7. Ночью все кошки серы

Проснулся я чуть за полночь от сильного толчка. Состав тормозил экстренно и как-то явно неправильно, дергаясь, стуча и болтаясь из стороны в сторону, а чуть позже и вовсе остановился, судя по виду из окна — буквально «в чистом поле». На насыпи засуетились тусклые фонарики поездной бригады, кто-то бегом метнулся назад, по путям, не иначе за помощью, кто-то далеко вперед, но большая часть неспешно сползалась к локомотиву.

Тело повиновалось с трудом, но мне все же удалось с первой же попытки дотянуться до стакана, сползшего на самый край столика. Холодный вчерашний чай пошел как нектар, тиски вокруг горла ощутимо ослабли, зато со стопора сорвалась головная боль.

— Вроде и выпили с Бабелем совсем немного, — тихо пожаловался я на судьбу, стараясь не разбудить Якова. — На закуску грех жаловаться, не иначе, отвык организм от социалистического пойла.

Хотя в глубине души тихий голос здравого смысла подсказывал: дело в количестве.

Накинув пиджак — оказывается, я завалился в кровать, не раздеваясь, сразу после обеда, — выполз в коридор в поисках спасения. Не напрасно — заспанный кондуктор оказался на своем боевом посту и охотно вытряс из симпатичного жестяного цилиндрика с надписью Melubrin* подозрительно желтоватую таблетку обезболивающего. В ответ же на благодарность — немедленно предложил стакан чая. Не иначе, алгоритм работы не предусматривал иного способа получения чаевых.

— Кстати, почему стоим? — поинтересовался я, выкатывая из кармана полновесную двадцатикопеечную серебрушку.

— Опять паровоз забурился, — охотно успокоил меня вагоноблюститель. — Не извольте-с волноваться.

— И надолго он эээ… это самое?

— Часа на три-с… — рука кондуктора дернулась в район лба, не иначе перекреститься, но он вовремя поправился и, глубокомысленно подергав нос, с подкупающей откровенностью продолжил: — Если Борька, машинист он у ремонтников на дистанции, бельмы свои поганые опять не зальет.

— Часто он так? — участливо уточнил я.

— Не могу знать-с, — неожиданно резко отрапортовал собеседник, устыдившись или испугавшись сказанного. И то верно, количество аварий на железной дороге легко отнести к государственной тайне, а разглашение поощрить «пятерочкой».

Продолжать расспросы я не стал. Спешки нет, никто не ждет нас на перроне столичного вокзала. Совсем наоборот, давно себя ловил на мысли, что откровенно побаиваюсь этого страшного, насквозь коммунистического города, а особенно предстоящей миссии, и не прочь хоть на целую неделю остаться в старорежимном комфорте вагона СВПС. Пусть даже если он просто стоит где-то в поле между Киевом и Москвой.

В сон не тянуло, что, в общем-то, и не удивительно после десяти часов в кровати. Поэтому вместо прохода к купе я свернул в сторону тамбура и скоро, спрыгнув на насыпь, любовался на вмятые костыли, сорванные подкладки под рельсы, а также глубокие борозды в шпалах и балластном песке.

— Нам-то нешто переживать, — пояснил с высоты подножки вышедший проводить меня кондуктор. — Бригада на паровозе дюже классная… да вагон железный,** крепкий. Вот давеча слыхал, на спуске к Семи пригородный не затянулся*** вовремя и с пути соскочил, такое знатное телескопирование**** вышло!

— Погиб кто-нибудь? — полюбопытствовал я не по нужде, а скорее по не до конца выветрившейся привычке 21-го века.

Но собеседник уже исчез, не иначе, в очередной раз коря себя за болтливость. Я же направился к локомотиву, опасливо поглядывая на состав, каким-то чудом оставшийся стоять на покореженном пути. Несколько вагонов расцепились, но лишь следующий за тендером — скинуло, перекосило и покоробило, немного не перевернуло. Рядом с ним лежали и сидели несколько человек, да суетились помошники-попутчики, которыми властно командовала пожилая женщина-врач. К счастью, похоже, что все живы — отделались переломами, ушибами и вывихами.

