Эльза очень мне обрадовалась. «Папа совсем не умеет играть», — сказала она сердито. Деде защищала Пьетро и нападала на сестру, дескать, та слишком маленькая и глупая и сама портит все игры. Пьетро смотрел на меня, не скрывая дурного настроения.

— Ты что, не спала?

— Плохо спалось.

— Нашла нужные книги?

— Да.

— Где же они?

— А где им быть, по-твоему? Дома. Я проверила все что надо, и все.

— Почему ты злишься?

— Потому что ты меня злишь.

— Мы вчера звонили тебе второй раз. Эльза хотела пожелать тебе спокойной ночи, но тебя не было дома.

— Было жарко, я решила пройтись.

— Одна?

— А с кем?

— Деде говорит, что у тебя есть жених.

— Деде так тебя обожает: она что угодно скажет, лишь бы оттеснить меня.

— Или просто видит и слышит то, чего я не вижу и не слышу.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что сказал.

— Пьетро, давай начистоту: к твоим многочисленным болезням добавилась еще и ревность?

— Я не ревную.

— Будем надеяться. Но на всякий случай предупреждаю заранее: я на дух не выношу ревнивцев. Это уж слишком!

В последующие дни стычки подобного рода вспыхивали все чаще. Я была с ним холодна, придиралась к нему по пустякам, одновременно презирая себя. Временами меня охватывал гнев: чего он от меня хочет? Что я могу поделать? Я любила Нино, всю жизнь любила: разве я могла выбросить его из сердца, из головы, из груди теперь, когда он тоже меня желал? С самого детства я выстроила в себе идеальный механизм самоцензуры. Я никогда не давала воли своим истинным влечениям и всегда находила способ пресечь безумные поползновения, перенаправив их в нужное русло. Но теперь все, хватит, говорила я себе, пропади все пропадом, включая меня самое.

И все же я колебалась. Несколько дней не звонила Нино, о чем предусмотрительно предупредила его еще во Флоренции. А потом вдруг начала звонить по три-четыре раза в день, плюнув на осторожность. Я дошла до того, что оставляла Деде в паре шагов от телефонной будки. Я разговаривала с ним из этой раскаленной на солнце клетки и иногда, вся мокрая от пота, не в силах терпеть пристальный взгляд этой малолетней шпионки, моей дочери, распахивала настежь дверь и кричала: «Что ты стоишь столбом? Я же велела тебе смотреть за сестрой!» Теперь мои мысли занимала главным образом конференция в Монпелье. Нино все настойчивее дергал меня, повторяя, что я должна доказать ему, что действительно им дорожу. От бурных ссор мы переходили к страстным признаниям в любви, от взаимных упреков — вылетавших мне в кругленькие суммы, звонила-то я по межгороду, — к самым смелым откровениям, словно надеясь, что они помогут нам утолить взаимное желание. Однажды, устав от нытья Деде и Эльзы под дверью будки («Мам, выходи скорее, нам скучно»), я сказала ему:

— У меня есть только один способ поехать с тобой в Монпелье.

— Какой?

— Признаться во всем Пьетро.

Долгое молчание.

— Ты действительно готова на это?

— Да, но при одном условии: ты расскажешь все Элеоноре.

Снова долгое молчание.

— Ты хочешь, чтобы я причинил боль Элеоноре и своему сыну? — тихо спросил Нино.

— Да. Я ведь собираюсь сделать то же самое с Пьетро и дочерьми. Решиться и значит причинить боль.

— Альбертино еще совсем маленький.

— Эльза тоже. А уж Деде просто этого не перенесет.

— Давай сделаем это после Монпелье?

— Нино, не играй со мной.

— Я не играю.

— А раз не играешь, будь последовательным: ты говоришь со своей женой, я говорю со своим мужем. Немедленно. Сегодня же вечером.

— Дай мне немного времени, это нелегко.

— А мне легко?

Он начал изворачиваться. Сказал, что Элеонора — женщина очень ранимая. Что вся ее жизнь сосредоточена вокруг него и ребенка. Что в юности она два раза пыталась покончить с собой. На этом он не остановился: я поняла, что вызвала его на полную откровенность. Слово за слово, со свойственной ему предусмотрительностью, он признался, что развод не только причинит боль его жене и сыну, но и лишит его множества удобств («в Неаполе можно сносно жить, только если ты богат») и полезных связей, благодаря которым он мог заниматься в университете тем, что ему нравилось. Затем, поддавшись порыву быть со мной до конца честным, он сказал: «Ты ведь в курсе, как меня уважает твой свекор. Если все узнают о нашей связи, это будет означать полный разрыв с Айрота». Почему-то именно последнее его замечание ранило меня больнее всего.

— Хорошо, — сказала я. — Закончим на этом.

— Подожди.

— Я и так слишком долго ждала. Надо было раньше решиться.

— Что ты собираешься делать?

— Признать, что мой брак больше не имеет смысла, и пойти своей дорогой.

— Ты уверена?

— Да.

— Ты приедешь ко мне в Монпелье?

— Я сказала: пойти своей дорогой, а не твоей. Между нами все кончено.