Я ничего не знала про Сан-Джованни-а-Тедуччо. Когда до меня дошла весть, что Лила переехала туда с Энцо, единственное, что мне вспомнилось, — это то, что там располагалась колбасная фабрика отца друга Нино, Бруно Соккаво. Это воспоминание всколыхнуло во мне горькие чувства. Я уже давно не думала про то лето на Искье, а тут вдруг осознала, что счастливые картины, оставшиеся от того времени, давно поблекли, а все, что случилось тогда неприятного, напротив, проступило отчетливее. Звуки и запахи, связанные с тем летом, вызывали во мне отвращение, но, как ни странно, мучительнее всего — до слез — было вспоминать про вечер на пляже с Донато Сарраторе. Лишь непереносимая боль, причиненная тем, что происходило между Лилой и Нино, могла объяснить, почему приключение с Донато доставило мне удовольствие. Спустя время я поняла, что мой первый сексуальный опыт — в темноте ночи, на холодном песке, с жалким ничтожеством, да еще и отцом человека, которого я любила, — был катастрофическим. Память о нем заставляла меня содрогаться от стыда, и этот стыд был далеко не единственным, который жег меня изнутри.

День и ночь я работала над дипломом и приставала к Пьетро, вслух зачитывая ему готовые куски. Он с готовностью слушал меня, покачивая головой и наизусть цитируя отрывки из Вергилия и других авторов, которые могли мне пригодиться. Я записывала каждое его слово, а потом раздумывала над своими записями, все больше раздражаясь. Меня раздирали противоречивые чувства. Я нуждалась в помощи Пьетро, но мне казалось унизительным просить его о ней. Я была ему благодарна, но словно бы через силу; особенно меня бесила его манера вести себя так, чтобы я не чувствовала себя перед ним обязанной. Больше всего я боялась встреч с научным руководителем, который у нас с Пьетро был один; иногда он принимал нас вдвоем, иногда я приходила на консультацию перед Пьетро или сразу после него. Нашему профессору было лет сорок; это был серьезный, внимательный, порой даже любезный человек. Я отлично видела, что к Пьетро он относится так, будто у того уже есть своя кафедра, а ко мне — как к обыкновенной студентке, пусть и отличнице. Часто я от злости, из гордости или боязни признать собственную неполноценность, отказывалась обсуждать с профессором свою работу. Я должна превзойти Пьетро, внушала я себе. Да, он знает кучу всего, но он — просто серость, лишенная всякого воображения. Методичность, с какой он работал и к какой пытался приучить меня, казалась мне свидетельством его ограниченности. Зато я без конца перелопачивала написанное, хваталась за вроде бы свежую идею и переделывала все с самого начала. На консультациях научный руководитель, выслушав меня, одобрял мою работу, но никогда не вдавался в подробности, как будто все это была игра и он соглашался, что играю я неплохо. Я быстро поняла, что Пьетро Айрота — человек с будущим, а я — без.

Однажды мне пришлось испытать ужасное унижение, в котором была виновата моя собственная наивность. Как-то преподаватель дружески сказал мне:

— Вы очень способная студентка. Вы не думали о том, чтобы после университета пойти преподавать?

Я решила, что он имеет в виду преподавание в университете, и чуть не подпрыгнула. Покраснев, я ответила, что мне нравится и преподавать, и заниматься научной работой, и я хотела бы продолжить исследование четвертой книги «Энеиды». Он сообразил, что я поняла его превратно, смутился, выдал кучу банальностей о том, какое удовольствие — продолжать учиться всю жизнь, а под конец посоветовал мне подать документы на конкурс, который пройдет осенью: по его результатам набирали преподавателей педагогического училища.

— Нам очень нужны, — с энтузиазмом заключил он, — хорошие специалисты. Только они способны готовить учителей начальной школы!

Вот и все. Я чуть со стыда не сгорела. Каким путем в мою безумную голову закралась мысль, что я могу равняться с Пьетро? Единственное, что нас объединяло, — это короткие встречи в темных углах. Он тяжело дышал, терся о мое тело и не просил ничего такого, что я была готова ему дать.

