Я отправилась на прогулку с Элеонорой и тремя детьми в таком хорошем расположении духа, что, вонзи она мне в спину нож, я бы не почувствовала боли. Впрочем, от моей приветливости жена Нино забыла всю свою враждебность, хвалила Деде и Эльзу за то, какие они воспитанные, и заявила, что восхищается мною. Нино рассказал ей обо мне все: о том, как я училась, о моем писательском успехе. «Я даже немного ревную, — призналась она, — не потому, что ты такая умная, а потому, что ты знаешь его всю жизнь, а я нет». Ей тоже хотелось бы познакомиться с ним еще в детстве, знать, каким он был в десять лет, каким в четырнадцать, слышать его голос до ломки, его детский смех. «Хорошо, что у меня есть Альбертино, — сказала она, — он вылитый отец».

Я присмотрелась к ребенку и не нашла в нем ни единой черты Нино, — может, они должны проявиться позднее. «А я похожа на папу», — тут же с гордостью воскликнула Деде. «А я на маму», — вмешалась Эльза. Мне снова вспомнился Мирко, сын Сильвии, — вот он всегда был копией Нино. Какое удовольствие испытала я тогда, у Мариарозы дома, когда взяла его на руки, баюкала, укачивала. Что я искала в том ребенке, когда до материнства мне было еще далеко? Что я искала в Дженнаро, когда еще не знала, что его отец Стефано? Что теперь, когда я сама была матерью Деде и Эльзы, искала в Альбертино, зачем так внимательно разглядывала его? Я знала, что Нино никогда не вспоминает о Мирко, знала, что он никогда не интересовался Дженнаро. Одурманенные страстью, мужчины разбрасывают свое семя, не думая о том, что делают. Они входят в нас, а потом убираются, оставляя у нас внутри свой призрак, как случайно забытую вещь. Интересно, Альбертино — желанный ребенок, зачатый сознательно? Или и он оказался на руках у женщины-матери помимо желания Нино? Я опомнилась, сказала Элеоноре, что ее сын — копия отца, и осталась довольна своим враньем. Затем я пустилась в подробный рассказ о том, каким был Нино в начальной школе, как учительница Оливьеро и директор устраивали в школе соревнования между учениками, как мы учились в лицее, как ходили в гости к профессору Галиани, как с другими нашими друзьями проводили каникулы на Искье. На этом я остановилась, хотя Элеонора продолжала, как маленькая, спрашивать: «А потом?»

Мы болтали и болтали, и она проникалась ко мне все большей симпатией. Если мы заходили в магазин, я брала примерить ту или иную вещь, говорила, что она мне нравится, но не покупала, то, стоило нам выйти на улицу, как оказывалось, что ее купила Элеонора — мне в подарок. Деде и Эльзе она тоже накупила нарядов. В ресторане платила она, за такси тоже: водитель сначала доставил домой нас с дочками, а потом повез к гостинице нагруженную пакетами Элеонору. Мы с девочками махали руками ей вслед, пока машина не повернула за угол. Эта женщина, думала я, воплощала собой другую часть моего города, бесконечно далекую от той, в которой росла я. Она тратила деньги так, будто они ничего не стоили, и я не сомневалась, что это не деньги Нино. Ее отец был адвокатом, как и дед, мать происходила из семьи банкира. В чем различие, спрашивала я себя, между богатством этих буржуа и богатством Солара. И какими запутанными маршрутами путешествуют деньги, прежде чем становятся высокими зарплатами и умопомрачительными гонорарами. Я помнила, чем молодые парни в нашем квартале зарабатывали себе на жизнь: разгружали контрабанду, рубили деревья в парке, работали на стройке. Я помнила, как Антонио, Паскуале и Энцо надрывались за гроши ради простого выживания. Инженеры, архитекторы, адвокаты, банкиры — дело другое, но и их состояния, проходя через тысячу фильтров, проистекали из того же криминального источника; кое-какая мелочь в виде чаевых перепадала даже моему отцу, благодаря чему он смог отправить меня учиться. Где тот порог, за которым плохие деньги становятся хорошими, и наоборот? Были ли чистыми деньги, на которые Элеонора в тот знойный флорентийский день накупила нам подарков? Чем они отличались — если отличались — от денег, которыми Микеле расплачивался с Лилой за ее работу? Мы с дочками весь вечер крутились перед зеркалом, примеряя новые наряды. Вещи были отменного качества, красивых сочных тонов. Особенно мне шло платье темно-красного цвета в стиле сороковых — мне не терпелось показаться в нем Нино.

К сожалению, до отъезда Сарраторе в Неаполь еще раз встретиться нам не удалось. Но, вопреки моим страхам, время не остановилось на месте, а стремительно полетело вперед. Я знала, что Нино вернется. Мы обязательно обсудим мой текст. Чтобы избежать ненужных ссор, я положила экземпляр на стол Пьетро. Потом позвонила Мариарозе и сказала, что привела в порядок заметки, о которых мы говорили. Она попросила немедленно прислать ей рукопись. Несколько дней спустя она позвонила мне и с большим воодушевлением спросила разрешения перевести текст на французский и отправить в Нантер своей подруге, у которой было небольшое издательство. Я с радостью согласилась, но этим дело не кончилось. Через несколько часов мне позвонила свекровь и наигранно обиженным голосом спросила:

— Значит, теперь ты даешь свои тексты читать Мариарозе, а не мне?

— Боюсь, тебе это неинтересно. Там всего-то семьдесят страниц: это не роман. Да я и сама не знаю, что это.

— Когда не знаешь, что написала, это значит, что работа удалась. И позволь мне самой решать, что мне интересно, а что нет.

Я отправила экземпляр и ей, так, между делом. Это было утром, а около полудня вдруг позвонил Нино, с вокзала — он только что приехал во Флоренцию.

— Буду у тебя через полчаса, заброшу чемодан — и сразу в библиотеку.

— Даже не поешь? — спросила я совершенно естественным голосом.

Теперь все это представлялось мне абсолютно нормальным, словно логичное завершение долгого пути: что он будет спать в моем доме, что я буду готовить ему еду, что он будет принимать душ в моей ванной, что мы вместе сядем обедать — он, девочки и я, — пока Пьетро принимает в университете экзамены.