Ранним вечером того дня, когда мы с доктором Бейнбриджем вернулись в город после нашего первого визита к Дирку Петерсу, я сидел в своем номере в «Лумис Хаус», с нетерпением ожидая прибытия Бейнбриджа. Я знал, что возня с Петерсом сильно утомила молодого человека, и не рассчитывал на продолжительный разговор с ним. И все же мне не терпелось услышать хотя бы начало обещанной истории. В назначенный час он явился и, положив на стол свернутый в трубку лист бумаги, уселся в глубокое кресло, предусмотрительно придвинутое мной.

– Как я понимаю, – сказал он, – события последних трех дней естественным образом возбудили в вас острое желание узнать продолжение истории о приключениях Пима. Я постараюсь без нужды не мучить вас томительным ожиданием, но за один раз утолю лишь долю вашего любопытства. Позже – завтра, если вы не возражаете, – я войду в подробности удивительного путешествия – вероятно, самого удивительного из всех, когда-либо совершавшихся человеком.

Он развернул и разгладил на столе принесенный лист бумаги, а затем продолжил:

– В первую очередь, я коротко и в самых общих чертах опишу антарктический регион, которого, несомненно, достигли Пим и Петерс и где они оставались более года. Вот карта, с известным тщанием нарисованная мной по эскизам, которые я набросал, сидя на краю кровати Петерса и которые все до единого проверены и одобрены последним.

Придвиньте кресло поближе и взгляните на карту. Перво-наперво я скажу вам, что на Южном полюсе – возможно, не на самом полюсе, но безусловно в пределах одной шестой градуса от него – находится круглых очертаний область добела раскаленной кипящей лавы, около пятнадцати миль в поперечнике. Судя по характеру окружающей местности, в прошлом территория, покрытая лавой, была значительно обширней – скажем, семьдесят – семьдесят пять миль в поперечнике. Несомненно, поверхность земли на Южном полюсе некогда охладилась, а позже покрылась водой, хотя и очень мелкой – вероятно, возвышенности остались вовсе незатопленными, а максимальная толщина водного слоя составляла десять-пятнадцать футов. По какой-то причине (а представить можно множество причин) залитый водой участок – достигавший, скажем, двухсот миль в поперечнике – опустился в недра земли, и кипящая лава вышла на поверхность. Мы едва ли в силах вообразить ужасный эффект, который имел место, когда Антарктическое море стало заливать кипящую массу расплавленных горных пород и металлов.

Нужно принять во внимание, что речь идет не просто о покрытом добела раскаленной кипящей лавой обширном участке земной поверхности, в каковом случае она бы сравнительно скоро охладилась и застыла. Залить подобный участок водой в десять футов глубиной все равно, что покрывать пленкой воды толщиной в сотую дюйма поверхность докрасна раскаленной печи, в которой продолжает бушевать огонь, не давая поверхности остыть. По-видимому, нижняя граница кипящей лавы находилась в земных недрах на практически бесконечной глубине, и потому заливавшая ее вода мгновенно испарялась. Обдумав все это с учетом известных мне фактов, я пришел к выводу, что потребовалось около двухсот лет, чтобы вода подошла к черте, которой она в конечном счете достигла в виде воды en masse. По некотором размышлении я заключил, что Петерс говорит правду, ибо его описания, на мой взгляд, не противоречат законам физики. Одним из первых феноменов, обусловленных данным процессом, стал следующий: морская вода испарялась в таком огромном количестве и так быстро, что образовались огромные скопления каменной соли, частично преградившие путь морю – я говорю «частично», поскольку в силу своей растворимости соль является самой ненадежной защитой от воды. Все же следует помнить, что вода здесь, вероятно, была насыщена солью до предела и потому не могла быстро растворять колоссальные массы твердой каменной соли, протяженностью в несколько миль. Вскоре начались еще два процесса: во-первых, в окружающей теплой воде сложились условия для формирования кораллоподобных образований; и во-вторых, началась вулканическая деятельность.

