Несомненно, ни один человек на свете не поверит моему повествованию под названием «Ледяной сфинкс». И все-таки его надо, по-моему, предложить на суд публики. Пусть она сама решает, верить ему или нет.

Прежде чем начать рассказ о столь невероятных и ужасающих приключениях, следует сказать, что трудно представить себе менее подходящее для человека место, чем острова Запустения – так их нарек в 1779 году капитан Кук. Что ж, я пробыл там несколько недель и могу утверждать, что они вполне заслуживают грустного наименования, которое присвоил им знаменитый английский мореплаватель. Острова Запустения – этим все сказано…

Я знаю, что составители географических карт придерживаются названия «Кергелены», которым они обычно обозначают этот архипелаг, расположенный на 49°54′ южной широты и 69°6′ восточной долготы. Оправданием им служит то обстоятельство, что первым обнаружил эти острова в южной части Индийского океана французский барон Кергелен. Произошло это в 1772 году. Барон, командовавший эскадрой, вообразил тогда, что открыл новый континент, омываемый антарктическими морями; но уже следующая экспедиция заставила его понять свою ошибку: то был всего лишь архипелаг. Если кого-нибудь интересует мое мнение, то название «острова Запустения» – единственное, которое подходит для этой россыпи из трехсот островов и островков, затерянных среди бескрайних океанских просторов, где шумят, не переставая, бури южных широт.

И все же на этих островах живут люди, и 2 августа 1839 года исполнилось ровно два месяца с тех пор, как благодаря моему присутствию в гавани Рождества общее количество европейцев и американцев, представляющих собой основное ядро здешнего населения, увеличилось на одну душу. Хотя, по правде говоря, я стал с нетерпением дожидаться первого же случая покинуть эти места, как только закончил геологические и минералогические изыскания, которые и стали причиной моего появления здесь.

Гавань Рождества расположена на самом крупном острове архипелага, имеющем площадь 4500 квадратных километров, что в два раза меньше площади Корсики. Это довольно-таки удобный порт, где можно становиться на якорь в нескольких морских саженях от берега. Обогнув с севера мыс Франсуа, на котором возвышается Столовая гора высотой в 1200 футов, отыщите глазами базальтовую гряду, в которой природа проделала широкую арку. Устремив через нее свой взор, вы заметите тесную бухту, защищенную многочисленными островками от бешеных западных и восточных ветров. Это и есть гавань Рождества. Теперь ваш корабль может направляться прямо туда, забирая чуть вправо. На стоянке можно ограничиться одним якорем, что предоставляет свободу для разворота и прочих маневров – во всяком случае, пока бухту не затянет льдами.

Кстати, на Кергеленах насчитывается сотни других фиордов. Берега здесь извилисты, как истрепанные края юбки на нищенке, особено те, что обращены на север и на юго-восток. Прибрежные воды кишат островками разной величины. Вулканическая почва состоит из кварца с примесью голубоватого камня. С наступлением лета камни покрываются зеленым мхом, серыми лишайниками, явнобрачной растительностью и неприхотливыми камнеломками. Единственный здешний кустарник, напоминающий по вкусу горчайшую капусту, не встретишь ни в одной стране мира.

Здесь в привеликом множестве водятся королевские и разные прочие пингвины, которые расхаживают, поблескивая желтыми и белыми грудками, откидывая назад глупые головки и размахивая крыльями, напоминающими опущенные рукава, и походят издали на монахов, вереницами шествующих вдоль могильных плит.

Добавлю, что на Кергеленах находят убежище тюлени, нерпы и морские слоны, охота на которых составляла в те времена основу оживленной торговли, благодаря чему на архипелаг частенько заплывали корабли.

В один прекрасный день я прогуливался в порту, когда меня нагнал хозяин гостиницы, где я расположился, и сказал:

– Если я не ошибаюсь, вы у нас засиделись, мистер Джорлинг?

Это был высокий полный американец, обосновавшийся здесь уже 20 лет назад и владевший единственной гостиницей в порту.

– Вообще-то да, мистер Аткинс, – отвечал я, – если вас не обидит такой ответ.

– Ни в коем случае, – отозвался славный малый. – Как вы догадываетесь, я привык к таким ответам, подобно тому, как скалы мыса Франсуа привыкли к океанским волнам.

– И отражаете их, подобно им…

– Вот именно! В тот самый день, когда вы высадились в гавани Рождества и остановились у Фенимора Аткинса, под вывеской «Зеленый баклан», я сказал себе: «Через две недели, а то и всего через одну, моему постояльцу наскучит здесь, и он пожалеет, что приплыл на Кергелены…»

– Нет, почтенный Аткинс, я никогда не жалею о содеянном!

– Хорошая привычка!

– Кстати, на ваших островах я обнаружил немало любопытного. Я бродил по холмистым плато, обходил торфяники, продирался через жесткие мхи, чтобы раздобыть интересные образцы минералов и горных пород. Я участвовал в охоте на нерпу и тюленя, бывал на птичьих базарах, где мирно соседствуют пингвины и альбатросы, что показалось мне весьма примечательным явлением. Время от времени вы потчевали меня блюдом из буревестника, приготовленным вами собственноручно, которое оказалось вполне съедобным – при условии, если у едока хороший аппетит. Наконец, я встретил в «Зеленом баклане» великолепный прием, за который не устаю благодарить вас… Но, если я умею считать, минуло уже два месяца с того дня, когда трехмачтовое чилийское судно «Пенас» высадило меня в разгар зимы в гавани Рождества…

– … и вам не терпится оказаться снова в вашей, то есть нашей стране, мистер Джорлинг, – закончил за меня мой собеседник, – снова увидеть Коннектикут и Хартфорд, нашу столицу…

– Без всякого сомнения, почтенный Аткинс, ибо вот уже три года я скитаюсь по миру… Пришло время остановиться, пустить корни…

– Хм, когда появляютя корни, – подхватил американец, подмигнув, – то недолго и отрастить ветки!