Скоро мне стала понятна и этимология слова «забурился»: все повреждения полотна тянулись к сошедшей с рельсов передней оси паровоза. Там же кипела основная работа: смачный мат и стук кувалд. Железнодорожники, снующие туда-сюда с ломами, лопатами, винтовыми домкратами и прочей малой механизацией, зло зыркали на немногочисленных зевак из числа пассажиров, однако смотреть не мешали. Простояв с четверть часа, ничего интересного в их работе я не обнаружил, только озяб, и поплелся назад, пытаясь понять, чего мой организм желает более — поспать, почитать, или поесть.

Двинулся состав часа через четыре, когда первые лучи восходящего солнца показались из-за далекой щетки леса. Отложив в сторону смартфон с очередным учебником, я с интересом смотрел в окно на путейцев, которые ловко продолжали устранять последствия аварии чуть ли не прямо под колесами ползущего как черепаха вагона.

Неожиданно в купе кто-то тихо поскребся. Не ожидая подвоха, я приоткрыл дверь — и не успел опомниться, как в узкую щель буквально просочилась высокая, но нескладная девочка лет пятнадцати. Ее симпатичную, но против местных традиций полностью открытую головку сильно портила короткая стрижка, вернее, ежик едва начавших отрастать волос. Визитная карточка завшивленной страны. Однако лучше уж так, чем видеть желтоватые чешуйки гнид, сыплющиеся на плечи из-под шапки или платка.

— Привет, — обратился я к ней, по старой привычке напялив на лицо старательную детскую улыбку, — как тебя зовут? От родителей прячешься?

Она молча кивнула, быстро опустив глаза в пол, разгладив руками несуществующие складки на подоле изрядно потрепанного, но очень приличного по местным меркам платья, и тихо прошептала:

— От кондуктора, — и продолжила, жалобно всхлипнув: — потерялась я… Дяденька, можно я у вас останусь? Ну хоть до следующей станции? Пожалуйста!

— И откуда ты такая красивая взялась? — попробовал я урезонить нахалку вопросом.

В самом деле, не с поля же она заскочила, наверняка из соседнего вагона. Говорит по-городскому, бойко, одета более-менее прилично. На ногах — а обувь по нынешним временам главная ценность гардероба — высокие туфли на каблучке, с застежкой на пуговицах. Разумеется, их не признают модными окопавшиеся в СВПС содержанки, а на улице Берлина при виде такой пары сочувственно вздохнут даже дочери и жены рабочих. Однако здесь и сейчас, где-нибудь в «желтеньком»,* все более чем к месту, в придачу к парочке младших братиков, да матери, злой швабре-бухгалтерше, да ее мужу, дернутому алкоголем и партбилетом ветерану колчаковского фронта.

— Ох, как же у вас тут красиво! — выпалила девочка, погладив рукой обшивку дивана. — Настоящий бархат!

— Эээ… Наверно, — замялся я. — И чем же он от искусственного отличается?

— Зеркало! — она явно меня не слушала. — А куда эта дверь ведет?

Ухватившись за тяжелую бронзовую ручку ведущей в умывалку двери, незнакомка принялась разглядывать себя в закрепленном на ней зеркале, забыв или не осмелившись ее открыть. Я же лихорадочно изобретал способ выставить навязчивую гостью без членовредительства, но все же до того, как прибегут родители и обвинят меня во всех возможных грехах. Хотя, о чем тут думать!

Подхватив со столика плитку шоколада Nestle в яркой красной обертке, чуть початую память о недавно покинутой Турецкой республике, я протянул ее девочке:

— Держи! Да пойдем скорее к твоим родителям, не бойся, проведу тебя мимо всех кондукторов!

Но услышал в ответ:

— А можно я на кресле у окошка посижу?

Девочка, отказывающаяся от шоколада, да у нее что в голове вообще? Я почувствовал какую-то явную неправильность ситуации, вспомнил взгляд, которым она сопроводила движение заморской невидали, и недоуменно уставился на гостью:

— Погоди-ка погоди…

Тут с верхней полки свесился Яков, и с ходу набросился на меня:

— Idiot! Dummkopf! Она же вшивая наверняка! Развел тут политесы! Возьми за шкирку, да выкинь пинком за дверь!

