Рабочий день прошел в нервном напряжении, которое Лила, как обычно, прятала за презрительными или агрессивными взглядами. Остальные рабочие не скрывали, что в обострении обстановки, нарушившем мирное течение их жизни, винят именно ее. Все они разделились на два лагеря: первый состоял из нескольких человек, которые надеялись, воспользовавшись ситуацией, сговориться в обеденный перерыв и заставить Лилу пойти к хозяину с просьбой о хотя бы небольшом повышении зарплаты; во втором лагере, куда входило большинство, считали, что с Лилой связываться нельзя, что с ней даже разговаривать опасно, и возражали против любых действий, потому что они ухудшат их и без того тяжелое положение. Прийти к согласию они не могли. Дошло до того, что Эдо, принадлежавший к первому лагерю и особенно злой — у него болела раненая рука, — бросил одному из сторонников второго лагеря: «Если у меня начнется заражение и мне отрежут руку, я приду к тебе домой, оболью все бензином и спалю тебя вместе со всем семейством!» Лила не обращала внимания ни на тех, ни на других; она замкнулась в себе и, опустив голову, просто работала, как всегда старательно, несмотря на разговоры за спиной, оскорбления, температуру. Но она не могла запретить себе думать — о том, что ее ждет. В охваченной жаром голове вихрем проносились мысли: что стало с избитыми студентами? Куда они исчезли? Во что она ввязалась? Джино теперь, разумеется, растрезвонит о ней по всему кварталу, в подробностях опишет ее Микеле Соларе. Страшное унижение — просить о чем-то Бруно, но другого выхода у нее не было: она боялась, что ее уволят, боялась потерять заработок — пусть нищенский, но дававший ей возможность любить Энцо, не переваливая на него ответственность за себя и Дженнаро.

Ей вспомнилась ужасная прошлая ночь. Что это было? Наверное, надо сходить ко врачу. А если врач найдет у нее какую-нибудь болезнь, что она будет делать с работой, с ребенком? Стоп, надо успокоиться, нечего поддаваться панике. В обед, пересилив себя, она решилась отправиться к Бруно. Она хотела поговорить с ним о злой шутке с сосиской, о фашистах, о Джино, попытаться убедить его, что она ни в чем не виновата. По пути в дирекцию она зашла в туалет и, презирая себя за это, причесалась и слегка накрасила губы. Но секретарша Бруно с неприязнью сказала ей, что Бруно нет на месте и, скорее всего, не будет до конца недели. Лилу снова охватил страх. Она подумала, что хорошо бы поговорить с Паскуале, попросить его убедить студентов больше не приходить к заводским воротам. Не будет ребят из комитета, думала она, исчезнут и фашисты, все успокоятся, и жизнь вернется в нормальное русло. Но где искать Паскуале? Она не знала, на какой стройке он работает, а искать его по всему кварталу она ни за что не стала бы, опасаясь наткнуться на мать, отца или брата, встреча с которым была ей особенно противна. Окончательно обессилев от этих мыслей, она решила со всеми своими претензиями обратиться прямо к Наде. Прибежав домой, она оставила Энцо записку с просьбой приготовить ужин, надела на Дженнаро теплое пальто и шапку и на автобусах, с пересадками, поехала с ним на корсо Витторио-Эммануэле.

Небо было пастельно-голубым, ни единого облачка, но солнце уже садилось, дул сильный ветер, и было прохладно. Она прекрасно помнила дом и подъезд, помнила каждую мелочь, включая чувство унижения, которое испытала здесь много лет назад и которое теперь подпитывало ее гнев. Каким непрочным оказалось прошлое: оно на глазах разваливалось на куски и осыпалось на нее градом. Когда-то я привела ее в этот дом на вечеринку, обернувшуюся для нее страданием, и вот теперь из этого же дома появилась Надя, причинив ей страдания еще более мучительные. Но Лила была не из тех, кто готов глотать обиды, поэтому она и пошла туда, таща за собой Дженнаро. Она скажет этой девчонке: «Из-за тебя и твоих дружков я в опасности, я и мой сын. Для тебя это все игрушки, тебе ничего не угрожает, но для нас с ним это слишком серьезно. В общем, или ты все исправляешь, или я так тебя отделаю, что мало не покажется!» Именно так она ей и скажет. Лилу бил кашель и душил гнев; ей не терпелось выплеснуть его наружу.

Дверь в подъезд была открыта. Поднимаясь по лестнице, она вспоминала, как мы шли по ней вдвоем, оставив на улице проводившего нас Стефано; вспоминала, какие на нас были платья и туфли, о чем мы говорили по пути туда и обратно. Она позвонила в дверь. Ей открыла профессор Галиани. Она ничуть не изменилась: та же любезность, тот же безупречный внешний вид; она идеально вписывалась в обстановку своей ухоженной квартиры. По сравнению с ней Лила почувствовала себя грязной — из-за вони сырого мяса, которая пропитала ее насквозь; из-за простуженного горла; из-за температуры, заставлявшей путаться мысли и чувства; из-за своего плохо воспитанного ребенка, что-то канючившего на диалекте.

— Надя дома? — спросила она грубо.

— Нет, ее нет.

— Когда она вернется?

— К сожалению, не знаю. Может, через десять минут, а может, через час — она мне не докладывает.

— Можете ей передать, что ее искала Лина?

— У вас что-то срочное?

— Да.

— А мне не хотите рассказать?

Что рассказать? Лила отвела взгляд от синьоры Галиани и скользнула им ей за спину. Увидела старинную мебель и люстры, огромные книжные шкафы, поразившие ее еще в первый раз, бесценные картины на стенах. Вот мир, о котором грезил Нино, прежде чем связался со мной, думала она. Это совсем другой Неаполь, но что я о нем знаю? Ничего. Мне никогда в нем не жить, ни мне, ни Дженнаро. Так пусть он рухнет, пусть его пожрет огонь и засыплет пепел, пусть его затопит горящая лава!

— Нет, спасибо, мне надо поговорить с Надей, — ответила она наконец. Пора было прощаться: зря только сюда тащилась. Но от нее не укрылось недовольство, с каким профессор говорила о своей дочери, и потому она вдруг совсем другим, легкомысленным тоном сказала: — Знаете, а я у вас уже была, несколько лет назад, на вечеринке. Помню, ждала бог знает чего, а оказалось, тут такая скукотища — я еле до конца дотерпела.