Я полностью доверилась свекрови, и она меня не подвела: и на этот раз она все наладила, и мне оставалось только восторгаться ею и мечтать когда-нибудь стать такой, как она. Уже через пару дней она нашла Клелию, девушку лет двадцати родом из Мареммы, и выдала ей четкие инструкции по уборке дома, походам по магазинам и приготовлению еды. Обнаружив Клелию, Пьетро рассердился — с ним даже не посоветовались.

— Мне рабы в доме не нужны, — заявил он.

— Какая же это рабыня? — спокойно возразила Аделе. — Это просто ее работа. Мы будем ей платить.

Я так осмелела в присутствии свекрови, что добавила от себя:

— А что, по-твоему, рабыней должна быть я?

— Ты мать, а не рабыня.

— Я обстирываю тебя, глажу твои вещи, убираюсь, готовлю. Я родила тебе дочь и теперь одна занимаюсь ею. Я вымоталась.

— А кто тебя заставляет? Я никогда ни о чем тебя не прошу.

Я была готова взорваться, но вмешалась Аделе: она обрушила на сына целый поток саркастических насмешек, и Клелия осталась. После этого Аделе забрала у меня девочку, переставила ее кроватку в свою комнату и взяла на себя заботу о бутылочках. Заметив, что я хромаю, она отвела меня к знакомому врачу, который назначил мне курс уколов. Каждое утро и каждый вечер она приходила ко мне со стерилизатором, шприцами и ампулами и бестрепетной рукой колола меня в ягодицы. Мне сразу полегчало, боль прошла, настроение улучшилось, и я наконец воспрянула духом. Но Аделе не прекращала обо мне заботиться. Она убедила меня заняться собой, отправила к парикмахеру, сводила к дантисту. Но главное — она постоянно вела со мной разговоры о театре и кино, о книге, которую переводила, о другой книге, которую редактировала, о том, что ее муж или кто-то еще из известных людей — она знала их и дружески называла по именам — написали для того или иного журнала. От нее я впервые услышала о феминистках и брошюрах, которые они издавали. Мариароза была знакома с их авторами и искренне восхищалась ими — в отличие от Аделе: та с привычной иронией говорила, что они мелют чушь, пытаясь отделить женский вопрос от классовой борьбы. «Но ты все равно почитай, — посоветовала она, протянув мне пару книжек и добавив загадочно: — Если собираешься быть писательницей, ничего не упускай». Я отложила книжонки в сторону: не хотела тратить время на тексты, которые сама Аделе считала неудачными. Но именно тогда я поняла: свекровь говорит со мной не потому, что ей действительно интересно мое мнение. Она пыталась разрушить сложившийся у меня в голове стереотип плохой матери. Она сыпала передо мной словами, надеясь, что, приходя в соприкосновение, они высекут искру, от которой в моих потухших глазах вновь загорится огонь. Она пришла не для того, чтобы выслушать меня, а для того, чтобы меня спасти.

Но проблемы никуда не девались. Деде продолжала плакать по ночам, я прислушивалась к ее плачу, терзалась и, несмотря на все старания свекрови, по-прежнему чувствовала себя несчастной. У меня появилось свободное время, но мне не писалось. К тому же обычно сдержанный Пьетро при матери терял хладнокровие и порой вел себя откровенно грубо. Едва он возвращался домой, как между ними вспыхивала перепалка, в которой каждый старался уколоть другого побольнее; в результате моя жизнь, и без того не сладкая, оборачивалась ежедневным кошмаром. Как я скоро догадалась, муж во всех своих бедах винил Аделе. Он ссорился с ней по любому поводу, в том числе когда у него не ладилось на работе. Я почти ничего не знала о том, что в университете у него возникли серьезные проблемы; на мое «Как дела?» он всегда отвечал: «Хорошо», не желая меня волновать. Но при матери все его внутренние барьеры падали и он тоном обиженного ребенка изливал на нее все свои неудачи; если я вдруг оказывалась рядом, он делал вид, что меня не видит, — его вполне устраивала роль жены как немого свидетеля.

Тогда мне многое стало ясно. Коллеги Пьетро, все, как один, старше его, верили, что своей блестящей карьерой и известностью за границей он обязан исключительно знаменитой фамилии, и всячески его затирали. Студенты считали, что он слишком строг; в их глазах он был богатым занудой, педантом, который занимается никому не нужной ерундой, возделывает свой сад, не обращая внимания на то, что вокруг растекаются потоки раскаленной лавы, и, вне всякого сомнения, классовым врагом. Он, разумеется, не пытался защищаться, тем более наступать, и продолжал гнуть свою линию: читал содержательные — в этом я не сомневалась — лекции и на экзаменах требовал столь же содержательных ответов. «Мне же трудно!» — однажды вечером чуть ли не выкрикнул он, жалуясь Аделе, но тут же осекся, понизил голос и сказал, что ему нужен покой, что он сильно устает, что коллеги настраивают против него студентов, что какие-то молодчики то и дело врываются в аудиторию прямо посреди лекции, а в последнее время на стенах стали появляться оскорбительные для него надписи. Аделе не успела еще произнести ни слова, как не выдержала я: «Сам виноват! Не надо быть таким реакционером!» Тут он впервые за годы нашего знакомства позволил себе меня одернуть. «Хоть ты-то помолчи, — холодно ответил он. — Только и умеешь, что повторять чужие клише».

Я обиделась и заперлась в ванной. Я поняла вдруг, насколько плохо его знаю. И правда, что он за человек? Тихий, но в то же время страшно упертый. Он поддерживал рабочий класс и студенчество, но экзамены принимал как истый консерватор. Он был атеистом, отказался венчаться в церкви, запретил крестить Деде и в то же время восхищался христианскими общинами в Ольтрарно и обладал глубокими познаниями в вопросах религии. Он был одним из Айрота, но терпеть не мог привилегий, которые давала эта фамилия. Я успокоилась и решила, что должна стать к нему ближе — пусть почувствует, что он мне дорог. «Все-таки он мой муж, — говорила я себе, — нам надо чаще разговаривать». Но в присутствии Аделе это было практически невозможно. Между ними существовала какая-то скрытая неприязнь, из-за которой он вдруг забывал о хороших манерах, а она вела себя с ним как с безнадежным бездарем.

Так мы и жили втроем, в постоянных стычках: он ссорился с матерью, говорил ей что-нибудь ужасное, я набрасывалась на него — так продолжалось до тех пор, пока однажды вечером за ужином мать не спросила его, почему он спит на диване. «Будет лучше, если ты завтра же уедешь», — сказал он в ответ. Я не стала вмешиваться, хотя прекрасно знала, что спит он отдельно, чтобы не будить меня в три часа ночи, когда он наконец выбирался из-за письменного стола и ложился отдохнуть. На следующий день Аделе вернулась в Геную. Я почувствовала себя окончательно брошенной.