6. На пути в университет миллионов

Этап — эдакое простое, понятное слово, овеянное романтикой восстания декабристов, песнями Высоцкого и русским шансоном. Для меня же в нем сошелся как отчаянный страх соприкосновения с настоящим уголовным миром, так и нестерпимо манящая жажда хоть каких-то перемен, — однообразный «санаторий» Шпалерки неторопливо, но абсолютно реально сводил с ума. Хоть слухи о дороге на Соловки ходили самые что ни на есть жуткие, я смотрел на будущее с оптимизмом. А что, более-менее сыт, здоров и очень неплохо одет: отданные сокамерниками за ненадобностью старое пальто с торчащими во все стороны клочьями ваты и жалкий, облезлый треух великолепно маскировали неприлично тонкий, но теплый костюм 21-го века, точно так же как калоши «от товарища Кривача» прикрывали ботинки, весьма экзотичные для данного отрезка времени и пространства. Ни дать, ни взять здоровенный, отъевшийся на казенных харчах бомжара со свалки. Чемоданов и баулов нет, грабить нечего. Зато отпор, если что не так, обещает быть неслабым.

В любом случае, от моих желаний и душевных метаний не зависело ровным счетом ничего. Через пять дней после оглашения приговора вызвали из камеры «с вещами», сунули в руки три булки пайка и без лишних сантиментов впихнули в автозак в компании с парой десятков коллег-заключенных. Не слишком приятное приключение, но после камерной стабильности новые люди, обрывки сдавленных фраз, а главное, доносящийся из-за хлипких стенок крики и звуки большого города ввергли меня в удивительное состояние испуганной экзальтации. Так что, спрыгнув из знаменитого, но на поверку жалкого и скрипучего грузовичка-воронка на грязный, утоптанный арестантами снег, я едва не задохнулся от холодной волны, пробежавшей снизу вдоль позвоночника к сердцу: неужели «оно», наконец-то, началось?

И с удивлением и даже некой парадоксальной обидой констатировал: обещанные ужасы откладываются. Нет и в помине оскала собачьих клыков в лицо, задорного мордобоя, пристрастных обысков и обещаний стрелять без предупреждений. Атмосфера, если соотнести ее со средним уровнем бытового зверства эпохи, царит чуть ли не семейная — нестройная толпа с подъезжающих автозаков медленно сочится между двойной цепью равнодушных солдат к дверям вагонов, начальники конвоев, устало переругиваясь, сверяют накладные на живой груз, а чуть поодаль пяток бойцов с обнаженными шашками в руках отгоняют прочь жен, детей, родителей, друзей, сослуживцев — всех тех, кто пытается, возможно в последний раз, увидеть дорогое лицо, а при удаче услышать прощание, бодрое по форме, но безнадежное в своей сути. Последнее, впрочем, сделать не просто — сотни криков превращаются сплошной нечленораздельный вопль человеческого горя, в котором без остатка тонут отдельные слова и голоса.

Неожиданно, скорее всего пытаясь отвлечь себя от дурных мыслей, меня толкнул под руку пожилой сосед:

— Третий класс подали,* — он мотнул головой в сторону ближайшего вагона. — Жаль, столыпинские лучше.

— Почему? — искренне удивился я.

Смутные фрагменты из курса дореволюционной истории России по словосочетанию «столыпинский вагон» рисовали картину чего-то мрачного, предназначенного скорее для скота и сельхозинвентаря, но никак не людей.** Стоящий же перед нами вагон выглядел куда обычнее и веселее: зеленый, с рядом больших квадратных окон, по понятной причине забранных решетками и лишенных стекол. Всего и отличий от того, что можно встретить на любом вокзале 21-го века — примерно вдвое короче,*** открытые тамбуры, да вместо пары двухосных тележек по краям — три отдельных оси, причем одна — посередине.

— Все просто, э-э-э молодой человек…

Я поспешил учтиво кивнуть:

— Алексей, студент и контрреволюционер. Прошу, так сказать, любить и жаловать.

— Михаил Федорович, очень приятно, — будучи официально представлен, мой собеседник принялся развивать мысль далее с углубленным академизмом: — При разработке переселенческих, иначе говоря, столыпинских вагонов, их внутренний объем конструктивно разделили на шесть отделений с раскладными трехъярусными нарами, а по краям поставили печки и умывальники. К сожалению, мне достоверно неизвестно, кто первый придумал закрыть получившиеся купе решетками со стороны прохода и перевозить там заключенных, но получилось удачно, потому как выжить в такой камере вполне реально, даже если вместо положенных восьми человек набить полтора десятка. Причины следующие: во-первых, охрана едет в этом же вагоне, поэтому в нем относительно тепло. Во-вторых, шпана не прирежет и вещи не сворует, там сложно сбиться в опасную шайку. В-третьих…

— А чем так плох третий класс? — поторопил я Михаила Федоровича.

Пусть не слишком вежливо, но в очереди к подножке перед нами осталось всего несколько человек, и практические знания требовались куда раньше качественной теории.

— «Родные» скамейки выломаны, вместо них сооружены сплошные нары на весь вагон, — до моего ученого собеседника, по-видимому, дошла пикантность момента. — Печка одна, посередке, дров может не быть вообще, так как охрана едет отдельно.

— И что делать нам? — я особо надавил на последнее слово.

— На самый верх не пробиться, — зачастил Михаил Федорович. — Вернее, вы, конечно, пролезете, но без дружков-подручных выстоять шансов нет, выбросят. Вниз опасно, замерзнем насмерть. Так что штурмуем среднюю полку, как Вильгельм Англию. И, разумеется, поближе к середке!

— Yes, sir! — отрапортовал я в ответ, берясь на поручень. — Просто держитесь за мной, и как можно ближе.

