Все началось вечером, за ужином. Пьетро с восхищением заговорил об одном неаполитанском профессоре, в то время пользовавшемся достаточно высокой репутацией, когда Нино вдруг сказал: «Я так и думал, что тебе нравится этот придурок». Муж, сбитый с толку, неуверенно улыбнулся в ответ, но Нино не только не унялся, а, напротив, довольно жестко высмеял легкость, с какой Пьетро ведется на показуху. На следующее утро, за завтраком, случился еще один небольшой инцидент. Не помню, в связи с чем, но Нино вдруг вспомнил о моей давнишней стычке с преподавателем богословия по поводу Святого Духа. Пьетро, который ничего не знал об этом эпизоде, захотел узнать подробности, и Нино, обращаясь не к нему, а к девочкам, повел рассказ о героическом подвиге, совершенном их мамой, когда она была еще маленькой.

Муж похвалил меня за смелость, но вслед за тем принялся рассказывать Деде, что произошло с двенадцатью апостолами в день Пятидесятницы, — точно тем же голосом, каким обычно, услышав по телевизору очередную глупость, объяснял дочери, как в действительности обстоит дело. «Послышался шум, как от ветра, вспыхнули языки пламени, и апостолы получили дар понимать всех людей, на каком бы языке они ни говорили». Он повернулся к нам с Нино, напомнил о сошедшей на учеников Христа благодати, процитировал пророка Иоиля: «Излию от Духа Моего на всякую плоть» — и заключил, что Святой Дух — это символ, необходимый для понимания того, что самые разные люди могут жить вместе, образуя сообщество. Нино слушал со все более насмешливым выражением лица, а в конце его речи воскликнул: «Я всегда подозревал, что в душе ты священник, — перевел взгляд на меня и с сарказмом спросил: — Ты-то хоть ему жена или верная Перпетуя?» Пьетро покраснел. Он никогда не любил эту тему, и я чувствовала, что ему очень неприятно. «Простите меня, — пробормотал он, — я зря отнимаю у вас время. Пойдем работать».

Подобные эпизоды без всяких видимых причин повторялись все чаще. Наши отношения с Нино оставались прежними: внимательность, вежливость, дистанция — но между ним и Пьетро как будто рухнул какой-то барьер. За завтраком и ужином гость позволял себе все более издевательски, на грани оскорбления, разговаривать с хозяином, но отпускал свои замечания якобы дружеским тоном, с улыбкой на губах, делая заведомо дурацкой любую попытку возмутиться. Я хорошо знала эту манеру: в квартале те, кто посообразительнее, часто вели себя так с теми, кто поглупее, превращая их в мишень для насмешек. Пьетро был в полном замешательстве: ему нравился Нино, он его уважал и не мог дать ему отпор. Лишь качал головой, притворялся, что оценил шутку, но про себя, судя по всему, задавался вопросом, что он сделал не так, все еще надеясь, что они вот-вот вернутся к прежней задушевности. Но Нино упорно вел свою игру. Он обращался ко мне и девочкам, говорил очередную колкость и ждал нашего одобрения. Девочки с радостью ему подыгрывали, и я иногда тоже. Одновременно я думала: зачем он так себя ведет? Если Пьетро на него обидится, нашим отношениям конец. Но Пьетро не обижался — он искренне не понимал, что происходит. К нему вернулись его неврозы. Снова то же измученное лицо, многолетняя усталость в глазах, сморщенный лоб. С этим надо что-то делать, говорила я себе, и как можно скорее. Но ничего не делала. Мне стоило немалого труда не поддаться не то чтобы восхищению, а какому-то возбуждению — да, пожалуй, именно возбуждению, — когда я видела, как один из Айрота, умнейший человек с блестящим образованием, теряется, смущается и лишь жалобно блеет в ответ на молниеносные и порой жестокие словесные выпады Нино Сарраторе — моего школьного товарища и друга, родившегося в том же квартале, что и я.