«Хорошо хоть по-немецки говорит, не обидится ребенок», — только и успел подумать я, прежде чем получил ответ… На очень приличном языке Шиллера и Гете!

— Нет на мне вшей, чистая я, — зло и совсем не по-детски блеснули глаза гостьи. — Вышвырнуть… Да лучше убей сразу, результат один, только быстрее немного. Так что давай, чтоб не мучилась зря. Или боишься на себя жизнь взять? Как заведено у вас, богатеньких или партейных, сдохни за углом, а меня совесть мучать не будет? Хочешь, я сейчас сама в окно брошусь? Открой только, а то у меня сил не хватит. Надоело-то как все…

— Так… — протянул Яков.

Вмешаться я не успел, куда тягаться с одним из знаменитейших боевиков эпохи! Мой партнер, нимало не смущаясь кальсон, мгновенно перетек на пол, ухватил уже успевшую развернуться к дверям девушку за плечо. В левой руке он сжимал наган.

— Шы-ы-ы-х, — прошелестела по его щеке пощечина, смазанная курчавыми бакенбардами.

Яков перехватил руку, вгляделся в глаза. И как-то сразу, то ли о чем-то догадавшись, то ли придя к иному, куда более радикальному решению, резким толчком впихнул гостью в кресло. Просипел, сверкнув тусклым металлом зубов сквозь брезгливую гримасу:

— Рас-с-сказывай. Живо все рас-с-сказывай.

Мой компаньон явно был готов убивать. Конечно, жизнь — сущий пустяк «на зеленом сукне казино, что Российской Империей называлось вчера еще». Но почему-то именно в этот момент я четко осознал, если Яков хоть пальцем тронет отчаявшуюся и смертельно уставшую девочку — нам не по пути. Ведь тогда мы, я — станем ничуть не лучше «других». Тех сволочей в форме ГПУ, что издевались, насиловали и убивали в далеком, но при этом страшно близком Кемперпункте.

По счастью, история вышла страшно далекая от шпионских романов, а по советским меркам, можно сказать, бытовая. Родилась Александра (а именно так звали нашу гостью) в далеком и спокойном 1912 году в семье свежеиспеченного профессора Петербургского университета Владимира Николаевича Бенешевича,** византиноведа и археографа. Который владел аж дюжиной живых и мертвых языков, рылся по библиотекам да монастырям Азии и Европы, изучая трактаты, рукописи и прочую макулатуру. Причем достиг на этом поприще поистине внушающих результатов. Благодаря которым не только выбился из родного Витебского захолустья, но и получил мировую известность, членство в Страсбургской, Баварской и Прусской Академии наук, восьмой чин в табели о рангах, обращение ваше высокоблагородие,*** а также недурное жалование.

Несмотря на более чем мирный характер работы, особой дружбы с большевиками у видного ученого не вышло. Впервые его арестовали в 1922, продержав в скотских условиях полгода — выпустили «за недоказанностью вины». Второй раз посадили в 1924-ом, думали с концами, но спасло заступничество президента Польши. Отцу Александры вернули свободу, дали должность заведующего библиотеки, а позже даже избрали член-корреспондентом АН СССР. Увы, сомнительное семейное благополучие не длилось долго: в 1928 последовало новое обвинение, на сей раз в шпионаже в пользу Ватикана, Германии и Польши, после которого ссылка на Соловки воспринималась скорее как спасение от гарантированного расстрела.