— А вы знаете, Алексей, — неожиданно донеслось мне в спину, — всего четыре года назад я ехал в СССР первым классом. Проклятые сменовеховцы,**** ну как же я мог им поверить?! Ведь последние деньги собрал, помилуйте, каким же еще классом нужно ехать в потерянный рай? А теперь я снова еду в рай. Только не в первом классе и не в социалистический. Но все-таки интересно, есть ли рай на самом деле?

Услышать его маленькую речь я успел, а вот осознал ее лишь много позже. Не удивительно: за узкой дверью начинался филиал ада. Окна со стороны узкого прохода оказались наглухо забиты, и в вонючей полутьме, на сбитых из горбыля глубоких, метра на два нарах, от пола до потолка кипел натуральный Мальмстрём из тел. Обвешанные тряпьем, котомками и баулами люди с яростной руганью и криками атаковали давно занятые верхние ярусы, более удачливые, успевшие захватить место, полусидя отбивались ногами, мелькали тела, падали вещи, звенели чайники и какие-то кастрюли.

Пользуясь ростом, молодостью и отсутствием багажа, я прикрыл лицо локтем и тараном врезался в людское месиво. Десяток шагов вперед, и вот он, миг удачи: пара небольших шараг пытается при помощи костяшек кулаков обосновать право на соблазнительный кусочек пространства. Вмешиваться в их противостояние — сущее безумие, зато… Выбрав чуть в стороне узкий просвет между телами, я с разбега нырнул в него с криком, который едва ли кто-то услышал:

— А ну, подвинься, промеж вас на троих места хватит!

Недавний собеседник явно видал и не такое: он понял идею без подсказки и повторил мой прием, стараясь вслед за мной оттеснить, сдвинуть несколько человек вбок, как раз на спорный в данный момент, а потому свободный участок досок.

Маневр удался. Дородный господин, не иначе бывший поп, не выдержал напора и с злым утробным рыком перекатился на своего соседа, тот в свою очередь подался, и вот мы на месте — и как удачно, прямо напротив окна. Михаил Федорович ворчит: — «Как бы не поморозиться, нужно непременно добыть тряпку», — ведь стекла нет и в помине, но мне уже не до того: прильнув лицом к мощным, зато не слишком частым прутьям решетки, я уставился на жалкое подобие перрона.

Оказалось, мы прошли в числе первых, то есть погрузка и не думала прекращаться. Создавалось впечатление, что в полдюжины жалких деревянных коробчонок конвоиры решили запихать половину города! Граждане заключенные шли мимо моего окошечка в священнических рясах, скромных пальто, шикарных шубах, армяках и парадной военной форме, бритые, заросшие по самые брови щетиной, в очках и без оных, старики, молодые. Скоро я перестал отличать их одного от другого, в память отпечатывались только из ряда вон выходящие случаи. Например, один юноша шествовал сквозь мороз, завернутый в одно лишь рваное одеяло, его по-страусинному худые голые ноги гордо торчали из огромных валенок с обрезанными голенищами. Каков у подобных неудачников шанс вырваться из концлагеря? Хотя, о чем это я? Достаточно прикинуть их шанс туда добраться сквозь неделю вагонной стужи!

Немного погодя пришло время для следующей забавы. Под свист, хохот и скабрезные насмешки зеков конвой подал контингент для женского вагона, оказывается, тут есть и такой. Хотя смотреть, даже несмотря на более чем годичное отсутствие присутствия, абсолютно не на что. Вневозрастные тетки, обмотанные платками почище чем паранджой, или разбитные бабенки второй, а то и третьей свежести, но… Где отец вот этой совсем молоденькой девочки!? Офицер ли царской армии, уже ликвидированный как класс, священник ли, уже таскающий бревна в ледяной воде Белого моря, меньшевик ли, замешанный в шпионаже и ликвидирующий свою революционную веру в камере какого-нибудь страшного томского, екатеринославского или суздальского изолятора?

Неподходящая по сезону, но добротная, явно когда-то дорогая и стильная одежда сразу выделяла ее толпы. В руках пусто, нет сумки, а значит, нет ничего, даже выданного на дорогу пайка, ведь, в отличие от меня, она не могла разломать хлеб, чтобы засунуть куски в поддетый под пальто рюкзачок да многочисленные карманы куртки и штанов. На лице ни кровинки, только разводы грязи и бессильный близорукий прищур глаз.

— Маша! — непонятно как, но в из всей кучи звуков я не только услышал пронзительно-удивленный голос, но и умудрился приметить в толпе провожающих парня-ровесника в высокой гимназической фуражке.

«Вот же дебил!», — мелькнула мысль. Пока есть силы, пока на воле, вывернись наизнанку, заработай, да хоть укради, наконец, но найди денег на передачу, сам привези на Соловки еду и вещи, спаси ее! Скрипнули зубы…

Многомудрый Михаил Федорович как будто прочитал мои мысли:

— Ему ей не помочь. Уже не помочь. Поздно. Господи, спаси и сохрани! Дай ей легкую смерть… Сегодня же ночью!

Можно понять, когда в бой или на каторгу идут парни. Можно понять извечную женскую долю ждать, надеяться и верить. Но почему тут наоборот? Как он ее не уберег? И черт же возьми, откуда в моих глазах появились льдинки?!

— И ведь сейчас лишь двадцать восьмой! — не смог сдержаться я. Продолжил, впрочем, уже про себя: «Что же тут будет твориться в тридцать седьмом»?!

Между тем the show must go on — очередной чекисткий воронок подкинул к составу новую, судя по всему финишную порцию зэка. Но что это были за люди! Уголовники, или как их тут принято называть «шпана», то есть те самые, кем охранники пугали интеллигентов библиотечной камеры. В центре немногочисленной, но плотно сбитой стайки двое парней подпирали, а скорее тащили главаря. Явно серьезно больной, он все же пытался держать фасон, покровительственно посматривая на торчащие из-за решеток лица… Пока не натолкнулся взглядом на меня. Несколько мгновений, и вдруг маска отрешенного спокойствия сползла с его лица без следа, а рот открылся в крике-стоне:

— Коршунов! Лексей!?