– Соверешнно справедливо, почтенный Аткинс. Однако у меня нет семьи, и вполне вероятно, что на мне прервется наш род. В сорок лет мне уже вряд ли взбредед в голову отращивать ветки, вы же, мой дорогой хозяин, уже сделали это, ибо вы – настоящее дерево, да еще какое…

– Дуб – даже, если хотите, из породы каменных.

– Вы правильно поступили, подчинившись законам природы. Раз природа снабдила нас ногами, чтобы мы ходили…

– То она не забыла и про место, которым пользуются для сидения! – закончил за меня с громогласным смехом Фенимор Аткинс. – Именно поэтому я очень удобно уселся в гавани Рождества. Кумушка Бетси подарила мне двенадцать ребятишек, а они в свою очередь порадуют меня внуками, которые станут цепляться за мои ноги, как котята…

– Вы никогда не вернетесь на родину?

– Что бы я там делал, мистер Джорлинг? Нищенствовал? Напротив, здесь, на островах Запустения, где мне ни разу не пришлось ощутить пустоту, я добился достатка для себя и своего семейства.

– Несомненно, почтенный Аткинс, и мне остается только поздравить вас, раз вы живете счастливо. И все же не исключено, что в один прекрасный день у вас возникнет желание…

– Пустить корни в иную почву? Куда там, мистер Джорлинг! Я же говорю, что вы имеете дело с дубом. Попробуйте-ка пересадить дуб, вросший по середину ствола в гранит Кергелен!

До чего приятно было слушать этого достойнейшего американца, отлично прижившегося на архипелаге и приобретшего отменную закалку благодаря здешнему неуютному климату! Он обитал здесь со всем своим семейством, напоминавшим жизнерадостных пингвинов, – радушной матушкой и крепышами-сыновьями, пышущими здоровьем и не имеющими ни малейшего понятия об ангине или несварении желудка. Дела у них шли на славу. В «Зеленый баклан», ломящийся от товаров на любой вкус, заглядывали моряки со всех судов – и китобойных, и всех прочих, – которые бросали якоря у берегов Кергелен. Здесь они пополняли запасы жира, сала, дегтя, смолы, пряностей, сахара, чая, консервов, виски, джина, виноградной водки. Кроме того, в гавани Рождества просто не было другой гостиницы и другой таверны. Что до сыновей Фенимора Аткинса, то они трудились плотниками, мастерами по парусам, рыбаками, а в теплый сезон промышляли ластоногих в самых узких расселинах прибрежных скал. Славные парни, без лишних причитаний покорившиеся своей судьбе…

– Да и вообще, почтенный Аткинс, скажу напоследок, что я счастлив, что побывал на Кергеленах. Я увезу отсюда приятные воспоминания, – сказал я. – Однако я с радостью снова вышел бы в море…

– Ну-ну, – ответствовал этот доморощенный философ, – немного терпения! – Никогда не следует торопить час расставания. И не забывайте: хорошие деньки обязательно вернутся. Недель через пять-шесть…

– Пока же, – перебил я его, – горы и долины, скалы и берега покрыты толстым слоем снега, и солнце бессильно проникнуть сквозь туман, тянущийся до самого горизонта…

– Вот тебе на! Мистер Джорлинг, приглядитесь: под белым покровом уже пробивается зеленая травка! Стоит только посмотреть внимательнее, как…

– Ее можно рассмотреть только через лупу! Неужели вы станете утверждать, Аткинс, что сейчас, в августе, то есть в феврале, если пользоваться понятиями Северного полушария, ваши бухты уже очистились ото льда?

– Согласен, мистер Джорлниг. Но мне всего лишь остается вторично призвать вас к терпению! В этом году выдалась мягкая зима. Скоро на горизонте – и на западе, и на востоке – покажутся мачты судов. Сезон рыбной ловли уже не за горами!

– Да услышит вас небо, почтенный Аткинс, и да приведет оно в наш порт корабль! Шхуну «Халбрейн»!..

– Ведомую капитаном Леном Гаем! – подхватил тот. – Отличный моряк, хоть и англичанин – ну, да толковые люди есть повсюду. К тому же он пополняет запасы в «Зеленом баклане».

– И вы полагаете, что «Халбрейн»…

– Уже через неделю появится на траверзе мыса Франсуа. Если этого не произойдет, то придется признать, что капитана Лена Гая больше не существует на свете, а это может означать лишь одно: что шхуна «Халбрейн» сгинула на полпути между Кергеленами и мысом Доброй Надежды!..

С этими словами, подарив мне на прощанье выразительный жест, говорящий о фантастичности подобного предположения, почтенный Фенимор Аткинс оставил меня на берегу в одиночестве.

