Лилу вновь охватил гнев. Так вот куда Паскуале бегает после работы: в дом к этим людям, счастливым мамочкам, папочкам, дедушкам, бабушкам, тетям, дядям и детишкам, таким дружелюбным и образованным, таким терпимым, что они готовы принимать его как своего, несмотря на то что он простой каменщик и даже не успел смыть грязь после рабочего дня.

Надя, как всегда, сердечно обняла Лилу. «Молодец, что пришла, — сказала она. — Оставь мальчика моей маме, нам нужно поговорить». Лила сердито ответила, что поговорить им действительно нужно, и поскорее, за тем она сюда и явилась. У нее не так много времени, подчеркнула она, и Паскуале сказал, что обратно отвезет ее на машине. Они оставили детей с бабушкой в гостиной, а сами, включая Армандо и блондинку, которую, как выяснилось, звали Изабеллой, отправились в Надину комнату — просторную, с кроватью, письменным столом, шкафами, забитыми книгами, и развешанными на стенах плакатами с изображением артистов, названий фильмов и героев-революционеров, о которых Лила не знала ничего или почти ничего. В комнате их ждали еще три молодых человека: двоих Лила никогда раньше не видела, а третьим оказался Дарио. Он лежал на Надиной кровати, прямо в обуви, на ее розовом одеяле: вид после драки у него был плачевный. Все трое курили прямо в комнате, дым стоял столбом. Лила, не ответив даже на приветствие Дарио, выплеснула на них все: они втянули ее в крупные неприятности, по их вине ей грозила потеря работы, из-за их листовок разразился страшный скандал, они не должны больше появляться возле завода, потому что из-за них сюда заявились фашисты, и теперь рабочие завода одинаково ненавидят и красных, и черных. Потом она повернулась к Дарио. Раз не умеешь драться, сиди дома, бросила она ему. Ты хоть понимаешь, что они могли тебя убить? Паскуале пару раз попытался ее перебить, но она с презрением отмахнулась от него, словно само его присутствие в этом доме уже было предательством. Остальные слушали молча. Когда Лила договорила, слово взял Армандо. Это был молодой человек с тонкими, как у матери, чертами лица, густыми черными бровями и синеватым от тщательного бритья подбородком. Он представился — голос у него был низкий и теплый — и сказал, что очень рад знакомству с Лилой и сожалеет, что пропустил ее выступление в комитете. Они долго обсуждали его между собой и сочли настолько важным, что решили напечатать дословно.

— Ты не волнуйся, — спокойно заключил он. — Мы во всем поддержим тебя и твоих товарищей.

Лила закашлялась: от табачного дыма горло у нее драло еще сильнее.

— Вы должны были предупредить меня.

— Конечно, но у нас не было времени.

— Было бы желание — нашлось бы и время.

— Нас мало, а работы все больше.

— Кем ты работаешь?

— В каком смысле?

— Чем зарабатываешь на жизнь?

— Я врач.

— Как твой отец?

— Да.

— Правильно я понимаю, что ты тоже рискуешь своим местом и можешь в любой момент оказаться на улице вместе с сыном?

Армандо недовольно встряхнул головой:

— Лина, не нужно соревноваться, кто больше рискует, кто меньше.

— Его дважды арестовывали, — не выдержал Паскуале. — У меня самого восемь приводов. Здесь все рискуют.

— Да неужели?

— Именно так, — подтвердила Надя. — Мы все на передовой, и каждый готов нести полную ответственность.

Лила, словно забыв, что находится в чужом доме, перешла на крик:

— А если я потеряю работу, мне что, приходить жить сюда? Вы будете меня кормить? Вы позволите мне сесть вам на шею?

— Если захочешь, да, — спокойно ответила Надя.

Всего три слова. Лила поняла, что Надя не шутит. Даже если Бруно Соккаво уволит всех рабочих, она тем же сладким голоском повторит ту же чушь каждому. Она считала себя защитницей рабочих и верила, что имеет право из своей заставленной книгами комнаты с видом на море распоряжаться твоей жизнью, указывать, что тебе делать, и решать за тебя. А если тебя вышвырнут на улицу, она и тут предложит тебе прекрасный выход. Лила еле сдержалась, чтобы не заорать: дура, да я, если захочу, таких дров наломаю, что ты ахнешь, и не тебе, святоша, диктовать мне, что делать и о чем думать! Но вместо этого повернулась к Паскуале и отрывисто сказала:

— Я ухожу. Отвезешь меня или останешься?

Наступило молчание. Паскуале покосился на Надю и пробормотал: «Я тебя отвезу». Лила вышла из комнаты, не прощаясь. Надя поспешила ее проводить, на ходу повторяя, какая она молодец, как ужасно, что она работает в таких невыносимых условиях, как важно зажечь в людях искру будущей борьбы и много чего еще в том же роде. «Не сдавайся!» — призвала она под конец, когда они уже входили в гостиную. Ответа она не дождалась.

Профессор Галиани сидела в кресле с хмурым выражением лица и читала. Она подняла глаза и, игнорируя дочь и Паскуале, который выглядел смущенным, обратилась к Лиле:

— Уже уходите?

— Да, уже поздно. Пошли, Дженнаро. Верни Марко машинку и надевай пальто.

Синьора Галиани улыбнулась внуку, глядевшему на нее с обидой.

— Марко подарил ее Дженнаро.

Лила прищурилась: глаза ее превратились в две узкие щелочки.

— В этом доме все так щедры! Спасибо.

Пока Лила воевала с сыном, надевая на него пальто, профессор не спускала с нее глаз.

— Вы позволите задать вам один вопрос?

— Спрашивайте.

— Где вы учились?

— Мама, Лина торопится, — сердито вмешалась Надя.

Лила впервые расслышала в ее детском голосе ноту нервозности, и порадовалась.

— Дай ты нам поговорить, — вспылила синьора Галиани, но, обращаясь к Лиле, вернулась к прежнему любезному тону: — Так где вы учились?

— Нигде.

— По вашей речи этого не скажешь.

— И тем не менее. Я бросила учебу после начальной школы.

— Почему?

— Способностей не было.

— С чего вы это взяли?

— Греко была способной, а я нет.

Профессор Галиани покачала головой:

— Если бы вы продолжили учебу, добились бы не меньших успехов, чем Греко.

— Откуда вам знать?

— Это моя работа.

— Вы так говорите потому, что зарабатываете себе на жизнь преподаванием. На самом деле эта ваша учеба никому не нужна. Лучше от нее люди не становятся, наоборот, только хуже.

— Элена что, стала хуже?

— Нет, она нет.

— Как же так?

Лила натянула сыну на голову шерстяную шапку.

— Мы еще в детстве договорились: из нас двоих плохая девчонка — это я.