Ответить я попросту не успел. Но это и не потребовалось, видимо, выражение моей физиономии сказало все быстрее и надежнее. Лидер «неформальной группировки» что-то прошептал подручному и без сил обвис в его руках. Последовали какие-то команды-жесты, поднялась внезапная сутолока, потом драка. Я и не думал, что с местными конвоирами можно поступать столь бесцеремонно, ждал стрельбы и штыковых ударов, но дело обошлось пинками и смачными ударами прикладов по чему попало. Главное же, результат: не подающего признаков жизни пахана с ближниками от греха подальше впихнули в именно наш вагон!

Только тут до меня дошла причина устроенного перфоманса. Украденный паспорт, без вариантов! Мой паспорт гражданина РФ! Неожиданная, прямо сказать, память на лица у товарища уголовника. Хотя, если подумать, вот попал ему в руки странный документ, да еще с деньгами, кредитками и мелочевкой типа студика, и что должен думать предводитель шпаны районного значения? Списать все на фальшивку? Это ламинированную страницу с голографиями двухглавых орлов? Цветную, напечатанную на принтере фотографию? Лазерную, не деформирующую бумагу микроперфорацию номера? А еще водяные знаки, цветопеременную краску, шикарную полиграфию с эффектом муара, металлизированную полоску пластика в купюрах? Ну уж нет! На подобную глупость даже отмороженные чекисты со Шпалерки не решились бы, и без проверки в ультрафиолете понятно:* нет таких технологий ни в СССР, ни у капиталистов.

Достигла ли мысль хроноаборигенов степени абстракции, допускающей путешествие во времени? Этот вопрос я успел хорошо изучить в «библиотечной» камере, поэтому ответ прост и однозначен: да! Кроме древнего, но не забытого «Янки при дворе короля Артура» и намеков Берроуза в «Марсианском цикле», есть вполне автохтонные авторы некоего «Бесцеремонного романа»,** в котором главный герой, техник Верх-Исетского завода славного города Екатеринбурга, бежит от разрухи гражданской войны с советами мирового масштаба к Наполеону. Да не просто так, а с прогнозом и советами по битве при Ватерлоо. После спасения империи — собирается развивать мартены, выпускать швейные машинки и прочие браунинги.

Таким образом, за отгадкой дат из 21-го века далеко ходить не надо, идея доступна даже для сомнительного культурно-образовательного уровня главаря банды. Дальше просто — стоит ему хоть на минуту поверить в пришельца, как немедленно приходит мысль об очевидном приказе: «Всем, всем, всем! Из-под земли достать такого-сякого, приметы и фото прилагаются!». Чтобы потом, не торопясь, в душевной, располагающей к откровенности обстановке вытрясти из тушки все знания о будущем. Уж очень полезно в СССР наперед знать извивы линии партии. Так что готов ставить термобелье против старых кальсон, искали меня блатные с огоньком, не иначе весь свой околоток с ног на уши поставили.

Мои размышления прервал подозрительно-приценивающийся вид Михаила Федоровича. Не заставил себя ждать и закономерный вопрос:

— Давно знакомы?

— Заочно, можно сказать, обстоятельства свели, — в попытках сползти с темы я не придумал ничего лучше, как ляпнуть правду. — По всему выходит, кто-то из его шайки у меня документ из кармана вытащила важный, с фотографией и приметами. Факт страшно досадный, можно сказать, из-за отсутствия этой бумаги я в тюрьму и влетел.

— Вот как, — задумчиво покусал губу собеседник.

Оно и понятно, сложно вообразить бумагу, из-за которой какой-никакой, но авторитет станет как институтка в обморок падать. Так что мне поневоле пришлось продолжать, только нормальный контакт с опытным человеком наладился, терять его жалко — социопаты в концлагере почему-то долго не живут.

— Уж очень серьезный это документ, можно сказать, государственного значения. Но специфический и опасный. Э-э-э… Объяснить сложно, главное, использовать его для своей пользы без меня никак не выйдет. Продать невозможно, а голову потерять — легче простого.

— Однако, история, — голос Михаила Федоровича ощутимо потеплел.

Не думаю, что его полностью удовлетворили мои объяснения, но нажимать он не стал, а вместо этого обратился к существенно более важному на данный момент участнику истории, кивнув в сторону суетящихся урок:

— Ведь он, похоже, взаправду при смерти.

Грешным делом я был уверен, что лидер шайки просто симулировал внезапную потерю жизненной энергии. Но все серьезно — чуть понервничал и выключился из реальности. Не думаю, что из-за тонкой душевной организации, скорее уж больно истончилась ниточка здоровья и воли, на которых висел подточенный криминалом организм.

Между тем, толкотня и крики в вагоне практически прекратились, установилось какое-никакое, но равновесие. Интересно, что скудная шпанская ватажка не пыталась отвоевать себе жизненное пространство на нарах — обосновались кружком отчуждения вокруг печки. Возможно, в уверенности достичь своего в любой момент при нужде, или же опасаясь отпора, все ж пяток не самых крупных и здоровых парней не та сила, чтоб переть буром против всего «обчества». Так или иначе, но эти смахивающие на мутантов полуобнаженные ребята оказались единственными, кто занялся реально полезным на текущий момент делом — и сноровисто принялись добывать огонь из сваленных у стены заледенелых сучьев.