Впрочем, я питал надежду, что прогнозы моего хозяина в конце концов сбудутся, ибо погода свидетельствовала именно об этом. Все указывало на приближение теплого времени года – теплого для этих мест. Конечно, главный остров архипелага расположен на той же широте, что Париж в Европе или Квебек в Канаде, но речь идет о Южном полушарии, которое, благодаря эллиптоидной орбите, описываемой Землей вокруг Солнца, охлаждается зимой куда сильнее, чем Северное, а летом сильнее разогревается. Во всяком случае, зимой на Кергеленах бушуют страшные бури, и море на протяжении нескольких месяцев треплют шторма, хотя вода не охлаждается сверх меры, оставаясь в пределах двух градусов Цельсия зимой и семи – летом, совсем как на Фолклендских островах и у мыса Горн.

Нечего и говорить, что в это время года в гавань Рождества и другие порты архипелага не осмеливается сунуться ни одно судно. В те времена, о которых я веду речь, паровые суда оставались редкостью. Что же до парусников, то они, дабы не быть затертыми льдами, искали убежища в портах Южной Америки, у западных берегов Чили, или в Африке – чаще всего в Кейптауне, вблизи мыса Доброй Надежды. Несколько баркасов, одни из которых вмерзли в лед, а другие, оказавшись на песчаном берегу, заросли инеем до самых верхушек мачт, – вот все, что представало моему взору в гавани Рождества.

Сезонные различия в температурах на Кергеленах невелики. Здешний климат можно назвать холодным и влажным. Частенько на острова, особенно на западную их часть, обрушиваются ураганы, приносящие с собой дожди и град. На востоке же небо чаще бывает свободным от облаков, хотя солнечным лучам приходится пробиваться сквозь пелену тумана, поэтому здесь граница снегов на горных отрогах останавливается саженях в пятидесяти от береговой линии.

Неудивительно поэтому, что, проведя на Кергеленах два месяца, я теперь с нетерпением ждал возможности отплыть восвояси на шхуне «Халбрейн», достоинства которой с точки зрения непревзойденных качеств ее экипажа и отменной плавучести ее самой не переставал расписывать мне жизнерадостный хозяин гостиницы.

«Ничего лучшего нельзя даже пожелать! – твердил он с утра до вечера. – Среди всех бесчисленных капитанов английского флота ни один не сравнится с моим другм Леном Гаем. Ему не занимать ни храбрости, ни мастерства. Если бы он вдобавок был более разговорчив, ему попросту не было бы цены!»

В конце концов я решил последовать рекомендациям почтенного Аткинса. Как только «Халбрейн» бросит якорь в гавани Рождества, я поспешу договориться с ее капитаном. После шести-семидневной стоянки шхуна возьмет курс на остров Тристан-да-Кунья, где дожидались олова и меди, которыми был загружен ее трюм.

Мой план состоял в том, чтобы остаться на несколько недель на этом острове, после чего вернуться в родной Коннектикут. В то же время я не забывал о случайностях, которые способны вмешиваться в людские планы, ибо всегда следует, руководствуясь советом Эдгара По, «учитывать непредвиденное, неожиданное, невероятное, ибо побочные, второстепенные, случайные обстоятельства часто вырастают в непреодолимые преграды, так что в своих подсчетах нам никогда нельзя забывать про Случай».

И если я цитирую здесь нашего великого американского поэта, то только потому, что, будучи сам человеком практического склада, серьезным и не наделенным богатым воображением, я все-таки не перестаю отдавать должное этому гениальному певцу странностей, присущих человеческой натуре.

Вернемся, однако, к шхуне «Халбрейн», вернее, к обстоятельствам, при которых мне предстояло покинуть гавань Рождества. Я не опасался никаких осложнений. В те времена на Кергелены заходило за год не менее пятисот судов. Охота на китов и ластоногих давала блестящие результаты – достаточно сказать, что, добыв одного морского слона, можно было получить тонну жира – количество, ради которого пришлось бы уничтожить тысячу пингвинов. Правда, в последние годы число кораблей, наведующихся на архипелаг, сократилось до дюжины в год, поскольку неумеренное истребление морской фауны сильно уменьшило привлекательность этих мест.

Поэтому я не испытывал ни малейшего беспокойства относительно перспектив отплытия из бухты Рождества, даже если «Халбрейн» не окажется вовремя в нашей гавани и капитан Лен Гай не сможет пожать руку своему приятелю Аткинсу.

Не проходило дня, чтобы я не выходил на прогулку вокруг порта. Солнце пригревало все сильнее. Скалы и нагромождения застывшей вулканической лавы все решительнее освобождались от белого зимнего одеяния. На нависших над морем скалах появлялся мох цвета забродившего вина, а в море тянулись на 50–60 ярдов ленты водорослей. Внутри острова потихоньку поднимали скромные головки злаки, в том числе явнобрачная лиелла родом из Анд, растения, родственные тем, что образуют флору Огненной Земли, а также единственный здешний кустарник, о котором я уже говорил, – гигантская капуста, весьма ценимая как средство против цинги.

Что же касается сухопутных млекопитающих (морскими млекопитающими прибрежные воды буквально кишели), то мне не довелось наткнуться ни на одного. Не оказалось здесь также земноводных и рептилий. Я наблюдал лишь немногих насекомых, напоминающих бабочек, да и то без крыльев, ибо в противном случае мощные воздушные потоки унесли бы их в бескрайний океан.