После этого случая на меня напал какой-то паралич. Я перестала работать над дипломом, просто была не в состоянии: смотрела в книгу, но не видела ни строчки. Я лежала в кровати и сверлила взглядом потолок, терзаясь вопросом, что же со мной будет дальше. Сдаться перед самым выпуском, вернуться в свой квартал? Или доучиться до конца и пойти работать в училище? Или стать школьной учительницей? Да. Уж я буду получше, чем синьора Оливьеро. Я буду такой, как синьора Галиани. Хотя нет, до нее мне не дотянуть. Синьора учительница Элена Греко. В квартале меня зауважали бы, еще бы! — дочь швейцара, а вон куда выбилась. И только я одна — побывавшая в Пизе, познакомившаяся со знаменитыми профессорами, с Пьетро, Мариарозой и их отцом, — знала бы, что на самом деле никуда я не выбилась. Много трудов, много надежд и счастливых воспоминаний. Я буду всю жизнь с тоской вспоминать время, проведенное с Франко Мари. Это были чудесные месяцы, даже годы! Жалко, что тогда я этого не понимала. Дождь, холод, снег, весенние запахи на берегу реки Арно, деревья в цвету и тепло, которое мы дарили друг другу. Выбор платья и очков. Удовольствие, с каким он смотрел, как я преображаюсь. И Париж! Волнующая поездка в чужую страну, кафе, разговоры о политике и литературе, ожидание близкой революции, которая вот-вот грянет, несмотря на улучшение положения рабочего класса. Франко. Его комната. Его тело. Все это кануло в прошлое, а сейчас я вертелась в кровати, не в силах заснуть. Зачем я вру сама себе, подумала я. Так ли уж это было здорово? Мне ведь и тогда было стыдно. Неприятно, унизительно, противно. Я соглашалась, терпела, пересиливала себя. Но неужели даже мгновенья удовольствия так уж необходимо подвергать строгому анализу? Ночная тьма с пляжа Маронти заволокла тело Франко и потянулась к телу Пьетро. Я пыталась прогнать эти воспоминания.

С того дня я старалась как можно реже встречаться с Пьетро, отговариваясь тем, что опаздываю с дипломом. Как-то утром я купила себе тетрадь в клетку и принялась в третьем лице повествовать о том, что случилось со мной на пляже в Барано. Потом, все так же в третьем лице, описала свои приключения на Искье. Потом коротко рассказала о Неаполе и нашем квартале. Позже я изменила имена, названия улиц и обстоятельства. Я представила себе, что в жизни главной героини действует некая потаенная сила, способная сплавлять воедино окружающие ее части мира в сияющий сноп гидроксильного света: из этого синего с фиолетовым отливом снопа били сияющие искры, наполняющие жизнь героини счастьем — до тех пор, пока свет не погас и вся конструкция не обрушилась, рассыпавшись бессмысленными серыми обломками. На эту историю у меня ушло дней двадцать, в течение которых я ни с кем не виделась, а из комнаты выходила только поесть. Я перечитала несколько страниц, они мне не понравились, и я решила все бросить. Тем не менее ко мне вернулась некоторая безмятежность, как будто тетрадь впитала в себя мой стыд. Я снова начала общаться с людьми, быстро дописала диплом и возобновила встречи с Пьетро.

Меня глубоко трогали его доброта и внимательная забота. На его защиту приехала вся семья; присутствовали и пизанские друзья его родителей. А я вдруг с удивлением обнаружила, что больше не испытываю горечи, думая о том, какое блестящее будущее его ждет, даже напротив, искренне за него рада. Я была очень благодарна его родне, потому что меня пригласили отметить это счастливое событие. Особенно дружелюбно вела себя со мной Мариароза. Мы горячо обсуждали фашистский переворот в Греции.

