армией Залем. В свою очередь, Заль принимает беженцев из Агарии, на первый взгляд в этом нет ничего непозволительного…

– Откуда? – окончательно пришел в себя Иноходец. – В Агарии… тоже?!

– Пока со всей определенностью сказать трудно, но командующего Кадельской армией пора менять, а замена генерала на маршала естественна и вопросов не вызывает. Маршалов в моем распоряжении двое. У Дорака больное сердце, глупая голова и загребущие руки, так что он исключается. Остаетесь вы. С солдатами и младшими офицерами вы справитесь, а старших в любом случае придется убирать. Письмо регенту ушло, а Кэналлийский Ворон, как вы знаете, решает быстро, так что готовьтесь… В чем дело, Волвье?

– Батюшка, Карои здесь.

– Отлично.

Хозяином был Робер, но принимал Балинта Валмон, Эпинэ разве что налил вина. Алат охотно взял бокал и улыбнулся.

– Есть лишь одно вино, стоящее вровень с лучшими кэналлийскими, – сообщил Бертрам. – Это мансай, но пить его лучше в Алате. Господин Карои, я вынужден просить вас еще об одной услуге, а именно о возвращении на родину. Нужно донести до вашего герцога некоторые мысли, касающиеся происходящего в Агарии. Насколько мне известно, ваш брат увел на север не более трети тяжелой конницы.

– Две трети готовы навестить агаров. – Витязь улыбнулся. – Это знает Альберт Мекчеи, но это знает и Алексис. Неужели он проявил неблагоразумие?

– Он – нет. Некоторые его подданные – да, но неблагоразумие это или безумие, пока не ясно. Агарис сожжен, однако бродящие вокруг руин мародеры и часть охотившихся за ними военных пришли, похоже, в то же состояние, что и барсинцы. Насколько мне известно, королевским войскам при помощи ордена Славы удалось эти довольно-таки многочисленные шайки частично истребить, а частично рассеять. Последнее вызывает серьезное беспокойство. Я, как Проэмперадор Юга, написал герцогу дружественного Алата, однако вы можете подкрепить письмо собственными наблюдениями.

– Могу, – коротко подтвердил Балинт. – Хочу верить, что Черной Алати ничего не грозит, только на равнинах тоже люди живут.

Оставалось поднять бокал и пожелать легкой дороги, но сделать это Робер не успел. Серж Волвье фазаном не был, но и до братца недотягивал; остановить Дювье он, по крайней мере, не смог.

– Монсеньор, – отчеканил сержант, будто больше в комнате никого не было, – вынужден доложить… Виконт Мевен преставился.

– Что? – не понял Робер. – Что?!

– Сейчас нашли… Не выходил больно долго, забеспокоились. Стучали, потом дверь сломали, а он – холодный… Ночью, видать. Мы не трогали ничего…

Минута, пять минут, полчаса ничего не меняли, однако Робера хватило лишь на то, чтобы не швырнуть бокал, а поставить на стол. Пронесшись словно бы выросшим в сотню раз коридором, Иноходец взлетел по боковой лестнице и ворвался в комнаты Иоганна. Тот лежал на кровати, отбросив одеяло, и оставалось лишь радоваться, что в спальню не набились дамы. Окно было закрыто, дверь, судя по выломанному засову, была заперта изнутри.

– Один он спал, – понял взгляд Робера Дювье. – Видать, жарко стало… При горной лихорадке бывает, говорят.

– Брата Анджело сюда!

– Послали уже. Как за вами, так и за ним.

Одеяло Робер с пола поднял сам. Прикрыл тело до пояса, заставил себя положить ладонь на показавшуюся ледяной грудь. Никаких подозрительных следов, на лице улыбка, усталая и счастливая, под глазами – круги. А ведь он был болен, и долго, но ни сам не догадался, ни другим в голову не пришло. Ну спит чуть не до обеда, ну ползает по утрам, как уж по холоду, и что? К вечеру оживает, ест за троих, шутит, смеется… Разве так болеют? Разве так умирают?!

– Пропустите, сын мой.

Брат Анджело спокоен и сосредоточен. Сколько смертей он повидал в последние месяцы, но тот, кого монаху надлежало хранить, умер вдали от своего врача. Леворукий умеет шутить, а этот год – его.

Серая спина заслонила счастливого мертвеца, и Робер обвел глазами спальню Мевена, бывшую спальню Арсена… Здесь тоже были лилии, немного, одна ветка, сиротливо лежавшая на чистейшем – ни пылинки, подоконнике. Чего удивляться, если цветы в саду сошли с ума вместе с Кэртианой и приняли Осенние Скалы за Летние?

– Я не нахожу видимой причины. – Монах отвернулся от Иоганна и вытер руки кем-то поданным полотенцем. – Никаких признаков сердечной болезни или отравления известными мне ядами. Об отравлении же пищей говорить просто непристойно.

– Горная лихорадка… – начал Робер, но врач лишь покачал головой.

– Нет, сын мой. Только не она…

– Ау-у-и!

Вой вознамерившейся рыдать служанки ни с чем не перепутаешь, а эта всегда была любопытна, пронырлива и громогласна. Жозина терпела, Робер не собирался.

– Вон, – коротко велел он непрошеной плакальщице.

Та осеклась, захлопала глазами, но унять ее так просто не получилось.

– Ой, – завела она, – ой, Монсеньор, день-то какой… дурной… Сперва – Мари, а теперь вот… И Этьен занемог, пластом лежит… Завтрак-то я готовила…

– Замолчи! Брат Анджело, вы слышали?

– Да, сын мой. Почему меня не позвали?

– Потому что ослы! Идемте…

– Нет, сын мой. К непонятной смерти врач входит один, хотя не думаю, что мне что-то грозит.

– Вы что-то понимаете?

– Возможно, но хотелось бы не понимать, а знать.

Шаги за выломанной дверью были тяжелы, будто приближался огромный, набитый под завязку гардероб. Казалось, чудище красного дерева с резными конями на дверцах, покинув свою обитель, медленно и торжественно взбирается по ступеням, чтобы увидеть смерть. Ощущение было жутким, и Робер, чувствуя себя трусливым дурнем, положил руку на эфес, но боя с мебелью, само собой, не случилось. Явился Проэмперадор Юга, возжелавший узреть происходящее лично; шагал он неспешно, с силой опираясь на трость, но шагал, производя впечатление пусть и медлительной, но неотвратимой мощи.

Брат Анджело чувствовал то же, что и Робер, иначе б не осенил себя знаком едва ли не в первый раз за время их знакомства.

– Сын мой… – шепот монаха был хриплым, будто у него пересохло в горле, – теперь я знаю что, но не могу понять как.