Раз-другой я выходил в море на прочном баркасе – из тех, на каких рыбаки борются с бешеными ветрами, обрушивающимися на скалы Кергелен. На таком баркасе можно было бы достичь Кейптауна, хотя подобный переход занял бы много дней. Но в мои намерения ни в коем случае не входило покидать гавань Рождества столь рискованным способом… Нет, я питал надежды на шхуну «Халбрейн», которая вот-вот должна была войти в наши воды.

Тем временем, прогуливаясь от одной бухты до другой, я продолжал с любопытством изучать эти изрезанные берега, напоминающие вулканический скелет, проступающий мало-помалу сквозь белый саван зимы…

Иногда меня охватывало нетерпение, и я напрочь забывал мудрые советы хозяина гостиницы, не мечтавшего ни о чем, кроме счастливого существования в гавани Рождества. Видимо, в этом мире насчитывается не так уж много людей, кого жизнь сумела сделать философами. Пусть мышцы значили для Фенимора Аткинса больше, чем нервы, пусть ум ему заменял инстинкт – он был лучше моего оснащен, чтобы отражать удары судьбы, поэтому его шансы на обретение здесь счастья были куда предпочтительнее моих.

– Где же «Халбрейн»? – твердил я ему каждое утро.

– «Халбрейн», мистер Джорлинг? – откликался он неизменно бодрым тоном. – Разумеется, она придет сегодня же! А если не сегодня, то завтра! Какие могут быть сомнения, что в конце концов наступит день, которому суждено стать кануном утра, когда в бухте Рождества затрепещет флаг капитана Лена Гая!

Я подумывал, не забраться ли мне на Столовую гору, дабы расширить обзор. С высоты 1200 футов взор простирается на 34–35 миль, так что оттуда, несмотря на туман, шхуну можно было бы приметить на целые сутки раньше. Однако идея карабкаться на гору, до сих пор укутанную снегами, могла взбрести в голову только безумцу.

Меряя шагами берег, я часто вынуждал спасаться бегством ластоногих, которые с брызгами погружались в оттаявшую воду. Пингвины же, невозмутимые и тяжеловесные увальни, не думали удирать, как бы близко я ни подошел. Если бы не их глупый вид, с ними вполне можно было бы заговорить, владей я их крикливым языком, от которого закладывает уши. Что касается черных и белых качурок, поганок, крачек и турпанов, то они тут же с шумом взлетали, стоило мне появиться в отдалении.

Как-то раз мне довелось спугнуть альбатроса, которого пингвины напутствовали дружным гвалтом, словно он приходился им добрым другом, с которым они расставались навсегда. Эти громадные птицы могут проделывать перелеты протяженностью до двухсот лье, ни разу не опустившись на твердую землю для отдыха, причем с такой огромной скоростью, что им хватает нескольких часов, чтобы покрыть невероятное расстояние. Альбатрос сидел на высокой скале на краю гавани Рождества и смотрел на прибой, пенящийся вокруг рифов. Внезапно он взмыл в воздух, сложив лапы и вытянув вперед голову, как нос парусника, подгоняемого попутным ветром, издал пронзительный крик и уже через минуту-другую превратился в черную точку в вышине. Еще мгновение – и он исчез в пелене тумана, затянувшего горизонт с южной стороны.

Триста тонн грузоподъемности, наклоненный рангоут, позволяющий улавливать любой ветерок, великолепная быстроходность, парусное оснащение, включающее фок, фор-трисель, марсель и брамсель на фок-мачте, бизань и топсель на грот-мачте, штормовой фок, кливер и стаксель спереди, – вот какую шхуну поджидали в гавани Рождества, вот что представляла собой «Халбрейн»!

На борту корабля находился капитан, старший помощник, боцман, кок и восемь матросов – в общей сложности двенадцать человек, то есть вполне достаточно, чтобы управляться со снастями. Ладно сбитая, с медными шпангоутами, с широкими парусами, шхуна обладала прекрасными мореходными качествами и маневренностью и полностью отвечала требованиям, предъявляемым к кораблям, бороздящим океан между сороковыми и шестидесятыми широтами. Одним словом, кораблестроители Биркенхеда вполне могли гордиться детищем своих рук.

Всеми этими сведениями меня снабдил почтенный Аткинс, да еще с какими похвалами в адрес шхуны!

Капитан Лен Гай оплатил три пятых стоимости «Халбрейн», которой он командовал уже лет пять. Он плавал в южных морях от Южноамериканского континента к Африканскому, от одного острова к другому. Команда шхуны состояла всего из двенадцати человек, поскольку основным ее назначением была торговля. Для того, чтобы охотиться на тюленя и нерпу, потребовался бы более многочисленный экипаж, а также гарпуны, остроги, леска и прочее, без чего невозможны подобные занятия. Однако даже в этих небезопасных водах, куда в те времена нередко наведывались пираты, и вблизи островов, обитатели которых всегда оставались настороже, нападение не застало бы экипаж «Халбрейн» врасплох: четыре камнемета, запас ядер и гранат, пороховой погреб, ружья, пистолеты, карабины, стоящие в пирамиде, наконец, абордажные сети – все это служило гарантией безопасности судна. Кроме того, марсовые почти никогда не смыкали глаз: плавать по этим морям, не заботясь об охране, было бы недопустимым ротозейством.

Утром 7 августа я еще подремывал, нежась в постели, когда меня поднял громовой голос хозяина и полновесные удары кулаком в дверь.

– Мистер Джорлинг, вы проснулись?