Теперь взгляните на карту. Внутренний круг представляет современный участок распространения кипящей лавы и имеет, как я сказал, около пятнадцати миль в диаметре, – Южный полюс, по словам туземцев, находится приблизительно здесь, в точке, обозначенной буквой «а». Следующее кольцо представляет пояс лавы, раскаленной добела по внутреннему диаметру и раскаленной докрасна по внешнему; ширина кольца составляет примерно четыре мили (я говорю «примерно», поскольку границы зон достаточно условны). Второе кольцо представляет пояс темно-красной лавы, которая становится черной с приближением к наружному краю, но по-прежнему остается горячей. Конечно, в пределах данной зоны температура лавы варьируется: раскаленная добела на глубине, на поверхности она чуть теплая; но я использую на карте темно-красную краску, чтобы дать лучшее понятие о преобладающих условиях. В границах следующего пояса, шириной четыре-пять миль, находятся нагромождения глыб застывшей лавы, каменной соли и окаменелых остатков простейших организмов, имеющие в высоту от двадцати пяти до двухсот футов. За пределами последней зоны мы имеем несколько поясов вулканических гор с долинами и многочисленными действующими кратерами на вершинах; горные склоны покрыты бесчисленными глыбами каменной соли, выброшенными сюда снизу в результате вулканической деятельности, которые блестят в ярком свете вулканического огня и постепенно растворяются. Ширина зоны гор и долин составляет от десяти до двадцати миль; средняя высота гор колеблется от полумили до мили, но несколько пиков поднимаются на пять или шесть миль, а один – на целых девять миль над уровнем моря.

Теперь посмотрите внимательно на эти большие горные хребты – один справа, другой слева на карте, – каждый из которых выступает в море, где разделяется на две цепи поменьше. Эти хребты, а также сравнительно малая высота окрестных гор плюс постоянные потоки теплых воздушных масс из южной части Тихого океана (из района, находящегося западнее 74-го градуса западной долготы) объясняют факт обитаемости вот этого большого острова под названием Хили-ли (изображенного здесь на 75-м градусе восточной долготы) и многих других островов, цепь которых тянется прочь от зоны вулканической активности в том же направлении. Я говорю, что обитаемость островов обусловлена перечисленными условиями, и верю в это; но теплый, теплее тропического, климат здесь объясняется еще одной причиной. Если вы взглянете на правую часть карты, в середине горной зоны вы увидите залив, который, извиваясь, тянется между гор и подходит очень близко к зоне горячей лавы – на самом деле он отделен от нее лишь поясом застывшей лавы, каменной соли и окаменелостей, который в этом месте сужается примерно до двух миль. Температура воды здесь около 180 градусов по Фаренгейту – то есть на 32 градуса ниже температуры кипения дистиллированной воды; и теплое течение залива проходит в непосредственной близости от острова Хили-ли. Несомненно, залив питается водой из подземного источника, расположенного по другую сторону огромного кратера, которая на протяжении многих миль течет под пластом горячей лавы. Вероятно, это чрезвычайно теплое течение в значительной мере содействует горячим воздушным массам в деле создания сверхтропического климата Хили-ли.

А теперь, поскольку я частично удовлетворил ваше любопытство и поскольку я несколько утомлен после двух дней и ночей общения с Петерсом, вы безусловно позволите мне прерваться на столь подходящем для паузы месте. Завтра вечером я продолжу историю Дирка Петерса с момента, на котором обрываются дневниковые записи Пима, и доведу повествование до момента, когда обитатели Хили-ли решают, что воздух какой-нибудь другой земли будет много полезнее для здоровья и долголетия Петерса, а равно для их собственного спокойствия. И я заверяю ваше султанское величество, что завтрашняя моя история гораздо интереснее сухих научных фактов, изложенных мной сегодня вечером, которые, на мой взгляд, вам следовало узнать прежде, чем услышать последующий обстоятельный рассказ о путешествии Петерса.

Я согласился на такое предложение и поблагодарил Бейнбриджа за внятное описание загадочного антарктического региона и за то, что он взял на себя труд нарисовать столь подробную карту – которую он по моей просьбе оставил мне. Я уже собирался задать один вопрос, когда дверь отворилась и в комнату ворвался доктор Каслтон.

