Но нагнать потерянное время оказалось трудно, особенно по естественно-научным предметам, и я стала реже встречаться с Антонио, чтобы не отвлекаться от учебы. Несколько раз я даже пропустила свидание, потому что не успевала с домашними заданиями. Антонио недовольно хмурился:

— Что случилось?

— Мне уроки надо делать.

— С чего это у тебя вдруг так много уроков?

— Не вдруг, а как всегда.

— Раньше что-то не замечал.

— Так совпало.

— Ты что-то от меня скрываешь, Лену?

— Ничего.

— Ты меня любишь?

Я уверяла, что да, но время, проведенное с ним, пролетало слишком быстро, и я возвращалась домой, злясь на себя, потому что уроков меньше не становилось.

Антонио по-прежнему был одержим ревностью к тому, кого он называл сыном Сарраторе. Он боялся, что в школе я буду разговаривать с Нино и даже просто видеться с ним. Разумеется, я умалчивала о том, что постоянно сталкиваюсь с Нино в школьных коридорах. Ничем особенным эти встречи не заканчивались — мы кивали друг другу и расходились в разные стороны; я могла бы с чистым сердцем рассказать об этом Антонио, но понимала, что даже такая ерунда приведет его в бешенство. Антонио не желал слушать голос разума, как, впрочем, и я. И хотя Нино вел себя скорее отчужденно, мысли о нем отвлекали меня от занятий. Зная о том, что он где-то совсем рядом, в соседнем классе, — реальный, живой, знающий больше, чем некоторые учителя, смелый и независимый, — я не могла сосредоточиться на лекциях и учебниках, не говоря уже о планах замужества и бензозаправке.

Дома дела обстояли не лучше. Мне и так стоило немалых трудов не думать об Антонио, Нино и собственном будущем, а тут еще мать без конца требовала, чтобы я сделала то одно, то другое, да и младшие постоянно приставали, прося помочь с домашними заданиями. Конечно, для меня в этом не было ничего нового, я привыкла, что дома вечный кавардак, но моя решимость быстро нагнать упущенное время угасала на глазах: совмещать упорные занятия с домашними делами никак не получалось. Сначала я помогала матери, потом проверяла уроки у братьев и сестры, а потом наступал поздний вечер и надо было ложиться спать. Если раньше я охотно жертвовала сном ради учебы, то сейчас у меня не было на это сил: глаза слипались, я закрывала книги и падала в постель.

В школу я приходила неподготовленной и на уроках сидела, дрожа от страха, что меня вызовут к доске. Разумеется, долго так продолжаться не могло. Как-то раз я в один и тот же день получила двойки по химии, истории и философии; последняя меня доконала, и я расплакалась перед всем классом. Это было ужасно — ощущение кошмара, смешанного с удовольствием: страх от того, что я натворила, и одновременно дерзкую гордость — я сумела выскочить из накатанной колеи.

После уроков ко мне подошел Альфонсо. Лила просила его передать, что ждет меня у себя. «Не отказывайся, — убеждал он меня, — там хоть сможешь нормально позаниматься». Я решила прислушаться к его совету и в тот же день отправилась в новый район. Впрочем, я шла к Лиле вовсе не затем, чтобы сидеть на учебниками; я надеялась, что мы с ней наконец обо всем подробно поговорим; гибнущая репутация отличницы больше меня не волновала. Уж лучше целый вечер проболтать с Лилой, чем терпеть придирки матери и приставания младших, думать про Нино и выслушивать упреки Антонио. По крайней мере, узнаю хоть что-то о замужней жизни, которая скоро — в этом я не сомневалась — ждет и меня.

Лила обрадовалась моему появлению и не скрывала этого. Отек у нее под глазом почти прошел, губа зажила. Она была красиво одета, причесана и накрашена, а по квартире ходила так, словно была не у себя дома, а пришла в гости. В прихожей все еще высилась груда коробок со свадебными подарками, в комнатах пахло штукатуркой, свежей краской и — слегка — спиртом от новой мебели в гостиной: стола и зеркального буфета с резными украшениями в виде листвы, в котором стоял серебряный сундучок со столовыми приборами, а полки ломились от тарелок, бокалов и бутылок с напитками всех цветов радуги.

Лила сварила кофе. Мне нравилось сидеть с ней в просторной кухне и строить из себя важную даму, как когда-то в детстве, когда мы играли возле подвальной решетки. Здесь было тихо, и я жалела, что не приходила раньше. У меня есть подруга-ровесница, обладательница целой квартиры, полной прекрасных дорогих вещей. Подруге совершенно нечем заняться, и она искренне мне рада. Пусть мы обе изменились — и продолжаем меняться, — взаимная симпатия никуда не делась. Так почему бы мне не расслабиться? Впервые со дня свадьбы Лилы я чувствовала себя спокойно.

