Последние месяцы учебного года превратились в пытку. Здание, в котором располагался лицей, было старым, крыша в нем протекала, и классные комнаты без конца заливало. После особенно сильной грозы дорогу размыло так, что по ней было не пройти. В школу мы теперь ходили через день, но на дом задавали столько, что было не продохнуть. Несмотря на возмущение матери, я взяла за правило сразу после уроков идти к Лиле.

Я появлялась у нее около двух, бросала сумку с книгами и шла на кухню. Лила делала мне бутерброд — с прошутто, сыром, салями. У нее всегда находилось все, чего ни попроси, — не то что у меня дома. Как вкусно у нее пахло свежим хлебом и какими восхитительными были тающие на языке лаковые красноватые ломтики прошутто с тонкими полосками белого сала! Я жадно проглатывала угощение, а Лила варила мне кофе. Мы едва успевали обменяться парой коротких фраз, как она закрывала меня в маленькой комнате и почти не заглядывала ко мне, разве что изредка, чтобы принести что-нибудь перекусить и выпить вместе со мной кофе. Встречаться со Стефано, который возвращался домой около восьми вечера, мне хотелось меньше всего на свете, и около семи я уходила.

Я быстро освоилась в их квартире, привыкла к ее освещению и звукам поездов. Каждая вещица, каждый предмет сиял здесь новизной и чистотой, но особенно меня восхищали белоснежные ванна, биде, раковина и унитаз. Однажды, осмелев, я спросила Лилу, нельзя ли мне принять у нее ванну — дома мне приходилось мыться над раковиной или в медном тазу. Она ответила, что у нее я могу делать все что угодно, и принесла мне полотенца. Я наполнила ванну горячей водой, разделась и погрузилась по самую шею.

Приятное тепло обволокло тело неожиданной лаской. На краю ванны стояло множество флаконов и бутылочек. Я перепробовала их все, и вскоре жаркий воздух в ванной наполнился пьянящими цветочными ароматами. И все эти прекрасные вещи теперь принадлежали Лиле! Она заходила в ванную не просто для того, чтобы смыть с тела грязь, — она наслаждалась этими роскошествами. Я с восторгом рассматривала тюбики губной помады, коробки пудры, большое зеркало, которое не искажало изображения… Здесь нашелся даже фен. После купания моя кожа стала непривычно гладкой, а высушенные под горячим воздухом волосы распушились, посветлели и приобрели блеск. Вот оно, богатство, о котором мы мечтали в детстве, думала я. Не сундуки с золотыми монетами и бриллиантами, а прекрасная ванна, в которой можно нежиться хоть каждый день, свежий хлеб с салями и прошутто, простор, собственный телефон, забитый продуктами холодильник, а на буфете — фотография в серебряной рамке, запечатлевшая тебя в подвенечном платье. Разве это не счастье — иметь такую квартиру, с такой кухней, столовой, двумя балконами и маленькой комнатой, где сейчас сижу над книгами я и где скоро, когда придет время (хотя Лила не обмолвилась об этом ни словом), будет спать младенец.

Вечером я поспешила к прудам. Мне не терпелось показаться Антонио. Мне хотелось, чтобы он потрогал меня, такую чистую и благоухающую неземными ароматами, и восхитился моей по-новому засиявшей красотой. Я несла ему себя как драгоценный дар, но он при виде меня не обрадовался, а испугался и сказал, что никогда не сможет окружить меня такими же прекрасными вещами. «С чего ты взял, что они мне нужны?» — вспыхнула я. «С того, что ты всегда все повторяешь за Линой», — ответил он. Я разозлилась, и мы поссорились. Я — сама по себе. Я делаю только то, чего сама хочу и на что не способны ни он, ни Лила. Я хожу в школу, я учусь как проклятая, я скоро сдохну над этими книгами! Я крикнула ему, что он никогда меня не понимал, что его слова для меня оскорбительны, и убежала от него.

Конечно, Антонио меня понимал, даже слишком хорошо понимал. С каждым днем квартира подруги как будто все больше околдовывала меня, я попадала в нее как в волшебную сказку, где к моим услугам было все, чего ни пожелай, где я спасалась от серого убожества нищего квартала, в котором выросла, от его облупленных стен и разбитых дверей, от вечного старья, заполнявшего наши дома. Лила старалась мне не мешать, но я сама постоянно ее дергала: можно попить, можно что-нибудь съесть, можно включить телевизор, можно посмотреть то, можно потрогать это? Заниматься мне совсем не хотелось, это было скучно и трудно. Порой я просила ее меня проверить. Она устраивалась на кушетке, а я, сидя за столом, открывала книгу на нужной странице, протягивала ей и пересказывала содержание параграфа.

