Пьетро отвез меня с тремя детьми на машине в довольно уродливый дом, который мы сняли в Виареджо, и вернулся во Флоренцию дописывать книгу. Ну вот, говорила я себе, теперь и я зажиточная синьора на каникулах: с тремя детьми, кучей игрушек, собственным зонтиком на первой линии пляжа, толстыми полотенцами, кучей еды, пятью купальниками разных цветов и ментоловыми сигаретами; я загорю на солнце, а волосы станут еще светлее. Каждый вечер я разговаривала по телефону с Пьетро и Лилой. Пьетро докладывал, кто из немногих оставшихся с давних времен знакомых мне звонил, реже рассказывал об очередной осенившей его научной идее. Набрав номер Лилы, я сразу передавала трубку Дженнаро: он нехотя делился с ней важными, с его точки зрения, событиями дня и желал спокойной ночи. Сама я почти ничего не говорила. Казалось, Лила окончательно превратилась для меня в голос в телефонной трубке.

Однако вскоре я убедилась, что это не совсем так: часть ее присутствовала здесь, воплощенная в Дженнаро. Конечно, внешне мальчик был очень похож на Стефано, а не на мать. Но жестикуляцией, манерой говорить, отдельными словечками и агрессивностью напоминал мне Лилу в детстве. Иногда я, забывшись, вздрагивала от его голоса; иногда, слушая, как он объясняет Деде правила очередной игры, словно переносилась в детство.

В отличие от матери Дженнаро умел обманывать. Лила свою злость всегда выражала открыто, и никакими наказаниями нельзя было добиться, чтобы она вела себя сдержаннее. Зато Дженнаро при мне изображал из себя воспитанного и скромного мальчика, но, стоило мне отвернуться, приставал к Деде, отнимал у нее куклу, мог и стукнуть. Я грозила, что в наказание не буду звонить маме и он не сможет пожелать ей спокойной ночи, — он делал вид, что расстроен. На самом деле эта перспектива нисколько его не пугала: ритуальные вечерние звонки придумала я, а ему было на них плевать. Гораздо больше его огорчало, что его оставят без мороженого. Тут он пускался в рев и, рыдая, говорил, что хочет домой, в Неаполь. Я сразу сдавалась, но этого ему было мало, и в отместку мне он тайком отыгрывался на Деде.

Я была уверена, что моя дочь боится и ненавидит его. Но я ошибалась. Со временем она перестала обижаться на его нападки, напротив, все больше в него влюблялась. Она звала его Рино или Ринуччо, потому что он сказал, что так его называют друзья, и ходила за ним хвостиком, не обращая внимания на мои предостережения. Именно она часто подговаривала его отойти подальше от нашего зонтика. Я только и делала, что целыми днями кричала: Деде, ты куда; Дженнаро, иди сюда; Эльза, что ты делаешь, песок в рот нельзя; Дженнаро, перестань; Деде, если ты немедленно не прекратишь, я тебе сейчас покажу! Надрывалась я напрасно: Эльза все равно с завидной регулярностью набивала полный рот песка, и, пока я промывала ей рот, Деде с Дженнаро с той же регулярностью от меня убегали.

Они прятались в зарослях камыша неподалеку. Однажды я взяла Эльзу и пошла посмотреть, чем они там заняты. Обнаружила я их голышом: Дженнаро показывал Деде свой набухший стручок, а она с любопытством его трогала. Я остановилась в нескольких метрах от них, не представляя, что делать. Я знала, что Деде часто мастурбирует, лежа на животе, я сама это видела. Я прочла кучу книг по детской сексуальности, купила дочери книжку с картинками, где кратко объяснялось, что происходит между мужчиной и женщиной. Книга не вызвала у нее никакого интереса. В первый раз застав ее за этим занятием, я, несмотря на охватившую меня тревогу, не стала ее наказывать, мало того, догадываясь, что отец будет реагировать на это совсем по-другому, следила, чтобы он ее не застукал.

А теперь что? Позволить им и дальше играть? Или вмешаться? Или подойти как ни в чем не бывало, сделать вид, что ничего не заметила, и заговорить о другом? А вдруг этот злобный идиот заставит ее делать невесть что, причинит ей боль? Он ведь настолько ее старше. Не опасна ли такая разница в возрасте? Дальнейшее развитие событий определили два обстоятельства. Во-первых, Эльза увидела сестру, заверещала от радости и стала ее звать, во-вторых, в тот же момент я услышала слова на диалекте, которые Дженнаро говорил Деде, — ту самую похабщину, которую и я когда-то выучила у нас во дворе. Мое терпение иссякло. Я забыла все, что читала о латентном удовольствии, неврозах, полиморфной перверсии девочек и женщин, и отругала обоих, особенно Дженнаро — ему я вцепилась в руку и силой оттащила от Деде. Он разревелся, а Деде нахально заявила мне: «Ты очень злая!»

Я купила обоим мороженое. С того дня я начала внимательно следить, чтобы ничего подобного не повторялось, и с беспокойством наблюдала, не просочились ли похабные диалектные ругательства в речь Деде. По вечерам, когда дети засыпали, я напрягала память: занималась ли я в детстве чем-то подобным с ровесниками во дворе? А Лила? Мы же никогда не говорили об этом. В свое время мы пользовались разными мерзкими словечками, это да, но это были просто ругательства, и использовали мы их в том числе для того, чтобы отбиваться от приставаний взрослых: мы выкрикивали их и спешили унести ноги. А что еще было? Я заставила себя задуматься: трогали ли мы с ней когда-нибудь друг друга? Хотелось ли мне этого когда-нибудь: в детстве, в подростковом возрасте, в юности или уже взрослой? А ей? На этих вопросах я зависла надолго. А потом ответила себе тихо: «Не знаю и знать не хочу». Я допускала, что ее тело мне нравилось, но и в мыслях не могла допустить, что между нами может что-то быть. Страх был слишком силен: если бы нас застукали, забили бы до смерти.

Как бы там ни было, столкнувшись с этой проблемой, я перестала звать Дженнаро к телефону. Я боялась, что он пожалуется Лиле, что здесь, со мной, ему плохо, а то и расскажет о нашем происшествии. Я злилась на себя за этот страх: с какой стати это должно меня волновать? Со временем меня отпустило, даже присматривать за этими двоими я перестала: невозможно же постоянно шпионить. Я посвятила себя Эльзе, а их оставила в покое. Только когда видела, что губы у них посинели, а они все не вылезают из моря, орала с берега, держа наготове два полотенца — для нее и для него.

Так пролетели августовские дни. Дом, поход за покупками, набивание сумок на пляж, море, дом, ужин, мороженое, телефонные звонки. Иногда я болтала с другими мамочками — все они были старше меня, — и была очень рада, когда они хвалили моих детей и меня — за терпение. Они обсуждали мужей и их работу. «Муж преподает латынь в университете», — рассказывала я. На выходные приезжал Пьетро, точно так же, как когда-то на Искью приезжали Стефано и Рино. Мои новые знакомые смотрели на него с уважением: похоже, благодаря его должности даже куст волос на его голове вызывал у них восхищение. Пьетро купался с девочками и Дженнаро, придумывал для них якобы опасные задания, все четверо отлично развлекались. А потом он садился под зонт и работал, жалуясь, что недосыпает. Он часто забывал принимать успокоительное. Когда дети засыпали, он брал меня прямо стоя, на кухне, чтобы не скрипеть кроватью. Брак казался мне институтом, который, вопреки расхожему мнению, убивает в сексе все человеческое.