Но беды семьи на этом только начинались. Мать, Амата Фадеевна оказалась дочерью еще более знаменитого в Европе профессора классической филологии Зелинского. Вот только от скорого ареста данное обстоятельство ее не защитило,**** а следом, всего через неделю на Шпалерку увезли брата отца. Из последней оставшейся за семьей комнаты шестнадцатилетнюю Александру выкинули натурально на улицу, поставив перед невеселым выбором: сдохнуть от голода, пойти на панель или в постель к первому попавшемуся комиссару. Только удача и чудо помогли ей пробраться в сытое украинское село Тулиголово,***** к давно позабытой тетке, тихо преподающей немецкий язык в местной трудовой школе.******

«Сплошная коллективизация» накатила через год. Начиналось все достаточно безобидно, даже весело — в середине февраля в село прибыл десант из дюжины столичных комсомольцев. Первым делом они сунулись в полусгоревший дом успевшего удрать за границу помещика, но лишь убедились в полной непригодности строения для жилья. Не удивительно, за десяток лет советской власти половину кирпича из стен сельчане успели растащить «на печки», и забрали бы все, да больно прочной оказалась старая кладка. Кое-как переночевав по избам сердобольных жителей, молодые ребята устроили митинг прямо у церкви, по результатам которого поп со служками был с позором изгнан в неизвестном направлении, а сооружение культа, лишившись креста и колокола, превратилось в комсомольский клуб, по совместительству — общежитие.

Хорошо подвешенный, легкий на обещания язык, обилие агитационных листовок и посулы тракторов с семенами «из самой Москвы» привлекли к записи в колхоз многих. Но скоро дело встало — вникнув в суть предложенной оферты, крепкие мужики пошли в категорический отказ. И началась война. Уговоры сменились на угрозы, для придания веса которым сплотившийся вокруг комсомольцев актив «пустил кровь», то есть раскулачил сразу обоих мельников. Можно сказать, последним даже повезло: к ним отнеслись по-свойски, то есть позволили хоть и за бесценок, но распродать домашнюю утварь, а еще забрать в ссылку не только одежду и деньги, но и все, что влезло в сани.

Увы, оставшегося добра оказалось слишком мало для колхоза, но слишком много для исполнителей. У них появилось сполна продуктов, вещей, самогона, а главное, пришло волшебное чувство безнаказанности. Процесс расчеловечения, иное слово тут подобрать сложно, понесся как лавина с горы, тонкий налет совести и сострадания испарялся из душ как роса с травы солнечным утром. Вчера добрые соседи — сегодня адская банда разбойников и насильников. Согласованные с линией партии лозунги остались только на плакатах, в реальности царило простое правило: «Пей и ешь — всё наше!».

Днем — по ветру летели пух и перья из раздираемых подушек и перин. Ревела скотина и бабы, лаяли собаки, драли глотку пьяные активисты. По ночам полыхали пожары и гремели выстрелы. В огне пропали обе мельницы; бывшие кулацкие, а ныне колхозные подворья горели одно за другим. Сожгли дотла и школу, украшенную еще с зимы свежим кумачовым знаменем. Штукатурка церкви покрылась пулевыми оспинами. Тетка Александры до последнего надеялась, что ее-то точно не тронут, ведь смешно раскулачивать учительницу. Увы, перед тривиальным разбоем логика спасовала. Ближе к весне родители ее учеников дошли до нужной кондиции и, не скрываясь, вынесли из беззащитной избы все подряд, вплоть до кривой кочерги.

Из комсомольцев один погиб от пьяной пули в перестрелке со своими же товарищами, второго насадила на вилы жена шорника. Троих арестовали за грабеж — у кого-то из раскулаченных нашелся свояк в ГПУ. Еще парочка любителей клубнички пошла по этапу за изнасилование. Вероятно, и тут не обошлось без родственного участия, а может, кстати пришлась статья про «головокружение от успехов». Еще один сошел с ума от пережитых душевных страданий, но, вернее, с перепоя. Остальные тихо исчезли вместе с последними колхозными деньгами.

Тут у притихшего актива кончилась горилка, и до некоторых наконец дошла вся глубина перспективы: скота нет почти, лошадей нет совсем, трактора остались обещанием. Зерна пока хватает, начинающее подтаивать мясо не успевают съедать, однако в плуг придется запрягать собственных детей и жен. Да и с образованием как-то неловко получилось…

Запоздалые оправдания не помогли, от пережитых обид тетка слегла, похоже, навсегда. Но надо отдать должное мужеству старой женщины, Александру за собой на тот свет она не потащила. Наоборот, предвидя неизбежный голод, она настойчиво, даже с истерикой выпроводила племянницу «в люди». Вот только кроме напутствия дать ей в дорогу было совершенно нечего, к извинениям сельчан хлеб, к сожалению, не прилагался.