Бросилось в глаза и другое — неожиданное, но совершенно четкое разделение каторжан по классам. Никогда бы не подумал, что большинство — крестьяне. Раньше незаметно, как под шапкой-невидимкой, они просачивались мимо моего взгляда в толпе заключенных. Одеты во что попало, явно как захватил арест. Прямо с поля, из-за плуга или что там еще у них есть в качестве основного средства производства, их стаскивали в уездную избушку-тюрьму. Врагу не пожелаешь — спать по очереди, гадить в бадью, пытаться выжить на ополовиненную надзирателями краюху. Искать в правду на местах себе дороже, гражданин начальник настоящий «царь и бог», без малейшего налета цивилизационного гламура. Поддержки с воли нет — безграмотным, оставшимся без кормильца женам и детям самим бы не сдохнуть, где уж тут выручать «тятьку» из судебно-правовой пучины.

Случайно переведенные в Шпалерку «везунчики» от сохи принимали окружавший меня кошмар за счастье. Паек полный до граммов, тепло, охрана руки-ноги не распускает, как чудо наяву — водоснабжение и канализация. В избытке грамотные сокамерники, готовые просто так, со скуки, написать заявление, ходатайство, прошение, а то и просто письмо — куда угодно, хоть в саму Лигу Наций.

На этапе, в звериной борьбе за нары, крестьянам просто не хватало сил. Забавно, даже толстобрюхие попы или пожилые чиновники-интеллигенты, неуклюжие, лысые и полуслепые, в толкотне вагона оказались куда как проворнее и сильнее землепашцев, оттеснив последних на нижние нары, а то и под них, на пол, точнее сказать — на верную смерть. Теперь оттуда (или, правильнее сказать, с того света) можно поймать лишь робкие взгляды загнанных лошадей, так «сеятели и хранители земли русской» посматривают на более сильных и оборотистых граждан СССР. И, разумеется, на меня в их числе.

Верхние полки, к моему несказанному изумлению, захватил пролетариат. Каторжане-рабочие разобрались по заводам и представляли собой хоть и совершенно пассивную, но сносно организованную и оттого опасную силу. Кроме того, большая их часть явно получала неплохие передачи с воли, так что они больше походили на отправившихся на заработки «свободных» граждан, чем зэков. Тем более что последнее не слишком противоречило фактической стороне дела — данный контингент партия и правительство держали подальше от гиблых Соловков. А так как страдающих от отсутствия знающих рук заводиков в Карелии хватает, то у работяг имеются совсем неплохие шансы вновь увидеть свои семьи.

Среднеярусная интеллигенция удивляла разнообразием типажей. Церковники, холя остатки былой дородности, тихо и кротко ненавидели всех. Контрики из бывших надменно игнорировали запуганную мелкотравчатую шелупень бумагомарателей и счетоводов. Нэпачи настороженно косились на окружающих из-за меха воротников и шапок, да покрепче прижимали к себе чемоданы с барахлом. Около самых дверей браво жался пяток нахохлившаяся парней-одногодков, явно студентов и детей высокопоставленных родителей — судя по тому, что сам начальник конвоя с извинениями: «Уж вы, ребята, не серчайте на нас: служба такая!», передал им большой кондитерский пирог и цветы.*** Я долго пытался придумать что-то общее, то, что могло бы их всех объединить в силу, способную дать отпор накатывающей волне великого террора, но немало не преуспел.

Тем временем наши вагоны дернулись, поклацали буферами, затем тронулись, сперва неспешно, с медленным, перетряхивающим весь вагон стуком колес по бесконечным стрелкам, а потом, после сцепки с хвостом обычного пассажирского поезда и выходом на «главный ход», все быстрее и быстрее, на далекий и страшный север. Передвижная клетка дергалась и валилась из стороны в сторону, хрустела брусьями рамы, скрипела жестью обшивки, замерзшие осколки стекол играли в лучах солнца серыми алмазами. Три пары колес на подозрительно частых стыках грохотали как слабоумный барабанщик. Однако пассажиры принимали скулеж жалкой конструкции без страха, они вполне освоились на новом месте. Как по команде все зашевелились, послышались мат и смех, кто-то принялся доставать еду, другие жалкий паек, а некоторые — вполне аппетитную домашнюю снедь. Я, было, хотел последовать их примеру и даже вытащил заначенную краюху, но меня остановил Михаил Федорович:

— Ты пить что собираешься?

И, правда, запаса воды в вагоне никто не предусмотрел.

— Если по дороге не отцепят, послезавтра в Кеми будем, — наставительно добавил опытный спутник. — Охрана о нас позаботится только в случае серьезной задержки, поэтому не хватай куски, а медленно рассасывай маленькие частички.

На фоне подобной суеты успех реанимационных мероприятий бригады урок прошел почти незамеченным. Лидер шайки явно пришел в себя, сравнительно молодой, лет сорока, с правильными чертами лица, чуть сглаженными запущенной черной с проседью щетиной, в иной ситуации он мог бы легко сойти за чиновника средней руки, сейчас же, скрючившись на грязной, брошенной на пол ветоши, он давился спазмами судорожного кашля, прижимая при этом обе руки к груди. И вид его огромных, мосластых кистей сразу рушил услужливо нарисованный воображением образ интеллигентного человека.

— Не иначе чахотка заела, — с нескрываемым злорадством прокомментировал ситуацию Михаил Федорович. — Пожалуй, тебе и волноваться не стоит, не доживет он до лагеря.

— Но с ним порвется ниточка к моим бумагам! — возразил я в расстроенных чувствах.

Едва ли посвященных в тайну документов из будущего много, скорее всего, он всего один такой. Будет ли его смерть благом? Вот, попробуй, угадай!