Вскоре я поняла, что ее отношение к учебникам изменилось. Теперь они ее немного пугали. Она больше не пыталась ничего мне объяснять или поправлять меня, разве что иногда, уловив по паре предложений суть излагаемой проблемы, говорила: «Лучше начни прямо с этого, это тут самое важное». Если ей казалось, что я что-то напутала — она следила за моим рассказом по книге, — она прерывала меня и, сто раз извинившись, добавляла: «Не уверена, что я все правильно понимаю, взгляни сама, в чем тут дело». У меня складывалось впечатление, что она забыла про свою способность на лету схватывать любую мысль. Зато я про нее не забыла. Я видела, что химия, наводившая на меня тоску, у нее вызывала живое любопытство, и нескольких ее замечаний хватало, чтобы и меня заразить тем же азартом. Ей было достаточно прочитать полстраницы учебника философии, чтобы обнаружить связь между Анаксагором, склонностью человеческого разума к упорядочению окружающего хаоса и таблицей Менделеева. Но чаще всего Лила просто стеснялась высказываться, считая свои рассуждения наивными, а выводы ошибочными. Стоило ей поймать себя на том, что она слишком углубилась в тему, она как будто шарахалась в сторону, опасаясь ловушки, и бормотала себе под нос: «Ты хоть в этом разбираешься, а я вообще не понимаю, о чем речь».

Однажды она резко захлопнула книгу и недовольно сказала:

— Все, с меня хватит.

— Почему?

— Надоело. Везде одно и то же. Внутри одной малости — другая, еще меньше, которая рвется наружу, а снаружи — что-то большое, что пытается поймать и запереть то, что еще больше. Пойду ужин готовить.

Но в моих учебниках ничего не говорилось ни о малом, ни о большом. Мне было ясно: Лилу раздражали, а то и пугали собственные способности, и она предпочитала отступить.

Но куда?

Готовить ужин, наводить порядок в квартире, смотреть, приглушив звук, чтобы не мешать мне, телевизор или на проходящие мимо поезда, разглядывать нечеткий силуэт Везувия и глазеть на улицу этого нового квартала, где еще не было ни деревьев, ни магазинов, где иногда проезжала редкая машина да проходили мамаши с сумками продуктов и выводком детей. Время от времени она по просьбе Стефано или вместе с ним ходила проверять, как движется строительство новой лавки — она располагалась метрах в пятистах от дома. Однажды я пошла с ней. Она взяла с собой рулетку и промерила стены, чтобы заказать полки для будущего товара.

В общем, делать ей было особенно нечего. Я быстро поняла, что в замужестве Лила чувствовала свое одиночество еще острее, чем раньше. Я все-таки гуляла — с Кармелой, с Адой, даже с Джильолой, в школе общалась с девчонками из своего и параллельного класса, и мы иногда ходили поесть мороженого на виа Фория. Лила виделась только со мной и своей золовкой Пинуччей. Наши парни, которые и до свадьбы старались не вступать с ней в разговоры, теперь, даже столкнувшись с ней на улице, проходили мимо, не здороваясь. Между тем красота Лилы расцвела еще больше, в том числе благодаря одежде — точь-в-точь как на картинках из модных журналов, которые она покупала в огромных количествах. Но после замужества она оказалась в какой-то стеклянной клетке, напоминая корабль с обвисшими парусами, заключенный в замкнутом пространстве и лишенный надежды увидеть море. Паскуале, Энцо и Антонио никогда не заглядывали в новый квартал с пустынными улицами; никто из них не приближался к ее дому и ее квартире; им бы и в голову не пришло позвать ее прогуляться или просто поболтать. Даже телефон — черный аппарат, висевший на стене кухни, — казался бесполезным украшением. За все время, что я провела у Лилы, он звонил всего несколько раз. Обычно это был Стефано, который установил телефон и в лавке, чтобы принимать заказы у клиентов. Разговоры молодоженов были короткими; Лила скучным голосом говорила: «да», «нет», и все.

В основном она пользовалась телефоном, чтобы делать заказы. Из дома она почти не выходила — не хотела показываться с синяками на лице, — но покупки делать не перестала. Например, после моего блаженного купания и громких восторгов по поводу фена она позвонила и заказала новый фен — мне в подарок. Подняв трубку, она произносила волшебные слова: «Алло, говорит синьора Карраччи» и начинала торговаться и выяснять подробности, после чего соглашалась или отказывалась. Ей даже не приходилось платить — все местные торговцы прекрасно знали Стефано. Получая заказ, она с чуть заметной усмешкой расписывалась, выводя «Лина Карраччи» ровным, как учила нас синьора Оливьеро, почерком, и никогда не проверяла покупку, словно значение имели эти несколько букв на бумаге, а не приобретенный товар.

Лила купила несколько больших фотоальбомов в зеленых обложках с изображением цветов и наклеила в них свадебные снимки. Она и мне подарила довольно много фотографий, запечатлевших меня, моих родителей, братьев, сестру и даже Антонио. Эти фото она тоже заказывала по телефону. Как-то на одном из них я обнаружила Нино: на переднем плане стояли Альфонсо и Мариза, а справа от них, в углу, виднелось обрезанное лицо Нино: часть шевелюры, нос и рот.

— Можно мне вот эту? — неуверенно спросила я.

— Но тебя же на ней нет.

— Да вот я, стою спиной.

— Хорошо, я тебе напечатаю.

Но я уже передумала:

— Пожалуй, не стоит.

— Да ладно, мне не трудно.

— Не надо.

