Будто в подтверждение правоты Пьетро беспорядки вскоре обрели конкретику, затронув моих близких знакомых. От Мариарозы я узнала, что в Милане на Франко напали фашисты и избили так, что он лишился глаза. Я сразу же выехала туда вместе с Деде и маленькой Эльзой. Мы ехали на поезде, я играла с девочками, кормила их, но в то же время с ностальгией вспоминала себя прежнюю (много же успело накопиться разных прежних меня!) — бедную необразованную подружку богатого и увлеченного политикой студента Франко Мари, — которая куда-то сгинула, а тут вдруг вынырнула из небытия.

На вокзале нас встретила золовка, бледная, встревоженная. Мы поехали к ней: на сей раз квартира была пуста, беспорядок — еще больше, чем в тот раз, когда я ночевала у нее после собрания в университете. Пока Деде играла, а Эльза спала, Мариароза рассказала мне больше, чем успела по телефону. Произошло это пять дней назад. Франко выступал на манифестации «Рабочего авангарда» в переполненном зале небольшого театра. После выступления они с Сильвией пошли пешком к ней — она теперь жила с редактором газеты «День» в красивом доме неподалеку от театра. На следующий день Франко должен был ехать оттуда в Пьяченцу. Они были практически в дверях — Сильвия уже вытащила ключи из сумочки, — когда подкатил белый фургон и из него выскочили фашисты. Его отделали до полусмерти, Сильвию побили и изнасиловали.

Мы выпили много вина, потом Мариароза достала наркотик — она употребляла именно это слово, иногда в единственном, как сейчас, иногда во множественном числе. Я тоже решила попробовать, исключительно потому, что даже после выпитого вина не находила ничего хорошего, за что можно было бы уцепиться. Моя золовка говорила все более сурово, а потом замолчала и разрыдалась. Я не знала, как ее утешить. Мне казалось, я слышу ее слезы, слышу звук, с которым они стекают из глаз по щекам. Вдруг она исчезла, исчезла комната, все стало черным. Я потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, мне стало очень стыдно, и, чтобы самооправдаться, я внушила себе, что просто устала. Ночью я спала плохо: тело отяжелело, слова из книг и журналов беспорядочно крутились в голове так, будто буквы алфавита перестали вдруг складываться в нечто осмысленное. Я положила рядом с собой девочек, надеясь на их защиту.

На следующий день я оставила Деде и Эльзу с Мариарозой, а сама отправилась в больницу. Франко лежал в душной палате с зеленоватыми стенами, провонявшей мочой и лекарствами. Он показался мне как будто меньше ростом; опухшее лицо и шея лиловели на фоне белых бинтов. Встретил он меня без радости, как будто стыдился своего вида. Говорила в основном я, рассказывала ему про своих дочек. Через несколько минут он буркнул: «Уходи, не хочу тебя здесь видеть». Я стала спорить, но он прошипел: «То, что ты видишь, — это уже не я. Уходи». Ему было очень плохо. От соседей по палате я узнала, что его снова собираются оперировать. Из больницы я вернулась убитая, Мариароза заметила это, помогла мне с девочками и, как только Деде уснула, отправила меня отдыхать. На следующий день она хотела отвезти меня к Сильвии. Я отказывалась: еще не отошла от встречи с Франко и сознания того, что не только не могу помочь ему, но и усиливаю его страдания. Я сказала, что хочу запомнить Сильвию такой, какой встретила ее на собрании в университете. «Ну уж нет, — ответила Мариароза, — мы должны увидеть ее сейчас. Мы ей нужны». И мы поехали к Сильвии.

Дверь открыла ухоженная дама с очень светлыми волнистыми волосами до плеч. Это была мать Сильвии, с ней — такой же светловолосый Мирко; мальчику тогда было лет пять или шесть. Деде в своей манере, сердито и властно, потащила его играть с Тес, старой куклой, которую она всюду с собой таскала. Сильвия спала, но велела матери разбудить ее, когда мы придем. Ждали мы ее довольно долго. Она вышла к нам сильно накрашенная, в длинном зеленом платье. Но меня поразили не ее синяки, не ссадины и не болезненная походка — Лила после своего свадебного путешествия выглядела еще хуже, — меня потрясли ее пустые глаза. Потухший взгляд никак не соответствовал исступленному голосу с постоянными смешками, каким она начала увлеченно рассказывать мне — именно мне, поскольку я еще не слышала, — о том, что с ней сделали фашисты. Она говорила, как будто рассказывала наизусть заученную детскую считалку-страшилку, которую вынужденно повторяла каждому, кто ее навещал. Мать пыталась ее прервать, но Сильвия отмахивалась и начинала говорить еще громче, выкрикивала похабные ругательства, предсказывала, что уже скоро, совсем скоро наступит жестокое отмщение. Тут я разревелась, и она замолчала. Скоро пришли новые посетители — друзья семьи и ее товарищи, Сильвия завела рассказ заново, а я поспешила забиться в угол, прижала к себе Эльзу и стала ее целовать. В памяти вставали подробности того, что делал Стефано с Лилой, дополненные рассказом Сильвии: обе эти истории звучали для меня животным воплем ужаса.

В какой-то момент я отправилась на поиски Деде. Они с Мирко и куклой были в коридоре, играли в семью — мать, отец и ребенок, причем изображали не мирную жизнь, а сцену ссоры. Я застыла на месте. Деде обучала Мирко: «А теперь ты должен дать мне пощечину, понял?» Новая плоть копировала старую даже в игре; все мы были цепочкой теней, от века проживавших на сцене любовь и ненависть, желание и ярость. Я всматривалась в Деде: она казалась мне копией Пьетро, а Мирко как две капли воды был похож на Нино.