Как только мне удастся вырваться из лагеря и таки вернуть себе спрятанный на чердаке телефон — бумаги 21-го века, по идее, без надобности. Бери в руки артефакт и ломись спасать страну, то есть в кабинет начальника, который повыше. А там, как мне «проверят и поверят», по команде свыше чекисты уголовный мир перевернут с примерным прилежанием, но уже не для доказательств моего происхождения из будущего, а чтобы не оставлять врагам улик и свидетелей. Найдут — хорошо, не найдут — для осуществления моих целей сие значения не имеет.

Вроде бы относительно доступный и логичный план, но… Черт возьми, для его осуществления нужна самая малость — вернуться! Самое простое тут, разумеется, оттрубить срок от звонка до звонка, ведь на первый взгляд «трешка» не кажется слишком большим испытанием. Вот только надо помнить коварство большевиков: каэры из советских концлагерей возвращаются в столицы до крайности редко. Без протекции друзей и родственников их в лучшем случае ждет подконвойная ссылка на перевоспитание в какой-нибудь Нижний Тагил. В худшем — можно получить «без шанса на отказ» предложение в стиле: «работай, где работал, только без конвоя и за зарплату». Или вообще бесхитростную довеску пары-тройки лет к сроку.

Что случится с моим LG в жаре и холоде за шесть, семь, а то и восемь лет? Не превратится ли «карета в тыкву», то есть электроника будущего в куски мертвого пластика и стекла, ничего дуболомам в погонах не доказывающие, а потому имеющие шанс раствориться в бездонных сейфах Лубянки, так и не попав в руки настоящих экспертов?

Не лучше ли мне сразу рассчитывать на обычную жизнь советского инженера? В борьбе обретать горб и грыжу, то есть лет эдак через десять полуголодного житья в коммуналке разработать ламповый контроллер для электропривода с широтно-импульсной модуляцией. Попутно вылизывать анус партактива в безнадежной попытке пережить великую чистку тридцать седьмого года — с контрреволюционной судимостью. А после — проявить безмерный героизм в окопах Великой Отечественной или трусливо отсидеться за бронью оборонного производства. Как альтернативный вариант — от беспросветных перспектив ломануться через границу куда-нибудь в сторону Китая, в гости к «добрым» партизанам Мао-Цзедуна… Хотя тогда уж лучше сразу в ближайший сарай — вешаться.

Выходит, паспорт и деньги из будущего вполне могут оказаться тем самым единственным активом, что способен придать моим словам достаточный вес. Иначе говоря, смерть главаря шпаны может оставить Россию на безнадежном пути в мясорубку! Рука непроизвольно потянулась в карман, туда, где в числе прочих лежала пара последних таблеток антибиотика.**** Шевельнулись сомнения, стоит ли использовать хотя бы треть***** на бандита и, скорее всего, убийцу? Не придется ли мне через неделю, месяц или год умирать от гангрены или рвать на голове волосы перед умирающим ребенком, уже не в силах помочь?

Хотя последнее явно из разряда комплексов, вбитых в мою голову человеколюбивым 21-м веком. Полагаю, здесь и сейчас отношение к жизни принципиально иное. Даже за умышленное убийство дают обычно всего-то три года каторги, то есть столько же, сколько впаяли мне. А если кого прибил в состоянии аффекта — можно вообще годом отделаться.****** Легче ли от того моей совести? Нужно ли продолжать оправдывать себя возможностью спасти миллионы? Или проще, наконец, признаться себе, что замаячившая впереди жизнь в реальном СССР пугает меня куда больше, чем взгляды умирающих детей?

— Все к черту! — прошептал я. — Ну не зря же нас судьба злодейка свела!

Прямо в кармане выколупал из блистера пилюлю, скусил небольшой кусочек — успел уже проверить эффект подобной микродозы на себе, когда пожалел тратить много лекарства на элементарные, но почему-то очень тяжелые меня тюремные хвори. В ответ же на удивленный взгляд Михаила Федоровича продолжил объяснение, чуть повысив голос:

— Не могу просто так оставить, от той бумаги тысячи жизней зависят… Вернее, больше, десятки… — вовремя осекся я, оставив не сказанным последнее слово — «миллионов». — И потом, какая-то благодарность за спасение жизни может от шпаны быть?

— Люди то все разные, — состроил скептическую гримасу мой спутник.

Но отступать я все же не стал. Говор и возня в вагоне притихла, когда я, выпятившись с нар, подошел к шпанскому кружку. Против ожиданий, преградить дорогу мне никто не попытался, но смотрела братва на меня очень внимательно, понятно без слов — одно неверное движение, и накинутся всей стаей. Присев рядом с тяжело и как-то неправильно дышащим лидером, тихо обратил на себя внимание:

— Я так понял, к вам мой паспорт попал?

Прикрытые до того глаза главаря распахнулись, он приподнялся, неуклюже привалился к невысокой горке поленьев, и я попал под тяжелый, изучающий взгляд. Зрачки, кажущиеся в полутьме вагона черными, неспешно ощупали меня и неподвижно остановились прямо напротив моих, как будто их обладатель хотел разглядеть что-то в глубине головы. Пауза грозила затянуться, но я быстро догадался скосить свой взгляд вниз, на зажатую между большим и указательным пальцем белую крупинку.

— Оттуда? — чуть слышно прохрипел лидер местных урок, разом снимая последние сомнения в разгадке моего происхождения.

— Лекарство, осталось тут на несколько приемов, — немного слукавил я. — Но должно вытянуть.

На секунду задумавшись, он выдавил не слишком обрадовавшие меня слова:

— Потравишь, писанут, — и придвинул ближе грязную раскрытую ладонь, в которую я вложил кусочек таблетки.

Похоже, движения отняли у пахана остаток сил, так что он закинул антибиотик в рот, делая вид, что сдерживает кашель, и откинулся обратно к полу. Мне ничего не оставалось делать, как под недобрыми взглядами кодлы вернуться обратно на свое место.