— Вот так я пошла на станцию, — завершила свой рассказ девушка. — Думала солдатика уговорить пропустить на вокзал, но… — она споткнулась в словах, чуть порозовев щеками, — Такие страшные попались, ну прямо квазимоды, и вонючие… никак не смогла. Развернулась и побрела куда глаза глядят, пять дней с того минуло.

— А почему шоколад не взяла?! — удивился я, спешно разрывая обертку все той же злосчастной плитки Nestle. — Держи, но съешь только пару долек, больше тебе пока нельзя! И чаю, чаю с сахаром побольше пей!

Конечно, недельная голодовка по местным меркам «дело житейское», но все же, для городской девочки непонятно и странно. Однако Яков успел удивиться первым:

— На что только надеялась?!

— Уж с жизнью попрощалась, — с поразительной легкостью объяснила Александра. — Все решиться не могла. Только вчера на путях встала, да машинист успел поезд остановить, схватил в охапку, отнес в сторону и отругал по всякому… еще хлеба сунул, без малого осьмушку! Но затем люди из вагонов полезли, один кричать принялся, да так похабно, его друзья держали, но он вырвался, револьвер вытащил, сперва просто размахивал, а потом в меня стрелять стал. Не попал, верно, пьяный.

— Совсем озверели! — успел я вставить пару слов.

Но развить эту богатую на эмоции тему Яков не дал, его интересовала только логика текущего момента:

— Вот из-за тебя-то прошлый состав рельсы и надорвал.

— Наверно, — не стала спорить девушка. — Как крушение произошло, специально вернулась, в последнее чистое переоделась, очень уж наделась попасть в купе к комиссарам, да обязательно чтоб чином повыше.

— Зачем? — не удержался я от тупого вопроса.

— Хоть одного убить, — спокойно пожала плечами молодая девушка, почти ребенок.

Слова завязли у меня в горле. Но Александра только грустно улыбнулась, отправила в рот шоколадные дольки и продолжила:

— А тут ты, как из другого мира совсем… Из прошлого, наверно. Или из-за границы.

Последнее она сказала явно зря. Но Яков вновь опередил меня:

— А если и так?

— Из револьвера стрелять умею, — с неподдельным энтузиазмом и какой-то непостижимой для меня логикой ответила девушка. — Еще могу повязки накладывать.

— Да неужели? — укоризненно прищурился мой партнер. Однако я отчетливо видел, такой странный ответ ему пришелся по душе.

— А как насчет еды — приготовить? — встрял я, пытаясь перевести тему на что-то более традиционное.

— Нашел проблему, — недовольно фыркнула Александра в ответ.

Не поймешь, на самом деле она в состоянии управляться с кастрюлями или так издевается… Вот если бы она вошла в нашу команду! И ведь какой хороший повод, Яков любит вкусно поесть! Да и я… но тут покуда нет полуфабрикатов и холодильников, процесс готовки супа идет от скручивания головы курице, а паршивая овсянка варится не десять минут из пропаренной и высушенной на фабрике тюри, а несколько часов — из зерна, да еще на идиотском примусе. То есть на кухне нужно работать практически непрерывно, причем с квалификацией, доступной не всякой жене из «интиллихенток».

— Погоди-ка, — Яков резко, если не сказать грубо, оборвал мои кулинарные фантазии, сворачивая тему разговора в неожиданную сторону. — Саша, так это твой отец написал очерки по истории Византии?

— Вы их читали! — обрадовалась девушка. — А еще папа три листа к Синайскому кодексу* нашел, помог их выкупить и в Санкт-Петербург привезти!