– Ну, как там старик? – спросил он.

Мы описали состояние Петерса, и я даже пересказал несколько фактов, только что сообщенных мне Бейнбриджем. Затем я задал вопрос, который минуту назад хотел задать, но не успел в виду внезапного появления Каслтона.

– Но не способствовали ли примененные лекарства, – спросил я, – чрезмерному возбуждению воображения у Петерса? Принято считать, что наркотические лекарственные препараты оказывают сильнейшее действие на человеческий мозг, порождая в нем самые диковинные фантазии.

– Нет, – ответил Бейнбридж. – И присутствующий здесь доктор скажет то же самое. Ни один наркотик на свете не может вызвать даже слабое подобие такого эффекта.

– Разумеется, нет, – сказал Каслтон. – Большинство неспециалистов не просто невежественно – прошу прощения, сэр, но я знаю, вам нужны факты, – не просто невежественно, но чрезвычайно и беспросветно невежественно в данном вопросе. Говорят, будто Байрон выпил дюжину, если не двадцать бутылок вина в ночь, когда написал «Корсара». Если и так, значит, он просто написал «Корсара», невзирая на действие вина. Я слышал мнение, будто По находился в состоянии алкогольного опьянения, когда писал «Ворона», – каковое утверждение не только не соответствует истине, но и не может быть правдой, как прекрасно знает любой человек, когда-либо пытавшийся писать под влиянием алкогольного стимулятора. Наркотические вещества – включая алкоголь, – которые якобы стимулируют так называемое рациональное воображение, в действительности стимулируют лишь иррациональную фантазию. Находящемуся под действием наркотиков человеку кажется, будто они усиливают работу воображения, но на самом деле они лишь вызывают болезненное нервное возбуждение, в котором человек сильно переоценивает значение своих видений, в действительности бледных и совершенно неинтересных. Пусть одурманенный человек попытается поделиться с другим своими фантазиями, и… – да кто не знает, сколь скучна пьяная болтовня? Разве Де Куинси, со своим блестящим умом, преуспел в стараниях описать картины, которые вызывал в своем воображении? Он говорит о ярких мысленных образах, возникавших под влиянием опиума, но не описывает ровным счетом ничего. Вот Мильтон – старый пуританин, убежденный трезвенник, – у него в воображении рисовались потрясающие картины, которые он мог описать словами и которые стоит бережно хранить в памяти. Древние греки были людьми чрезвычайно воздержанными, и авторы «Возвращений» отнюдь не были пьяницами – Гомер пел «Илиаду» и «Одиссею» трезвым языком и находясь в трезвом уме, способном контролировать дикцию. Человек, который напивается, чтобы написать стихотворение, непременно обнаружит, что написать стихотворение легче на следующий день, несмотря на головную боль, хандру и тому подобное. – Здесь сей чудак выдержал небольшую паузу, а затем продолжил: – И я знаю это по собственному опыту! Да, сэр, я пил виски бочками – просто бочками. Я видел огромные шевелящиеся клубки змей. Я спустился в гостиную, и одна леди, заметив, что я роюсь в карманах, сказала мне: «Доктор, ваш носовой платок в заднем кармане». Господи! Да я просто запихивал обратно выползавших из карманов змей, мерещившихся мне в белой горячке! Мне жаль слабаков, которые спешат слечь в постель из-за легкого приступа delirium tremens. Я отбрасываю гадюк в сторону одним взмахом руки и занимаюсь своим делом. Но вот на петухах я сам останавливаюсь. Человек, способный смеяться над змеями, непременно струсит перед петухами. При виде змей можно закрыть глаза, но при крике петухов слуха не замкнуть, они орут у тебя в уме. Да уж, в жизни всякое бывает. Но поверьте мне, любая настоящая поэзия – в стихах или в прозе – творится ни в коем случае не пьяницей.