Результатов от приема лекарства я ожидал уже к утру, но изрядно ошибся. Процедуру пришлось повторить с первыми лучами рассвета, а потом еще и еще, решающий перелом наступил лишь к вечеру второго дня, как раз к отчаянной драке, которую обезумевшие от жажды крестьяне устроили около бачков с теплой водой. Последнее неудивительно, только у рабочих оказался некоторый запас во фляжках, делиться которым они, разумеется, и не подумали. В отчаянии каторжане пытались соскребать иней и наледь с крыши и стенок вагона, но этого едва хватало смочить губы. Повезло на сортировке где-то под Петрозаводском — сердобольный железнодорожник внял мольбам зэка и через окна накидал лопатой немного снега, щедро пропитанного экологически чистой сажей и угольной пылью.

Вроде понятно, что пары здоровенных емкостей, ведра на три-четыре каждая хватит для всех. Однако стоило охране поднести к дверям медные, исходящие на морозе паром бачки, как к ним со стонами, криками и воплями полезли труженики сохи, мгновенно забив узкую щель живым клубком орущих и брыкающихся человеческих тел. Разгребать же завал пинками и кулаками пришлось контре, старой, еще офицерской, и новой, вроде меня, вместе со шпаной, в союзе абсолютно аморальном и противоестественном, но позже не раз мной наблюдаемом в лагере.

Участие лидера шайки в потасовке было неожиданным, но эффективным. Мало того, что он сам, даром что чуть стоит на ногах, умудрился выдать несколько сочных оплеух, так его свита перестала грязно собачиться друг с другом и обрела досель утраченный разум в совместных действиях. А чуть позже, после муторного и смешного дележа воды, вставший со смертной ветоши лидер как-то незаметно оказался рядом. Протянул руку и представился с ощутимой гордостью:

— Гвидон. Князь Гвидон, — и сразу как-то на секунду стушевался, не иначе, вспомнив свое недавнее беспомощное и больное состояние, тихо добавил: — Или Степан Никодимыч, так мамка с батькой нарекли, но это только между нами.

— Алексей Обухов, — ответил я на пожатие. — Для вас Коршунов, разумеется.

— Пойдем кипятку погоняем, с фартом я от калева* ушел через снадобье твоей бабки, — он повысил голос, не иначе для окружающих ушей. — Поучу, чтоб ты на сталинской даче жил как в Эрмитаже!

Устроились мы удобно, и у печки, и на виду, но при этом как бы за стаей молодых урок, которые, сидя на корточках, почесывались, искали вшей, жевали что-то сомнительное и передавали друг-другу кружку с почти кипящей водой, отхлебывая по глоточку. При этом они не переставали громко смеяться и травить друг-другу какие-то мерзкие истории на смеси фени и мата. Смысл я не мог понять при всем желании, но дело полезное: так наш разговор гарантированно никто не разберет.

— Уши пухнут, — доверительно пожаловался Князь Гвидон. — Без махры вшивота, и награнтать неподьемно**.

— Совсем не курю, — вроде и не соврал, и заначка целее будет, ведь таким только покажи, мигом все до крошки вытащат. Тем более смысл второй половины фразы я в точности не понял, но на всякий случай обескураженно развел руками, добавив в ответ на удивленный взгляд: — Обычное дело для моего времени, кстати. Все о здоровье заботятся, физкультурой занимаются, хотя, надо признать, и живут лет до восьмидесяти в среднем. Это если в Японии или Франции, в России на десяток поменьше выходит…

— Ты лучше скажи, когда эсэсэсэр до доски дойдет? — нетерпеливо перебил мое многословие Гвидон. — Рвет меня это дело, вот как орлов на твоей бирке*** увидел, так, считай, сна лишился, а потом и грязи наелся****, тебя разыскивая.

— Так и меня без документов в ЧК загребли, чужое имя и дело навесили, и вот, на Соловки отправили, — поспешил отдариться я. — Что до СССР, так он до 1992 доживет.

— Них…я себе, — ошеломленно замотал головой пахан.

И толкнул краткую энергичную речь из смеси матерных и блатных слов. Я же прикидывал, о каких фактах из истории страны стоит рассказывать, а какие — лучше бы придержать. Ну вот к примеру, зачем Степану Никодимычу знать об ядерном оружии? Или о космических кораблях?

— И какого х. я тебя в наш бедлам понесло? — отругавшись всласть, Князь Гвидон продолжил расспрос.

— Сам бы хотел знать, реально. Шел себе по улице к товарищу, никого не трогал, зашел в парадное, смотрю, что-то не то, покрашено не так, двери иные, вышел обратно на улицу — и хоп! Вместо 2014-го года в 1926-ом. Причем никакая наука нашего времени даже и помыслить не может о подобном эффекте! Только чудом или инопланетянами такое объяснить можно, и никак иначе.

— А назад откинуться? — с плохо скрываемой надеждой спросил Гвидон.

— Как только ни пытался, — неподдельно расстроился я. — И так заходил, и иначе, и ждал, и прыгал, в общем, все, что мог, сделал. Ничего не помогло.

— Галоши не заливаешь?*****

Пахан поймал взглядом мои глаза, но я понял смысл вопроса по интонации и не подумал лукавить:

— Хоть чем поклянусь! — и добавил, попробовав призвать в союзники логику: — Если бы мог, зачем год на Шпалерке болтаться? Объяснился бы с чекистами, так и так, вышло чудо чудное, пользуйтесь, пока можно. А так… Ни документов, ни дороги домой.

— Ху…м маку не утрёшь, — явно расстроился Князь. — Но, погодь, вот не ковырнула бы моя братва твои картинки, так бы и сдался в ЧК?