Но больше всего меня впечатлило приобретение кинопроектора. Когда фильм со свадьбы наконец смонтировали, оператор принес пленку и как-то вечером показал его молодоженам и их родственникам. Лила узнала, сколько стоит аппарат, заказала его и пригласила меня на просмотр. Она поставила проектор на стол в столовой, сняла со стены картину с морским штормом, ловко заправила пленку, задернула шторы, и на белой стене появились картины свадьбы. Это было настоящее чудо: фильм, снятый на цветную пленку, длился всего несколько минут, но заставил меня застыть с разинутым ртом. Я снова увидела, как Лила под руку с отцом заходит в церковь, как приближается к алтарю, где уже стоит Стефано, как они торжественно шествуют через парк Римембранце, долго целуются, входят в ресторан, танцуют… Я смотрела, как едят и танцуют родственники и друзья, как молодожены режут торт, как дарят бонбоньерки, как, оба уже в дорожных костюмах, прощаются на камеру: Стефано — весело, Лила — нахмурившись.

Я впервые видела себя со стороны и была поражена. В кадр я попала два раза. Сначала у алтаря, где стояла рядом с Антонио, — неуклюжая, нервная, очкастая девчонка, потом — за столом, рядом с Нино. Здесь меня было не узнать: я смеялась, поправляла волосы, крутила на руке материн браслет, двигалась легко и изящно и сама себе показалась милой и даже красивой.

— Смотри, как здорово ты вышла, — воскликнула Лила.

— Да брось, — слукавила я.

— Ты всегда хорошеешь, когда тебе весело.

Второй поразивший меня фрагмент фильма (я даже попросила Лилу отмотать пленку назад, чтобы посмотреть его еще раз, и она, не споря, исполнила мою просьбу) был связан с появлением братьев Солара. Оператор поймал момент, когда Нино выходил из зала, а Марчелло и Микеле в него входили. Братья держались рядом, плечом к плечу, оба в праздничных костюмах, оба высокие и мускулистые — результат многочасовых тренировок в спортзале. Нино проскользнул мимо них, задев рукав Марчелло; тот резко обернулся, скорчив злобную мину, но Нино уже исчез за дверью.

Разительный контраст между ним и братьями Солара больно ранил меня. И не потому, что Нино был бедно одет — в отличие от братьев, увешанных золотом: золотые цепи на шее, золотые браслеты на руках и золотые перстни на пальцах… Не потому, что Нино был худощав, и его худоба при высоком росте казалась хрупкостью: он и правда был выше крепких и коренастых, но отнюдь не низкорослых братьев. Дело было в другом. В том, как он ушел. Спесь Солара выглядела привычной и не удивляла, но рассеянность Нино, который толкнул Марчелло и даже не заметил этого, — вот что было странно. Даже Паскуале, Энцо и Антонио, которые ненавидели Солара, были вынуждены так или иначе с ними считаться. Но Нино прошел мимо них, не то что не извинившись, но не удостоив Марчелло и взглядом.

Эта сцена стала документальным доказательством того, что интуитивно я ощущала давно. Нино Сарраторе — тот самый, что рос рядом с нами в нашем бедном квартале и трясся от страха, обойдя в школьном состязании Альфонсо, — вдруг показался мне бесконечно далеким от того мира, где тон задавали Солара. Как будто он существовал в какой-то иной системе ценностей, и законы иерархии, вознесшие Солара над всеми нами, настолько его не интересовали, что потеряли над ним власть.

Я завороженно смотрела на него. Он предстал передо мной прекрасным принцем, способным одним только взглядом поставить на место и Микеле, и Марчелло: он их просто не замечал. В эту самую секунду во мне мелькнула надежда, что сказочный принц из фильма сделает то, чего не сделал настоящий Нино: возьмет меня за руку и уведет прочь отсюда.

Теперь и Лила обратила внимание на Нино.

— А, это тот самый парень, с которым ты сидела за столом? — с любопытством спросила она.

— Да, ты что, его не узнала? Это же Нино, старший из братьев Сарраторе.

— Тот, с которым ты целовалась на Искье?

— Это были детские глупости.

— Слава богу.

— Почему?

— Сразу видно, что он мнит о себе невесть что.

Мне захотелось защитить Нино.

— Он в этом году заканчивает лицей. И учится лучше всех.

— Так он поэтому тебе нравится?

— Нет.

— Забудь о нем, Лену. Антонио лучше.

— Ты так думаешь?

— Конечно. Посмотри на него: тощий, уродливый, да еще с кучей амбиций.

Это были оскорбительные слова, и я уже открыла было рот, чтобы воскликнуть: ничего подобного, он очень красивый, и жаль, что ты этого не понимаешь, такого, как он, не встретишь ни в кино, ни в книжках, ни по телевизору, я люблю его с детства, и это великое счастье, и даже если мне не на что надеяться, если мне суждено выйти замуж за Антонио и всю жизнь заправлять машины бензином, я все равно всегда буду любить его больше всех на свете, больше, чем себя.

Но вместо этого я сказала:

— Да, в детстве он мне нравился, но теперь он меня не интересует.