И с этими словами Каслтон вылетел из комнаты. Затем откланялся и доктор Бейнбридж, а я лег спать и увидел во сне огнедышащие жерла вулканов с выползающими из них змеями и гигантских петухов, которые подхватывали клювом змей одну за другой и перекидывали через гору соли в кипящее озеро. Я обрадовался, когда наступило утро и до моего слуха донесся веселый звон колокольцев, с которым упряжка мулов тащила маленький фургон мимо гостиницы.

Назавтра Бейнбридж явился ко мне, как и обещал, около восьми часов вечера. В тот день я не сопровождал молодого человека в поездке к Петерсу, который, казалось, на глазах возвращался к жизни. Я провел весь день за чтением, отвлекаясь лишь на Артура, который регулярно наведывался ко мне в номер и всякий раз задерживался минут на пятнадцать-двадцать, снедаемый желанием узнать «еще что-нибудь про антиарктическую страну» и тому подобном Он выказывал великий интерес к предмету и самым тщательным образом изучил карту, составленную доктором Бейнбриджем. Артур попросил разрешения присутствовать при визите доктора, но я счел разумным отказать малому в такой привилегии. Доктор Бейнбридж относился к делу серьезно, а я знал Артура слишком хорошо, чтобы ожидать, что он будет хранить благопристойное молчание весь вечер. Я представлял, какое впечатление произведет на Бейнбриджа, завершившего какое-нибудь высокохудожественное описание, вставленное Артуром замечание по поводу «антиарктических черномазых» или «потрясающих огромных теток». Позже я имел случай удостовериться в справедливости подобных опасений и проклясть себя за мягкотелость, помешавшую мне твердо держаться принятого решения.

Доктор Бейнбридж, без ненужных вступительных слов, сразу приступил к рассказу о приключениях Петерса с момента, о котором упоминал накануне вечером.

– Необозримая белая пелена, как вы наверняка уже догадались, являлась стеной густого тумана с четко очерченными границами, образовавшейся в месте, где вертикальная масса чрезвычайно холодного воздуха прорезает атмосферу, которая сильно нагрета с обеих сторон от нее и насыщена влагой до предела. Эта пелена тумана настолько тонка, что внезапные порывы ветра, налетающие с одной и другой стороны, разрывают ее примерно так, как человек раздвигает руками занавеси, проходя между ними. Именно в такой разрыв и устремились Пим и Петерс, подхваченные встречным теплым течением. Огромная белая фигура, распростершая перед ними объятия (как они вообразили в своем полубредовом состоянии), оказалась всего лишь огромной статуей из белоснежного мрамора, стоящей при входе в залив Хили-ли. Тонкая белая пыль, на протяжении многих дней дождем сыпавшаяся с небес в океан, исчезла. Оказывается, то была особая вулканическая пыль, или кратерный пепел, который, поднимаясь в высокие слои атмосферы, падает в отдалении от вулкана – иногда прямо на Хили-ли, но редко когда в пределах восьмидесяти-девяноста миль от огнедышащего жерла.

Они едва успели миновать стену тумана, когда встретили веселую компанию юношей и девушек, насчитывавшую человек восемь-десять, в изящной прогулочной шлюпке. Поскольку Пим и Питерс не знали языка страны Хили-ли, а хилилиты не знали английского, разумеется, они смогли объясняться лишь жестами. Однако молодые люди сразу поняли, что двое мужчин умирают от голода и усталости. Хилилиты пересадили Пима и Петерса в свою поместительную шлюпку и поспешно направились к пристани, расположенной на окраине столицы и крупнейшего города страны, Хили-ли-сити. Там все они высадились и, поддерживая под руки, провели чужестранцев через лужайку, покрытую травой бледно-бледно-зеленого цвета, – (на самом деле, почти белого: зеленоватый оттенок был бы практически незаметен, если бы не ослепительно-белые цветы, здесь и там росшие в траве) – ко дворцу, равного которому размерами и красотой ни один из американцев прежде не видел, хотя Пим видел прекраснейшие особняки в Бостоне и пригородах, а также на Гудзоне чуть севернее Нью-Йорка, а Петерсу доводилось бывать почти во всех портовых городах обитаемого мира.