— Ну да, — не стал запираться я. — Сами же видели, как документы оформлены, так что надеялся — поверят… А почему нет? Со знанием будущего многих ошибок можно избежать, миллионы людей спасти, ресурсы сохранить, если повезет — построить социализм не как получилось, а правильно, например, по-шведски или по-китайски.

— Ладно, брякай, что же нас ждет, — поморщился от моего пафоса пахан. — И без туфты!

Тут я пустился в подробный рассказ о будущем: «Дела в колхозах шли плохо. Не сказать, что совсем плохо, можно даже сказать — хорошо, но с каждым годом все хуже и хуже». То есть ничего не утаивал, но аккуратно преувеличил (да и преувеличил ли на самом деле?) быстро нарастающую жесткость расправ советского правительства с уголовным и политическим элементом в ходе реализации ошибок коллективизации, перегибов индустриализации, Голодомора, великой чистки 37-го года, строительства заполярных железнодорожных магистралей и добычи золота Колымы. Не забыл в деталях описать отечественную войну, вытянутую чудом и героизмом миллионов простых людей. И уже без особых деталей прошелся по основным вехам истории развитого коммунизма, вплоть до перестройки и раскола былой империи на кучку с трудом уживающихся между собой республик — устал шевелить языком, да и пахан явно вяло реагировал на события за горизонтом собственной жизни.

На грузинской войне 2008 года Гвидон совсем погрустнел. Не иначе осознал, что время крутых перемен не для пенсионеров, шансы пожить в свое удовольствие в замешивающейся круговерти не велики. Но вместо уточнений событий ближайших лет удивил меня приземленным, и в то же время актуальным вопросом:

— А нонче куда податься надумал?

— Не знаю, — честно признался я, про себя лихорадочно продумывая действия, которые не должны идти вразрез с планами урки и оставили бы мне хоть относительную, но свободу. — Очень уж не понравилось мне в гостях у ЧК. Боюсь также, что с документами, что без — сперва допросят качественно, с пристрастием, а потом расстреляют на всякий случай. То есть помочь стране хочется, но не ценой же здоровья или жизни!

— Барно! — довольно кивнул головой Князь Гвидон. — Дядин дом* живо учит, что пи…ду и титьку в одну руку не возьмешь.

Я же попробовал на вкус придуманную на ходу версию… И с ужасом осознал ее полную реальность. Все те страхи о звериной хитрости чекистов, своекорыстии и презрении к чужой жизни, что я досель уверенно и успешно гнал из своих фантазий, после увиденного с изнанки внезапно обрели объем, цвет и даже запах, тяжелый запах крови и го…на. Идея перекраивания истории, ведущая меня вперед все время после провала в прошлое, внезапно превратилась в глупую и очевидную ловушку, выход из которой надлежало найти как можно скорее. Аж слабость накатила, и как не вовремя-то!

К счастью, мои душевные метания прошли мимо внимания уголовного лидера. Он удивительно легко оставил в покое щекотливую тему моего целеполагания и деловито уточнил:

— Много нагрузили?

— Трешку. Перед тем еще год на Шпалерке промариновали.

— На траву тебе рвать не резон, проще отпыхтеть, — почему-то повеселел Князь. И неожиданно перейдя на нормальный язык, спросил прямо и в лоб: — Может быть, ты помнишь какие-нибудь клады, что в будущем отыщутся?

— Увы, — пришла моя очередь расстраиваться. — Что-то в новостях мелькало, но никаких подробностей…

— Дела знаменитые? Шармак? Мокруха? Скок?

— Только политиков, разве что, — чуть покопавшись в памяти, выложил я по одному знакомому слову: — Вот Кирова в 34-ом грохнуть должны, как-то глупо причем, из ревности. Народу под это дело репрессируют эшелоны. А еще Маяковский в 30-ом застрелится.

— Без мазы, — поморщился Гвидон. — И нужный номерок в скачках или в лотерее ты конечно не знаешь.

— Слишком давно, пожалуй, даже в интернете не найти.

— Что же еще? — пахан простецки почесал затылок, не обратив особого внимания на новое слово. — С авиаторами что-то намутить?

Это он уже от отчаяния, — понял я. Нет, самолетная тема в СССР популярна сверх всякой меры и смысла. Чуть не в каждой второй газете пишут то про иностранцев, добирающихся на крыльях аж до самой Австралии, то про нашего Громова, облетевшего всю Европу.** Вот только как на этом заработать хоть копейку? Тем не менее, я без особой надежды выложил единственный застрявший в памяти факт:

— Чкалов через Северный полюс до Штатов доберется, но это уже позже, году в тридцать пятом.***

— И как же ты жить-то мортуешь с эдаким капиталом в башке? — подозрительно вкрадчиво поинтересовался пахан.

Похожие вопросы я задавал себе не раз. К сожалению, ничего дельного в рамках прокрустова ложа социализма не выходило, собственно, именно поэтому мне и приходилось держать политический вариант продажи информации о будущем как основной и даже единственный. Но некоторые слабые идеи все же имелись:

— Можно вложиться в картины, я помню несколько авторов, ставших знаменитыми. Но результата так можно достичь только лет через двадцать-тридцать. Или подождать оттепели с десятком-другим старых икон. Еще на денежных реформах немного заработать, но это уже только после войны. Хотя… Все же надежнее производством заняться, есть варианты с лапшой быстрого приготовления, туристическим снаряжением, ксерографией,**** полупроводниками или аквалангом…

Князь принял этот детский лепет молча, пауза затянулась, так что я поспешил ее разбить последним отчаянным рывком:

— Вот в Соединенных Штатах реализовать мои знания намного проще. Я неплохо представляю себе технологии будущего, так что можно запатентовать какие-нибудь изобретения, а то и еще проще, заняться игрой на бирже.

— Биржа, значит? — наконец-то встрепенулся Гвидон и сразу уточнил, выказав неожиданные познания: — Но ты же курсов не можешь помнить!