– Конечно, почтенный Аткинс, как же можно спать при таком шуме?! Что произошло?

– В шести милях к северо-востоку показался корабль, и он держит курс на гавань Рождества!

– Уж не «Халбрейн» ли это? – вскричал я, сбрасывая одеяло.

– Мы узнаем это через несколько часов, мистер Джорлинг. Во всяком случае, это первый корабль с начала года, так что мы просто обязаны оказать ему должный прием!

Я наскоро оделся и побежал на набережную, где присоединился к Фенимору Аткинсу, который выбрал местечко, откуда открывался самый лучший обзор, не заслоняемый выступающими в море скалами, окружающими бухту.

Погода стояла довольно ясная, последний туман рассеялся, по воде пробегали лишь невысокие барашки. Кстати, благодаря неизменным ветрам небо по эту сторону острова всегда менее облачное, чем по другую. Человек двадцать островитян – в основном, рыбаки – обступили Аткинса, заслужившего славу наиболее знающего и значительного человека на всем архипелаге, к которому не грех прислушаться.

Ветер благоприятствовал заходу судна в бухту. Однако ввиду отлива оно – а это была шхуна – неторопливо плыло с приспущенными парусами, дожидаясь, как видно, подходящей волны.

Собравшиеся затеяли спор, и я, с трудом скрывая нетерпение, прислушивался к спорящим, не пытаясь вмешаться. Мнения разделились, спорящие упрямо настаивали каждый на своем.

Должен признаться, что, к моему унынию, большинство придерживалось мнения, что перед нами – вовсе не шхуна «Халбрейн». Лишь двое или трое осмеливались утверждать обратное. Среди них был и хозяин «Зеленого баклана».

– Это «Халбрейн»! – твердил он. – Где это видано, чтобы капитан Лен Гай не прибыл на Кергелены самым первым!.. Это он, я уверен в этом, как если бы он уже стоял здесь, треся меня за руку и выторговывая несколько мешочков картофеля, необходимых ему для пополнения продуктовых запасов!

– Да у вас туман в глазах, мистер Аткинс! – возражал кто-то из рыбаков.

– Поменьше, чем у тебя в мозгах! – не отступал тот.

– Этот корабль вовсе не похож на английский! – напирал еще один рыбак. – Смотрите, какой заостренный нос и седловатая палуба! Вылитый американец!

– Нет, англичанин! Я даже могу сказать, на каких стапелях он построен… Это стапели Биркенхеда в Ливерпуле, где обрела жизнь «Халбрейн»!

– Бросьте! – вмешался моряк постарше. – Эта шхуна построена в Балтиморе, на верфи «Ниппер и Стронг», и первыми водами под ее килем были воды Чесапикского залива.

– Ты бы еще сказал – воды Мерси, простофиля! – стоял на своем почтенный Аткинс. – Протри-ка лучше свои очки и приглядись, что за флаг развевается на гафеле!

– Англичанин! – крикнули хором все встречающие.

И действительно, над мачтой взмыло красное полотнище – флаг Соединенного Королевста.

Теперь не оставалось ни малейших сомнений, что к причалу гавани Рождества направляется английский корабль. Однако из этого еще не следовало, что он окажется шхуной капитана Лена Гая.

Прошло два часа, и все споры утихли. Ближе к полудню «Халбрейн» бросила якорь в самой середине гавани Рождества, в четырех морских саженях от берега.

Последовала вспышка радости со стороны почтенного Аткинса, сопровождаемая бурными жестами и приветственными речами, обращенными к капитану «Халбрейн», который повел себя более сдержанно. Лет сорока пяти, краснолицый, такой же коренастый, как и его шхуна, с крупной головой, седеющими волосами, пылающими черными глазами, скрытыми густыми ресницами, загорелый, с поджатыми губами и превосходными зубами, украшающими мощные челюсти, короткой рыжеватой бородкой, сильными руками и твердой поступью – таким предстал передо мной капитан Лен Гай. У него была внешность скорее не сурового, а бесстрастного человека, никогда не выдающего своих секретов, – именно таким он и был согласно описаниям более знающего субъекта, нежели славный Аткинс, как последний ни изображал из себя лучшего друга капитана. По-видимому, никто не мог бы похвастаться тесной дружбой с этим замкнутым моряком.

Лучше сразу признаться, что субъект, которого я упомянул, был боцманом с «Халбрейн» по фамилии Харлигерли – уроженцем острова Уайт сорока четырех лет от роду, среднего роста, плотным силачом с торчащими в разные стороны руками, кривоногим, с шарообразной головой на бычьей шее и с такой широкой грудью, что в ней вполне поместились бы сразу две пары легких, – кстати, иногда мне казалось, что их там действительно больше, чем положено, настолько шумно сопел этот неутомимый говорун, насмешливо кося глазом и беспрерывно смеясь, отчего под его глазами собирались морщинки, а скулы находились в постоянном движении. Отметим также наличие серьги – одной! – которая болталась в мочке его левого уха. Что за контраст с командиром шхуны! И как только удавалось настолько разным людям ладить друг с другом! И все же они прекрасно ладили, причем уже пятнадцать лет, ибо именно столько времени они проплавали вместе – сперва на бриге «Пауэр», потом – на шхуне «Халбрейн», на борт которой они взошли за шесть лет до начала этой истории.