Двоих мужчин отвели в этот дворец, где немедленно проводили в купальню (в которую Петерс отказался входить), накормили жидкой пищей, а затем уложили спать – и они оба проспали двадцать четыре часа кряду. Когда они пробудились, их снабдили новой одеждой (хилилиты одеваются в стиле, напоминающем стиль Людовика XIV) и пригласили на обильную трапезу. О них так заботились, что через неделю они полностью восстановили силы и во всех прочих отношениях чувствовали себя не хуже, чем в день отплытия из Нантакета.

Хилилитский язык, несмотря на изысканность и выразительность, оказался настолько простым, что Пим уже через две недели овладел им в достаточной мере, чтобы вести незатейливые разговоры, тогда как Петерс научился более или менее внятно изъясняться на нем примерно через месяц.

Обитатели дворца, казалось, хорошо понимали, что случилось с чужестранцами. По всей видимости, раз или два в столетие на остров прибывали чужестранцы похожей наружности, обычно на маленьких лодках, а в одном случае на корабле; но никто из них не пожелал покинуть столь прекрасную страну, чтобы предпринять путешествие равно долгое и опасное – никто, кроме людей, приплывших сюда на корабле почти три века назад (вы помните мой рассказ о повести, прочитанной мной в Асторской библиотеке). А поскольку хилилиты не имели особого желания расспрашивать чужестранцев, в любом случае, говорить здесь было не о чем. Пиму и Петерсу позволили свободно разгуливать по окрестности, и многие хилилиты приходили посмотреть на них. Дворец, в котором их поселили, принадлежал кузену короля, поэтому никто не докучал потерпевшим кораблекрушение морякам надзором и слежкой – на самом деле, двое мужчин жили в такой полной изоляции, что их присутствие на острове не вызывало никаких чувств, помимо легкой жалости и любопытства. В их распоряжение предоставили маленькую лодку, и они почти каждый день на веслах пересекали залив, высаживались на пристани, расположенной в конце главной улицы Хили-ли, и часами бродили по странному старому городу, дивясь его красотам, странностям и тайнам.

Население Хили-ли-сити составляет от одной до двух тысяч человек. Но – ах! – нет таких слов, чтобы описать красоту города, сравнимую лишь с неземной красотой видений, возникающих в мозгу поэта, грезящего во сне о возвышенных идеалах своей души. Такой вывод мне позволило сделать скорее лихорадочное возбуждение, охватившее Петерса при попытке описать сей странный город, нежели непосредственно слова; а равно отдельные высказывания Пима на сей счет, которые Петерс сумел повторить. В воображении своем соберите на территории площадью не более четырех квадратных миль отборнейшие архитектурные шедевры Древней Греции и Египта, Рима и Персии, затем украсьте полученную картину живописнейшими пейзажами, какие только могли пригрезиться Гомеру, Данте и Мильтону – и вы испытаете слабое подобие восторга, охватившего Пима и Петерса при виде чудесного острова. В Древней Греции истинный демократ остался бы недоволен вопиющим контрастом между великолепием общественных зданий и убогостью частных домов; но в Хили-ли первые и вторые одинаково изысканны и совершенны в своем роде.

Однако неодушевленные красоты не шли ни в какое сравнение с одушевленными. Даже Петерс – умирающий старик и человек, глубоко чуждый всякому искусству, – даже он восстал из холодных объятий смерти, когда заговорил о женщинах Хили-ли. «Они блондинки?» – спросил я. «Нет». – «Брюнетки?» – «Нет». Они просто обворожительны, незабываемы. Каждая из них, подобно Елене Прекрасной, одной своей наружностью пленяла сердце мужчины. А мужчины Хили-ли являлись воплощением мужской привлекательности.

Я провел не один час в стараниях выведать у Петерса факты, которые можно свести воедино, дабы достаточно убедительно объяснить совершенство хилилитов, физическое и духовное (ибо они обладали обоими этими очаровательными достоинствами). Обобщив сообщенные Петерсом сведения, а также отдельные высказывания Пима и некоторые утверждения туземцев, сохранившиеся в памяти старика, я составил мнение, которое полагаю вполне заслуживающей доверия гипотезой о происхождении племени хилилитов.