— Разумеется, — я постарался скрыть радость от «поклевки». — Но зато хорошо представляю основные направления развития науки и техники. Если видеть названия компаний, виды продукции, фамилии, что-то непременно всплывет в памяти. Да и политику всякую со счетов нельзя сбросить. Сразу миллионов не получится, но потихоньку денежка потянется.

— Складно, — неожиданно задумался авторитет, выскреб из-за уха вошь и щелчком раздавил ее между ногтями. Затем продолжил как бы сам с собой: — Рвануть нитку непросто, лягавые ее хорошо забили. Готовиться надо, основательно, такое сразу трелить***** надо.

И замолчал минут на пять. Я уже думал он специфически, по уголовному задремал сидя с открытыми глазами — все ж болел недавно, и прикидывал, как половчее попрощаться, да пролезть на свое место на нарах, но тут лидер шайки наконец громко хмыкнул, и… как ни в чем не бывало занялся моей подготовкой к существованию на Соловках. Не иначе, решил поднять мои шансы на выживание в последнюю ночь перед Кемью.

Скоро передо мною развернулась широкая панорама из лагерного быта со всей его беспощадностью, знаменитым зоновским блатом, административной структурой, расстрелами, зачетами, довесками, пайками, жульничеством, грабежами, охраной и прочими «мелочами».

— Дербанки не боись, зевать сторожись, — терпеливо поучал меня Князь. — Серьезным людям шепну, а шелупень сам гони по пи…де мешалкой. Но буреть не смей, не по масти тебе, тем паче супротив лягавых. Да, серяк* приличный справь, в рванье враз за фраера пойдешь. Катать не садись, паек под пашню не сдавай,** хотя, — он посмотрел на мою не особенно худую физиономию, — тебе не в падлу. Главное, не вздумай втыкать*** на общих работах. Оно завсегда в стаде проще кантоваться, и пайку вкуснее бросают. Но захлестнет работа, жилы вытянет, а случись какой шухер с хавкой, или перекинут куда на усиление — ярмо не скинешь и загнешься как доходяга под комлем на делянке. Так что сразу болячку замастырь, нарядчику лукни**** или вообще затихарись на дальняке под перекличку. Короче, не боись халявы, вашего «брата-телигента» в начальстве много, потри по душам с одним да с другим, вытащат на подработки по счетам щелкать. Особенно к КВЧ***** приглядись, там контриками под крышу забито…

Более-менее довольный сотрудничеством с преступным элементом, я вернулся «к себе» уже далеко за полночь. Но едва растолкал соседей и добрался до законных двух вершков, неугомонный Михаил Федорович чуть слышно, но отчетливо проворчал:

— Обманет он тебя. Вот не знаю, о чем вы договаривались, и знать не хочу, но я таких сволочей в достатке видел, в любом случае обкрутит вокруг пальца, а потом еще поглумится.

— Ложечки вроде бы нашлись, — неожиданно для самого себя выдал в ответ я. — Но…

Правда, где осадочек? Так его и искать не надо, плавает по поверхности! Как-то незаметно и подозрительно легко с решения глобальной проблемы выживания страны я перестроился на путь корысти, да еще не сам для себя, а в сомнительной компании уголовника. И это не вся проблема, ведь если сбросить шелуху наставлений молодому зэку, кто я для Князя? Инструмент! Не получу ли я вместо богатства и славы темный подвал, побои, а потом, когда выжмусь досуха и принесу достаточный капитал, результирующий нож в печень? Прямо холст, масло: «спаситель отечества» достойно применил на практике знания будущего.

Но есть и позитив. Во-первых, не зря потратил пол-таблетки антибиотика. Теперь понятно, у кого искать документы, если, конечно, они понадобятся. Кличка, она в мире малин и лагерей понадежнее паспорта будет.

Во-вторых, неверие лидера шайки в конструктивное сотрудничество с чекистами настолько абсолютно, что он даже посчитал лишним как-то разубеждать меня в подобной глупости. Такой подход убеждает сильнее телерекламы будущего.

Ну, и в-третьих, он же натолкнул меня на выход из тупика: деньги, большие деньги. Ведь, и правда, вполне реально, к примеру, нанять пару-тройку писателей и с их помощью выпустить и распространить серию книг-предсказаний. Или написать стопку хитрых писем тому, другому, предупредить третьего, подкупить четвертого или пойти по пути индивидуального террора. Проплатить или сагитировать десяток контриков, да заказать убийства ключевых фигур будущего! Не окажется ли, что изменить историю подобным образом проще и безопаснее, чем с привлечением всей мощи «коммунистической партии и советского правительства»?

Дело только за малым — вырваться с Соловков, но не просто в СССР, а за границу, и… Обязательно с работающим смартфоном. Без него, родимого, а, вернее, без сохраненных в памяти институтских учебников и прочих книг, получить большие и быстрые деньги будет сложно.

Нужен ли для этого Князь Гвидон? В лагере он, безусловно, полезен, сгинуть не даст, разумеется, в меру своих, не особенно и великих связей. Хотя пылинки сдувать не станет, скорее, наоборот, постарается дать прочувствовать тяжелую длань государства на плечах, спине и том, что пониже оной. Но и на том спасибо. А вот дальше…

Ведь есть, есть один красивый вариант! Финляндия рядом! Что если рвануть туда, одним махом избавиться от чека, шпаны и всего СССР вместе взятого? Смартфон… Тоже мне, великая проблема! Были бы деньги, к ним наверняка найдется и человек, что вывезет его из Питера без лишних вопросов!

И я тихо окончил зависшую фразу:

— Трудно спорить с вашим опытом, поэтому искать ложечки придется исключительно по моим правилам.

Но Михаил Федорович уже спал.