Еще не успев оглядеться на берегу, Харлигерли уже узнал от Фенимора Аткинса, что их кораблю предстоит взять на борт меня, если не будет возражать капитан Лен Гай. Вот почему в тот же день боцман подошел ко мне, даже не удосужившись представиться. Он уже знал мое имя и обратился ко мне с такими словами:

– Приветствую вас, мистер Джорлинг!

– И я приветствую вас, дружище! – откликнулся я. – Что вам угодно?

– Предложить вам свои услуги.

– Свои услуги? Это с какой же стати?

– А с той, что вы намерены подняться на борт «Хилбрейн».

– Кто вы?

– Боцман Харлигерли, каковым и числюсь в поименном списке экипажа, а также верный спутник капитана Лена Гая, к которому он охотно прислушивается, хоть и заслужил репутацию человека, не желающего слушать никого на свете.

Я решил, что будет разумным и впрямь прибегнуть к услугам этого человека, раз он спешит их мне предложить, тем более что он определенно не сомневался в степени своего влияния на капитана Лена Гая. Поэтому я ответил ему:

– Что ж, дружище, давайте поболтаем, если долг не требует от вас в данный момент присутствия на судне…

– У меня впереди еще два часа, мистер Джорлинг. Впрочем, сегодня у нас немного работенки. Да и завтра… Один товар разгрузить, другой загрузить… Все это – попросту отдых для экипажа. Так что, коли вы свободны, как и я…

И с этими словами он увлек меня в глубину порта, явно неплохо ориентируясь в этих местах.

– Разве мы не могли бы неплохо поболтать и здесь? – удивился я, пытаясь его удержать.

– К чему разговаривать стоя, мистер Джорлинг, да еще с пересохшим горлом, когда было бы так просто забраться в уголок в «Зеленом баклане» и, сидя перед чайными чашками, доверху наполненными виски…

– Я не пью, боцман.

– Что ж, тогда я выпью за нас двоих. Только не воображайте, будто имеете дело с пьяницей! Нет! Не больше, чем нужно, но и не меньше!

Я последовал за моряком, которому портовые кабачки были знакомы не меньше, чем океанские волны. Пока почтенный Аткинс оставался на шхуне, выторговывая за свои товары выгодную цену, мы уселись в просторном помещении его таверны. Первыми моими словами, обращенными к боцману, были:

– Я рассчитывал, что Аткинс сведет меня с капитаном Леном Гаем, поскольку их, если я не ошибаюсь, связывает дружба…

– Подумаешь! – бросил Харлигерли. – Конечно, Фенимор Аткинс – славный малый, пользующийся уважением капитана. Но со мной он не сравнится! Так что предоставьте это дело мне, мистер Джорлинг!

– Такое ли уж это сложное дело, боцман? Разве на «Халбрейн» не найдется свободной каюты? Мне подойдет любая, даже самая тесная. Я готов заплатить…

– Отлично, мистер Джорлинг! Есть такая каюта, по соседству с рубкой, которая до сих пор пустовала, и коли вы согласны вывернуть карманы, если возникнет такая необходимость… Но вообще-то – только это между нами – потребуется больше хитрости, чем это кажется вам и моему старому приятелю Аткинсу, чтобы уговорить капитана Лена Гая взять к себе на борт пассажира. Здесь понадобится вся изворотливость, на которую только способен тот, кто выпьет сейчас за ваше здоровье, сожалея, что вы не составили ему компанию!

И Харлигерли сопроводил свое восклицание настолько выразительным подмигиванием левым глазом при зажмуренном правом, что можно было подумать, что вся живость, обычно делящаяся поровну между обоими его глазами, перекочевала в это мгновение в один. Нечего и говорить, что завершение столь цветистой фразы утонуло в виски, превосходные свойства которого боцман не приминул похвалить, что и неудивительно, раз единственным источником для пополнения погребов «Зеленого баклана» был камбуз все той же «Халбрейн».

Затем хитрюга-боцман вытащил из кармана короткую черную трубку, щедро набил ее табачком и, крепко зажав ее в углу рта коренными зубами, окутался густым дымом, подобно пароходу на полном ходу, так что его лицо совершенно исчезло в сером облаке.

– Мистер Харлигерли! – позвал я его.

– Мистер Джорлинг?..

– Почему вашему капитану может не понравиться идея взять меня на шхуну?

– А потому, что он вообще не берет на борт пассажиров и до сих пор неизменно отвергал предложения такого рода.

– Так в чем же причина, я вас спрашиваю?

– Да в том, что он не любит, когда хоть что-то сковывает его действия! Вдруг ему вздумается свернуть в сторону, на север или на юг, на закате или на восходе? Неужели он должен пускаться в объяснения? Он никогда не покидает южных морей, мистер Джорлинг, а ведь мы болтаемся вместе с ним по волнам уже много лет, порхая между Австралией на востоке и Америкой на западе, от Хобарта до Кергелен, от Тристан-да-Кунья до Фолклендов, останавливаясь лишь для того, чтобы сбыть груз, и забираясь порой в антарктические воды. Сами понимаете, что в таких условиях пассажир может превратиться в обузу. Да и найдется ли человек, которому захочется оказаться на шхуне, не вступающей в спор с ветрами и несущейся туда, куда они влекут ее?