В самый тяжелый период нашествия варваров в Южную Европу – безусловно, еще до основания Венеции; думаю, в четвертом веке, – когда просвещенные народы Средиземноморья в панике бежали кто куда, точно крысы из горящего дома, откуда мало путей к спасению, – несколько человек со своими семьями и рабами воспользовались коротким затишьем между кровопролитными набегами, чтобы спастись. Они купили несколько кораблей и, нагрузив каждый инструментами, зерном, животными, ценными рукописями и разными полезными вещами, отправились на поиски земли, где они могли бы осесть и со временем основать новую империю, вне пределов досягаемости варваров. Они вышли из Средиземного моря и спустились вдоль западного побережья Африки. К счастью, они предусмотрительно береглись от штормов и кораблекрушений, и каждое судно было нагружено таким образом, чтобы не зависеть от остальных. Но после многих недель плавания маленькую флотилию все-таки настиг один из редких затяжных штормов с севера, который унес корабли далеко от суши и разбросал в разные стороны. Одному из кораблей удалось выдержать ужасный шторм, продолжавшийся тридцать дней; а когда ветра улеглись, сотня с лишним мужчин, женщин и детей оказались на островах нынешнего королевства Хили-ли. Там они и осели – там, где природа, не требуя от человека никаких усилий, дает свет и тепло круглый год и растения зеленеют в буквальном смысле слова вечно. Они не знали никаких трудностей, с какими сталкиваются первобытные люди. Они были образованны и владели кладезью знаний, накопленных за тысячу лет господства Римской империи. И с самого начала они владели еще одним бесценным сокровищем: досугом, составляющим самую сущность совершенной культуры. Первые пятьсот лет им не приходилось сражаться ни с какими врагами, и даже когда пришлось, они легко взяли верх над ними, ибо к тому времени численность хихилитов составляла миллион человек, то есть почти столько же, сколько сейчас. Но несмотря на все благоприятные условия, они ничего не достигли бы, когда бы не помнили о падении Римской империи – о цене, которую народ вынужден платить за долгую и безмятежную жизнь в роскоши и праздности. Урок, извлеченный из падения Рима, они никогда не забывали; и сегодня, невзирая на всю красоту и утонченность хилилитов, физическая и душевная изнеженность здесь позволяется только женщинам. Правда, каждому обитателю острова приходится трудиться всего лишь несколько часов в год, чтобы удовлетворить свои чисто материальные потребности; но с первого года поселения на Хили-ли вплоть до наших дней самые богатые жители острова выполняют свою долю физического труда столь же добросовестно, как беднейшие. Кроме того, мужчины и женщины у них учатся до самой смерти. Дети посещают школы, как у нас, а юноши и девушки получают университетское образование, но после университета они продолжают овладевать разными знаниями. Известный юрист в возрасте сорока, а то и семидесяти лет решает глубоко изучить астрономию, либо – если прежде он уже полностью удовлетворил желание узнать факты астрономии – анатомию или любую другую науку, на свой выбор. Хилилиты утверждают, что таким образом люди, доживающие до семидесяти-восьмидесяти лет, получают довольно хорошее общее образование, но на сей счет у меня есть сомнения. После двадцати лет человек не имеет возможности посвящать более двух часов в день изучению новых областей знания; но двух часов в день, разумно употребленных, достаточно, чтобы сохранять свой ум по-юношески живым и деятельным. И пример хихилитов доказывает, что при такой системе образования человек к восьмидесяти годам сохраняет больше молодого задора и энергии, нежели европейцы и американцы в пятьдесят.

