Я постаралась сделать для Лилы все, что было в моих силах, — с той ночи и до замужества, то есть до 17 мая 1969 года, когда мы с Пьетро расписались в Флоренции и на три дня съездили в свадебное путешествие в Венецию. По возвращении я с головой окунулась в семейную жизнь. Сначала я думала, что побуду с Лилой недолго, пока температура не спадет. У меня была куча своих дел — и с флорентийской квартирой, и с продвижением книги; телефон у нас не умолкал; мать всем раздала свой номер, но ей никто не звонил — в квартале считали, что эта фигня дома — лишняя головная боль, зато без конца названивали мне, что ее бесило. Одновременно я пыталась записывать идеи для новых романов и устранять пробелы в своих литературных и политических познаниях. Но состояние Лилы так ухудшилось, она так ослабела, что я плюнула на все свои дела и занималась почти исключительно ею. Мать прознала, что мы снова видимся, пришла в дикую ярость, орала, что я ее позорю, и костерила нас обеих на чем свет стоит. Она все еще верила, что может указывать мне, что делать, а чего не делать, и ковыляла за мной своей хромой походкой; порой мне казалось, что она готова влезть в мое тело, лишь бы не дать мне распоряжаться собой. «Нечего тебе с ней возиться, — бурчала мать, — где ты и где она?! Мало нам сраму из-за твоей книжки, теперь еще со шлюхой будешь дружбу водить?» Я пропускала ее слова мимо ушей. С той минуты, когда я оставила Лилу в комнате, а сама вышла к Энцо и Паскуале, всю ночь просидевшим на кухне, я навещала ее каждый день и пыталась устроить ее жизнь.

Я сообщила им, что Лила больна, что она не может больше работать на Соккаво и уволилась. Энцо ничего объяснять не пришлось: он давно знал, что на заводе ей не место, что обстановка там ужасная и что с Лилой и правда что-то не то. Но Паскуале воспринял новость в штыки. Утром, когда мы ехали по пустым улицам, еще не успевшим заполниться машинами, он сказал: «Нечего делать из мухи слона. Конечно, жизнь у Лины не сахар, но она ничем не отличается от жизни всех остальных, кого по всему миру эксплуатирует капитал». По своей всегдашней привычке он начал рассуждать о политике, о положении крестьян на юге, рабочих на севере, о проблемах народов Латинской Америки, Африки и северо-востока Бразилии, об афроамериканцах, вьетнамцах и американском империализме. «Паскуале, — перебила я его, — ты пойми: если Лина не изменит свой образ жизни, она умрет». Но он стоял на своем — не потому, что ему было не жалко Лилу, а потому, что он считал борьбу против Соккаво делом исключительной важности. Лиле он отводил в этой борьбе решающую роль и предпочитал думать, что ее не остановит какой-то пустяковый грипп — она же не я, не мелкобуржуазная интеллектуалка, для которой простуда страшнее политических последствий поражения рабочего движения. Прямо он мне этого, конечно, не сказал, — я сама сделала этот вывод из его полунамеков и обрывочных фраз и озвучила его, чтобы он не сомневался: я все прекрасно поняла. Он занервничал. Высаживая меня возле дома, он сказал, что ему пора на работу, но что позже мы непременно вернемся к этому разговору. В следующий раз, когда я пришла в квартиру в Сан-Джованни-а-Тедуччо, я отвела Энцо в сторонку и сказала ему: «Если ты любишь Лину, и близко не подпускай к ней Паскуале. И никаких разговоров о заводе в ее присутствии!»

В то время я всегда таскала с собой книгу и блокнот для записей: читала в автобусе и когда Лила засыпала. Несколько раз я замечала, как она приоткрывает глаза и внимательно смотрит на меня; возможно, ей было интересно узнать, что я читаю, однако она ни разу не спросила даже, как называется книга, а когда я хотела прочесть ей несколько страниц вслух — как сейчас помню, это был Эптон, сцена в гостинице, — она закрыла глаза, будто я ее утомила. Через несколько дней температура спала, но остался кашель, и я настояла, чтобы она оставалась в постели. Я убиралась, готовила, занималась с Дженнаро. Мальчик капризничал, иногда вел себя грубо и, должно быть в силу возраста, не казался ни обаятельным, ни беззащитным — в отличие от Мирко, второго сына Нино. Зато меня умиляло, когда он, устав, неожиданно прекращал свои буйные игры и засыпал прямо на полу. Я привязалась к нему, и вскоре он научился этим пользоваться, требуя всего моего внимания и мешая мне заниматься домашними делами и читать.

Я пыталась разобраться, в какой ситуации оказалась Лила. Например, были ли у нее деньги? Нет. Я предложила ей денег взаймы, и она их взяла, тысячу раз повторив, что непременно вернет мне долг. Сколько должен был заплатить ей Бруно? Зарплату за два месяца. А выходное пособие? Об этом она ничего не знала. Кем работал Энцо? Сколько зарабатывал? Она не имела понятия. Что конкретно давали эти заочные курсы с заданиями из Цюриха? Трудно сказать. Она ужасно кашляла, ее мучили боли в груди, потливость, спазмы в горле; ей часто казалось, что сердце у нее вот-вот выскочит из груди. Я внимательно следила за всеми симптомами и убеждала ее в необходимости серьезного обследования — одного осмотра, проведенного Армандо, очевидно, было недостаточно. Она не согласилась, но и не отказалась. Как-то вечером, когда Энцо еще не вернулся с работы, зашел Паскуале. Он был со мной очень вежлив, сказал, что и он, и товарищи из комитета, и некоторые работники завода Соккаво переживают за Лилу, беспокоятся, как она. Я сказала, что Лила болеет и ей нужен отдых, но он все равно хотел с ней увидеться, хотя бы поздороваться. Я оставила его на кухне, а сама отправилась к Лиле и посоветовала ей к нему не выходить. Она промолчала, но выражение ее лица означало: «Делай, как считаешь нужным». С ума сойти! Она полностью доверилась мне — это Лила, которая всю жизнь всеми командовала.