Я уже подумывал, не пытается ли боцман выдать свою шхуну за корабль-загадку, шныряющий по морям, доверившись судьбе, и пренебрегающий заходами в порты, – что-то вроде бродячего призрака высоких широт, подчиняющегося прихоти обуряемого фантазиями капитана. Поэтому я поспешил спустить его на бренную землю:

– Как бы то ни было, «Халбрейн» отойдет от Кергеленов через четыре-пять дней?

– Верно.

– И пойдет курсом на запад, по направлению к Тристан-да-Кунья?

– Возможно.

– Что ж, боцман, такой маршрут меня вполне устраивает. Коль скоро вы предлагаете мне свое посредничество, то возьмитесь уговорить капитана взять меня пассажиром.

– Считайте, что уже уговорил.

– Вот и чудесно, Харлигерли. Вам не придется в этом раскаиваться.

– Эх, мистер Джорлинг, – проговорил живописный моряк, тряся головой, словно он только что выбрался из воды, – мне никогда не приходится в чем-либо раскаиваться, и я хорошо знаю, что, оказав вам услугу, буду должным образом вознагражден. Теперь же, если позволите, я вас оставлю, не дожидаясь возвращения своего приятеля Аткинса, и вернусь на судно.

И, опорожнив одним глотком последнюю чашку с виски – я даже испугался, не проглотит ли он ее саму вместе с горячительным напитком, – Харлигерли одарил меня напоследок покровительственной улыбкой. Затем, с трудом удерживая массивное туловище на кривых ногах и извергая из топки своей чудовищной трубки ядовитый дым, он заковылял от «Зеленого баклана» в северо-восточном направлении.

Оставшись сидеть, я предался противоречивым размышлениям. Кто же он такой на самом деле, этот капитан Лен Гай? Почтенный Аткинс превозносил его как непревзойденного моряка и превосходного человека. Пока ничто не позволяло мне усомниться ни в одном, ни в другом, хотя, если судить по рассказу боцмана, капитан был вдобавок и большим оригиналом. Ни разу до этого мне не приходило в голову, что осуществление моего нехитрого намерения уплыть с архипелага на «Халбрейн» может оказаться сопряженным с какими-либо трудностями, коль скоро я был готов на любую плату и на моряцкое существование. Что же может заставить капитана Лена Гая отказать мне? Разве мыслимо допустить, что ему придется не по нраву мысль о необходимости выполнять взятое на себя обязательство и плыть в заранее оговоренное место, когда посреди океана ему неожиданнно взбредет на ум фантазия отклониться от маршрута?.. Уж не занимается ли он контрабандой или даже работорговлей, еще процветавшей в те времена в южных морях? Вполне обоснованное предположение, хотя мой славный хозяин и ручался за «Халбрейн» и ее капитана собственной головой. Из слов Фенимора Аткинса выходило, что перед нами – честный корабль, ведомый честнейшим капитаном. Это что-то да значило, если только Аткинс не находился во власти иллюзий. Вообще-то он знал капитана Лена Гая всего лишь постольку, поскольку видел его раз в год во время заходов того на Кергелены, где все его занятия оставались всецело в рамках закона и не могли породить ни малейших подозрений.

С другой стороны, я не исключал и того, что боцман, желая придать предложенному им посредничеству больший вес, просто попытался предстать в моих глазах незаменимым человеком. Вдруг капитан Лен Гай, напротив, будет только рад, даже счастлив заиметь на борту такого удобного пассажира, каким я представлялся самому себе, готового не постоять за ценой?..

Спустя час я повстречал в порту хозяина гостиницы и поведал ему о своих сомнениях.

– Ах, этот чертов Харлигерли! – вскричал он. – Вечно он так! Послушать его, так капитан Лен Гай даже не высморкается, не спросив сперва совета у своего боцмана. Видите ли, мистер Джорлинг, этот боцман – любопытный субъект: не злокозненный, не глупый, но по части вытягивания у простаков долларов да гиней ему просто нет равных! Горе вашему кошельку, если вы угодите ему в лапы! Лучше крепко застегните все ваши карманы, как наружные, так и внутренние, и держите нос востро!

– Благодарю за совет, Аткинс! Скажите-ка, вы уже переговорили с капитаном Леном Гаем?

– Еще нет, мистер Джорлинг. Времени у нас достаточно. «Халбрейн» едва вошла в гавань и еще не успела развернуться на якоре во время отлива…

– Пусть так, но вы понимаете, что мне хотелось бы узнать свою участь как можно быстрее…

– Немного терпения!

– Я спешу узнать, на что мне рассчитывать.

– Но вам нет нужды тревожиться, мистер Джорлинг! Все уладится само по себе. И потом, разве на «Халбрейн» свет сошелся клином? В сезон путины в гавани Рождества соберется больше судов, чем рассыпано домишек вокруг «Зеленого баклана»! Положитесь на меня, я обеспечу ваше отплытие!

Итак, мне пришлось довольствоваться одними словами: клятвами боцмана и уверениями почтенного Аткинса. Не доверяя их обещаниям, я решил обратиться к самому капитану Лену Гаю, как ни трудно будет к нему подступиться, и поведать ему о своих чаяниях. Оставалось только повстречать его одного.

Таковая возможность представилась мне только на следующий день. До этого я прогуливался по набережной, разглядывая шхуну и восхищаясь ее изяществом и прочностью. Последнее качество имело особую ценность в этих морях, где льды достигают порой пятидесятой широты.

Дело было во второй половине дня. Стоило мне приблизиться к капитану Лену Гаю, как я понял, что он с радостью уклонился бы от встречи.