Я защитила диплом во время следующей сессии. Родителям я ничего не сказала, испугавшись, что мать вздумает приехать в Пизу, чтобы меня поздравить. На защиту я надела одно из подаренных Франко платьев, которое еще выглядело более или менее прилично. Впервые за долгое время я была по-настоящему довольна собой. В неполные двадцать три года я окончила филологический факультет и заслужила единодушное одобрение экзаменационной комиссии. Мой отец получил начальное образование, мать училась всего два года, а из моих более далеких предков никто, насколько мне было известно, вообще не умел ни читать, ни писать. Так что я действительно совершила подвиг!

Меня поздравили однокурсники и Пьетро. Помню, день выдался очень жаркий. После торжественной церемонии я зашла к себе в комнату сполоснуться и оставить там свой экземпляр дипломной работы. Пьетро ждал меня на улице, чтобы отвести ужинать. Я посмотрела на себя в зеркало и решила, что я красивая. Я взяла тетрадь, в которой записала свою историю, и положила в сумку.

Пьетро в первый раз в жизни пригласил меня в ресторан. С Франко я часто ходила по ресторанам и знала, как пользоваться приборами и бокалами.

— Мы помолвлены? — спросил Пьетро.

— Не знаю, — улыбаясь, ответила я.

Он вытащил из кармана пакетик и протянул мне.

— Вообще-то я считал, что да, — тихо сказал он. — Но если ты думаешь иначе, считай, что это подарок в честь окончания университета.

Я разорвала бумагу и обнаружила зеленый футляр. В нем лежало кольцо с мелкими бриллиантами.

— Какая красота! — воскликнула я.

Я надела кольцо, это был мой размер. Я вспомнила о кольцах, которые Стефано дарил Лиле, — они были куда представительнее. Но это была первая в моей жизни драгоценность; Франко делал мне много подарков, но украшений не дарил никогда; все мое богатство состояло в материном серебряном браслете.

— Теперь мы обручены, — сказала я и, наклонившись над столом, поцеловала его в губы.

Пьетро покраснел и пробормотал:

— Это еще не все.

Он протянул мне пакет с гранками его будущей книги. «Вот это скорость», — подумала я с нежностью и почему-то развеселилась.

— У меня тоже есть для тебя кое-что.

— Что?

— Пустяк. Но я не знала, что тебе подарить, чтобы это был именно мой подарок.

Я достала из сумки тетрадь и протянула ему.

— Это повесть, — ответила я. — Уникум! Потому что существует в единственном экземпляре. Кроме того, это моя первая и последняя попытка. Больше у меня подобного искушения не будет. — Я засмеялась и добавила: — Там есть довольно откровенные сцены.

Он выглядел растерянным, но поблагодарил меня и положил тетрадь на стол. Я тут же пожалела о своем поступке. Он — серьезный ученый, наследник богатой культурной традиции, у него скоро выйдет эссе о вакхических ритуалах, которое даст толчок будущей карьере. Я сглупила. Не надо было вгонять его в смущение, подсовывать ему свою дурацкую писанину, которую я даже не перепечатала на машинке. Но, несмотря на эти сожаления, никакой неловкости я не почувствовала: он — это он, а я — это я. Я рассказала ему, что подала заявку на участие в конкурсе на должность преподавателя педагогического училища, а сейчас возвращаюсь в Неаполь. Посмеиваясь, я сказала ему, что нас ждет беспокойная жизнь: невеста на юге, жених — на севере. Но Пьетро оставался серьезным; он уже все спланировал. Двух лет ему хватит, чтобы закрепится в университете, а потом мы поженимся. Он даже назначил дату — сентябрь 1969 года. Мы вышли из ресторана, а тетрадь так и осталась лежать на столе.

— А как же мой подарок? — с улыбкой спросила я.

Пьетро смутился и вернулся за тетрадью.

Мы долго гуляли, целовались и обнимались на набережных реки Арно, и я, полушутя-полувсерьез, спросила, не хочет ли он зайти ко мне в комнату. Он покачал головой и приник ко мне жарким поцелуем. Его и Антонио разделяло море книг. Но как же они были похожи.