— О, что-то я про эту книгу слышал, — с удовольствием блеснул эрудицией напарник. — Кажется, за нее хорошие деньги обе…

Тут он осекся, как видно поняв, что сболтнул лишнего. Но наша гостья так воодушевилась, что не заметила скрытого подтекста, такого близкого букинисту и агенту ГПУ по продаже церковных реликвий «проклятым капиталистам», но кощунственного для дочери ученого.

— Как это поразительно, случайно встретить в поезде настолько образованных людей! — затараторила она быстро. — Мне так неудобно, ведь я вас еще совсем не знаю, но это должно быть настоящим чудом… Если бы вы как-то помогли вытащить отца из застенков проклятого чека, это же так очевидно, что его арест чудовищная ошибка, но в ней никто не дает себе труда разобраться!

— Гхм… — Яков задумался, будто о помощи, но я точно знал, его мысли страшно далеки от благотворительности. В любом случае, девушка успела наговорить тысячу слов, пока он принял решение:

— Понимаешь ли, с комиссарами ты не сильно ошиблась, — начал он медленно. — Мое имя Яков… Блюмкин!

— О нет! Убийца Мирбаха!!!**

Лицо Александры побелело, глаза же осветились яростной решимостью. Совсем как у той девчонки в Кемперпункте, которую я не могу забыть уже третий год… Из-за которой, по сути, я не свалил в спокойные и сытые, даже в условиях кризиса, Соединенные Штаты, а все же решился на дикую и смертельно опасную московскую авантюру.

Гостья отчаянно дернулась вперед, встать, вырваться, но Яков мягко толкнул ее обратно на диван:

— Погоди. Может быть, ты не совсем в курсе, но, знай, есть правильные комиссары, и… не очень. Вернее, настоящие враги. И вот они, эти самые враги, и творят последние годы все безобразия в Советской Республике. Они и отца твоего в лагерь сослали, и мать, и еще многих хороших людей, вон, Леша не даст соврать, он сам недавно с Соловков. Поэтому наша задача — остановить гадов, причем любой, даже самой дорогой ценой.

— Так вы от Троцкого! — со странной смесью радости и ужаса в голосе догадалась гостья.

— Все же какая умная девочка! — засмеялся Яков, добавив не без самодовольства. — Разумеется, не зря же я служил у Льва Давыдовича адьютантом и начальником личной охраны!

В купе повисла гулкая тишина.

— Так что же теперь? Вы должны будете меня убить? — отстраненно зафиксировала свое положение Александра. — Можно тогда я съем еще немного шоколада?

Я протянул ей плитку; дьявольская логика ситуации попросту разрывала мою голову на части. Беспомощный ребенок, которого нельзя тронуть и пальцем, после признания Якова — страшная угроза моей жизни и нашей миссии, ее несколько слов невпопад, и останется только молить палачей о милосердной пуле! Хвастливый супершпионишка, какой дьявол тянул его за язык?***

— Яков, ну и нах. я ты все разболтал? — я чуть было не сорвался на крик.

— Но кто-то же должен варить нам чолнт?!**** — обезоруживающе улыбнулся партнер, засовывая револьвер под подушку на своей полке. — Сможешь? — он подмигнул девушке. — Нет? Так не бойся, я научу. И отцу мы твоему обязательно поможем, ну, разумеется, если все получится как надо!

— Все, все сделаю, — выдохнула Александра, зажимая лицо в руках в тщетной попытке скрыть слезы.

Вот и пойми партнера… Успел влюбиться? В такого заморыша? Бред, не верю! Неужели отец так необходим? Интерес у Блюмкина неподдельный и корыстный, однако для настолько долгосрочных планов нет нужды вербовать дочь ученого в нашу команду. Разве что речь идет о действительно больших деньгах… да нет, полная же чепуха, откуда им взяться в замшелых религиозных бумажках!***** Может, он на самом деле позаботился о питании? Или я напрасно все усложняю, тогда как за личиной террориста-убийцы прячется игрок и романтик…

— «Который думает на два шага вперед и заранее озаботился дополнительным рычагом контроля за тобой, дурачком!», — плеснул керосинчика в костер сомнений внутренний голос.

И ведь попробуй возрази собственному разуму!