— Как у тебя со Стефано?

— Нормально.

— Выяснили отношения?

— Мне с ним давно все ясно, — ухмыльнулась Лила.

— Что именно?

— Меня от него воротит.

— Как в Амальфи?

— Угу.

— Он тебя бьет?

Она провела рукой по лицу.

— Нет, больше не бьет.

— Так в чем же дело?

— В унижении.

— А ты что?

— Делаю, что он хочет.

Я поколебалась, но все же спросила:

— По крайней мере, в постели тебе с ним хорошо?

Лила сморщилась и сразу посерьезнела. Когда она говорила о муже, на ее лице возникало выражение покорной гадливости. Не враждебности, не неприязни, даже не отвращения, а пренебрежительного презрения, как от чего-то грязного и невероятно противного.

Я слушала, пытаясь ее понять, но все же не понимала. Много лет назад Лила замахнулась на Марчелло сапожным ножом, угрожая убить его только за то, что он посмел схватить меня за руку и сломал мой браслет. Я была уверена: попробуй Марчелло сунуться к Лиле, она перерезала бы ему глотку. Но к Стефано она никогда не проявляла никакой агрессии. Конечно, это объяснялось тем, что мы выросли в похожих семьях и с детства привыкли, что отцы лупят матерей. Мы знали, что никто из посторонних не имеет права и пальцам нас тронуть, зато отец, муж или жених может распускать руки сколько хочет, и не важно, с какой целью — отомстить за обиду, проучить и еще раз проучить. Стефано, в отличие от ненавистного ей Марчелло, был человеком, которого она полюбила, с которым связала себя браком и поселилась под одной крышей; иначе говоря, Лила знала, на что шла. И все же что-то в моих рассуждениях не сходилось. Для меня она была не просто соседской девчонкой — она была Лилой. На лицах наших матерей, регулярно поколачиваемых мужьями, я никогда не видела этого выражения холодного презрения. Они плакали, угрюмо огрызались, жаловались друг другу и охотно перемывали мужьям кости у них за спиной, но в глубине души хранили к ним уважение (моя мать, например, очень гордилась умением отца проворачивать кое-какие темные делишки). Лила вроде бы смирилась со своей участью, но было ясно, что она ни в грош не ставит Стефано.

— А мне с Антонио хорошо, — сказала я, — хоть я его и не люблю.

Я надеялась, что Лила, как в старые добрые времена, услышит в моих словах скрытый подтекст. Я любила Нино — мне казалось, она должна об этом догадываться, — но мысли об Антонио, его поцелуях и наших свиданиях на прудах приятно щекотали мои чувства. Любовь в моем понимании была связана не с удовольствием, а с уважением. Но, может быть, то, о чем говорила Лила, — отвращение к мужчине и чувство унижения — неизбежно возникает после того, как он вынудит тебя делать то, что приносит удовольствие ему, не слушая твоих возражений просто потому, что отныне считает тебя своей собственностью, вне зависимости от того, любишь ты его или нет, уважаешь или нет? Что происходит, когда ты оказываешься в постели с мужчиной, бессильная ему противостоять? Лила это уже пережила, и мне хотелось расспросить ее, как это было. Но она лишь насмешливо бросила:

— Значит, тебе с ним хорошо? Тем лучше для тебя.

Потом встала и отвела меня в комнату с окнами, выходящими на железную дорогу. Из всей мебели здесь был только письменный стол, стул и кушетка. И голые стены — ни картин, ни фотографий.

— Нравится?

— Да.

— Тогда садись и занимайся.

Она вышла и закрыла за собой дверь.

В комнате еще сильнее, чем в остальной квартире, пахло сырой штукатуркой. Я выглянула в окно. Будь моя воля, я бы предпочла и дальше болтать с Лилой. Очевидно, Альфонсо рассказал ей, что я прогуливала школу и скатилась на двойки, и Лила решила, что должна вернуть меня на путь истинный, даже против моего желания — она всегда верила в мой разум. Ну что ж, так тому и быть. Я слышала, как она ходит по квартире. Потом зазвонил телефон, и она сняла трубку. Меня поразило, что она не сказала: «Алло, это Лина» или хотя бы: «Алло, это Лина Черулло». Нет, она сказала: «Алло, это синьора Карраччи». Я села за стол, раскрыла учебник истории и погрузилась в чтение.