Крохотное население гавани Рождества, состоявшее из рыбаков, не пополнялось годами. Лишь изредка кто-то уплывал на рыбацком судне, каких, повторюсь, в те времена бывало в этих водах немало, а кто-то сходил на берег ему на смену. Чаще же капитана поджидали на берегу одни и те же лица, и он знал, должно быть, каждого. Спустя несколько недель, когда одно судно за другим стало бы выпускать на берег свои экипажи, создавая необычное оживление, длящееся, впрочем, не дольше, чем здешний короткий теплый сезон, капитану пришлось бы задуматься, кто же стоит перед ним. Однако сейчас, в августе, пускай и необычно мягком, «Халбрейн» оставалась здесь единственным кораблем.

Итак, капитан ни минуты не сомневался, что перед ним чужак, пусть даже боцман и хозяин гостиницы еще не успели замолвить за меня словцо. Вид его свидетельствовал либо о том, что он не собирается идти мне навстречу, либо о том, что ни Харлигерли, ни Аткинс действительно еще не осмелились обмолвиться о моей просьбе. Выбрав второе объяснение, я должен бы был заключить, что, обходя меня за версту, он просто поступает согласно своему необщительному характеру, запрещающему ему вступать в беседу с незнакомцем.

Как бы то ни было, я не смог совладать с нетерпением. Если этот неприступный человек ответит мне отказом – что ж, так тому и быть. В мои намерения никак не входило заставлять его поступать помимо его воли. В конце концов, я даже не был его соотечественником. На Кергеленах не было ни американского консула, ни торгового агента, которому я мог бы пожаловаться на неудачу. Главным для меня было выяснить, что меня ждет; если мне было суждено нарваться на твердое «нет», то я бы настроился дожидаться другого, более гостеприимного судна, тем более что задержка все равно составила бы не более двух-трех недель.

В тот самый момент, когда я совсем уже собрался подойти к капитану, к нему присоединился его помощник. Капитан воспользовался этим обстоятельством, чтобы устремиться в противоположном мне направлении, сделав помощнику знак следовать за ним. Мне оставалось лишь наблюдать, как они уходят вглубь порта и исчезают там за скалой.

«Ну и черт с ним!» – пронеслось у меня в голове. У меня были все основания догадываться, что на моем пути вырастут преграды. Но пока партия была всего лишь отложена. Завтра, с утра пораньше, я поднимусь на борт «Халбрейн». Хочется этого капитану Лену Гаю или нет, но ему придется меня выслушать и дать мне ответ – или «нет», или «да».

К тому же не исключалось, что капитан Лен Гай явится в «Зеленый баклан» поужинать, ибо именно там всегда обедали и ужинали моряки. После нескольких месяцев, проведенных в море, любому захочется сменить меню, состоящее обычно из галет и солонины. Более того, этого требует забота о здоровье, и, хотя во время стоянки в распоряжение экипажа поступает свежая пища, офицеры предпочитают питаться в таверне. Я не сомневался, что мой друг Аткинс должным образом подготовился к приему капитана, помощника и боцмана со шхуны.

Дожидаясь их появления, я долго не садился за стол. Однако и тут меня поджидало разочарование: ни капитан Лен Гай, ни кто-либо другой со шхуны не почтил этим вечером своим посещением «Зеленый баклан». Мне пришлось ужинать одному, как я делал это ежевечерне вот уже два месяца, ибо, как легко себе представить, клиентура почтенного Аткинса не обновлялась на протяжении всего холодного сезона.

В 7.30 вечера, покончив с ужином, я вышел в потемки, намереваясь прогуляться вдоль домов. На набережной не было ни души. Единственными источниками света, да и то весьма тусклого, были окна гостиницы. Экипаж «Халбрейн» в полном составе удалился на ночь к себе на шхуну. На приливной волне покачивались на стопорах приведенные к борту шлюпки.

Шхуна напомнила мне казарму, ибо только в казарме можно заставить служивых улечься в постели с заходом солнца. Подобные правила должны были быть весьма не по душе болтуну и выпивохе Харлигерли, с радостью посвятившему бы все время стоянки прогулке по кабачкам, будь их на острове числом поболее. Однако и он появлялся в окрестностях «Зеленого баклана» не чаще, чем капитан шхуны.

Я продежурил у шхуны до девяти часов вечера, упорно вышагивая взад-вперед. Корабль все больше погружался во тьму. В воде бухты осталось лишь одно отражение – носового сигнального огня, раскачивающегося на штаге фок-мачты.

Я возвратился в гостиницу и нашел там Фенимора Аткинса, пыхтящего в дверях трубкой.

– Аткинс, – сказал я ему, – держу пари, что капитан Лен Гай разлюбил ваше заведение!

– Он иногда заглядывает сюда по воскресеньям, а сегодня только суббота, мистер Джорлинг.

– Вы с ним не говорили?

– Говорил… – ответил хозяин тоном, в котором слышалось смущение.

– Вы сообщили ему, что один из ваших знакомых хотел бы уплыть отсюда на «Халбрейн»?

– Сообщил.

– Каким же был его ответ?

– Не таким, какого хотелось бы вам или мне, мистер Джорлинг…

– Он отказал?

– Похоже на то. Во всяком случае, вот что он мне ответил: «Аткинс, моя шхуна не берет пассажиров. Никогда прежде не брал их на борт, не стану делать этого и впредь».