Люди в Хили-ли продвинулись гораздо дальше нас в развитии умственных способностей – в действительности, они продвинулись так далеко, что теперь почти не принимают во внимание интеллект, развив последний до предельного уровня и посчитав относительно бесполезным в практических делах повседневной жизни. Они утверждают – и доказывают своим примером, – что фактически общество гораздо счастливее и нравственнее, когда не делает вида, будто руководствуется в жизни чем-либо, помимо чувства – но разумеется, правильно воспитанного чувства. Хили-ли является королевством, но судя по всему, народ там пользуется настолько полной и совершенной конституционной свободой, какая только возможна для человечества – не свободой в смысле произвола прихоти, но такой совершенной свободой, к которой движется народ Англии и которой лет через сто сможет насладиться. Хилилиты утверждают, что поскольку свобода не означает вседозволенности и распущенности, руководствование чувством, а не разумом также не означает вседозволенности и распущенности – и никогда не будет означать, коли чувство правильно понято и верно направлено; и что человек обретает совершенное счастье, только когда руководствуется чувством. Такое умаление роли интеллекта, похоже, послужило к развитию замечательной интуиции. Петерс говорит, что хилилиты, казалось, всегда читали его мысли и при желании всегда могли предугадать и предупредить его действия.

Поскольку за столь краткий срок я мог узнать у Петерса лишь ограниченное количество фактов, позволяющих прийти к правильным выводам в части принципиально важных моментов, я не стал тратить драгоценное время на расспросы об архитектуре зданий; но я узнал достаточно, чтобы убедиться, что запас архитектурных знаний, привезенный предками хихилитов из Европы, на протяжении многих веков пополнялся новыми и ценными, даже величественными и поистине чудесными достижениями.

Но даже здесь, в земном раю, есть криминальный элемент – не особо ужасный, но с точки зрения закона, криминальный. Похоже, часть неугомонного, воинственного духа далеких предков неисповедимыми окольными путями передалась сангвиническим характерам многих хилилитов, ибо в каждом поколении несколько тысяч молодых людей из всего населения (проживающего на сотне островов, больших и малых) становятся неуправляемыми, несмотря на все старания старших. Они – после того, как каждый получает две-три возможности исправиться и в конце концов признаётся неисправимым, – ссылаются в горы, окружающие описанную выше зону вулканической деятельности и находящиеся на расстоянии от тридцати до восьмидесяти миль от столицы Хили-ли. Там они могут либо мерзнуть, либо жариться – в согласии с требованиями своего вкуса.

Завтра вечером, – в заключение сказал Бейнбридж, – я сообщу некоторые подробности жизни Пима и Петерса в Хили-ли. Я не стал бы останавливаться на обстоятельствах сугубо частной жизни каждого из двух наших искателей приключений, когда бы они не вели нас в зону чудесного кратера, окруженную необычными горами и долинами, где природа предстанет перед нами в одном из самых странных своих обличий. – И после секундной паузы он спросил: – Вы поедете со мной к бедному старику завтра?

Я ответил утвердительно, и мы условились встретиться в два часа пополудни. Через пять минут доктор Бейнбридж встал и, пожелав мне доброй ночи, расстался со мной до завтра.

На следующий вечер в назначенный час доктор Бейнбридж явился ко мне. В тот день я не смог сопровождать его в поездке к Петерсу. Усевшись в кресло, Бейнбридж сказал несколько слов о самочувствии старого моряка, который, казалось, шел на поправку (думаю, к великому удивлению обоих врачей). Едва ли они надеялись на нечто большее, нежели временное улучшение, но в том, что жизнь бедного старика продлится еще немного, теперь сомневаться не приходилось.

Доктор Бейнбридж мельком взглянул на карту Хили-ли, которую я разложил на столе, и начал:

– В герцогском дворце, где благодаря доброте молодых домочадцев Пиму и Петерсу позволили поселиться (поначалу только на половине слуг, которые, впрочем по части благовоспитанности не уступали чужестранцам), помимо семьи герцога, проживало множество более или менее близких родственников и свойственников последнего. Среди них была одна женщина, чей возраст соответствовал примерно двадцати годам американских женщин, но на самом деле исчислялся шестнадцатью годами. Судя по поведению нашего старого морского волка, Петерса, лежащего на болезном одре в возрасте семидесяти восьми или семидесяти девяти лет, по прошествии почти полувека со дня, когда он в последний раз видел означенную девушку, она была прелестнейшим созданием в стране обворожительных красавиц. Ее глаза, по словам старика, обычно напоминали тропическое небо при мертвом штиле, но порой напоминали тропическое небо во время грозы. У нее было одно из тех широких лиц, на круглых щеках которых при смехе играют ямочки, способные пленить даже каменное сердце – очаровательнейшее в мире лицо. Волосы у нее были золотистые, но светлейшего оттенка чистого золота: золотисто-белые. И когда в знойный день она сидела среди деревьев, распустив по плечам эти свои золотистые волнистые волосы – с чем я могу сравнить их? Они были красоты необыкновенной. Мне кажется, я представляю, как они выглядели: они наводили на мысль о дрожащих бликах солнца на морской пене, из которой вышла Афродита; или о блеске золотых стрел Купидона, когда последний, выступая заодно с Афродитой, летит вдоль берегов царственной Эллады, в проказливой веселости своей пуская одну стрелу за другой и пронзая многие сердца. Ах, любовь в юности! Холодный рассудочный мир никогда не отнимет у человека пленительных восторгов юной любви; и когда Время занесет снегом старости тех, кто однажды испытал сие чувство, Интуиция, но не Разум даст им Веру, как единственную замену неземного блаженства, оставшегося в далеком прошлом.

Но фигура прелестного создания – что мне сказать о ней! Здесь я умолкаю. Когда Петерс, по моей настойчивой просьбе, попытался описать фигуру девушки, он просто впал в исступление восторга сродни бредовому состоянию. Все попытки вытянуть из старика что-нибудь вразумительное были бесполезны, хотя я пытался снова и снова. Похоже, она была сложена таким образом, что очаровательная округлость форм и стройная соразмерность всех частей тела удовлетворяли самый требовательный художественный вкус и даже отвлекали взоры восхищенных зрителей от прелестного лица. Чтобы получить примерное представление о фигуре столь совершенной, нам должно постараться вообразить плод величайших усилий природы, предпринятых с целью показать искуснейшим художникам среди людей, сколь по-детски беспомощны все их попытки изваять из мрамора поистине прекрасные формы.

Звали ее Лилама.

Похоже, молодой Пим в то время был привлекательным юношей, без малого шести футов ростом; и в своем наряде (как я говорил, во многих отношениях напоминающем одежды придворных Людовика XIV) он безусловно являл собой прекрасный образец гармоничного сочетания красоты естественной и искусственной. Вдобавок он претерпел много страданий! Нужно ли добавлять еще что-нибудь? Какое девичье сердце осталось бы равнодушным к юному чужестранцу?

Итак, эти двое полюбили друг друга. Насколько я понял со слов Петерса, история Ромео и Джульетты меркнет рядом с историей любви Пима и Лиламы. Имея возможность отдаться своему чувству, молодые люди на протяжении нескольких месяцев вкушали блаженство земного рая, какое редко удается вкусить юным влюбленным. Но увы! увы! Как и в далекие времена, когда лунный свет заливал дворцы Вавилона и Ниневии, истинным остается древнее поэтическое изречение: «Путь истинной любви всегда не гладок», – каковая истина существовала задолго до Шекспира, задолго до начала истории человечества.

Похоже, среди так называемых ссыльных преступников в Вулканических горах был некий молодой человек из хорошей семьи, который знал – и конечно же, любил – Лиламу. Здесь я замечу мимоходом, что большинство юношей, составлявших криминальный класс, никогда бы не подверглось изгнанию, если бы в Хили-ли имелась нужда в регулярной армии или если бы закон не запрещал жестокие и опасные игры – я говорю о чрезвычайно жестоких спортивных состязаниях, участникам которых зачастую наносились тяжелые увечья; состязаниях, проводившихся молодыми людьми современного и предыдущих поколений. Но помимо соревнований по гребле, в Хили-ли не было иного позволительного способа удовлетворить то желание встретиться с опасностью, какое свойственно всем отважным юношам в мире. Поэтому молодым хилилитам, в силу самой своей природы, приходилось нарушать закон столь противоестественным образом, и, как обычно бывает в таких случаях, они заходили здесь слишком далеко. Звали упомянутого молодого человека Апилус. Лилама не отвечала ему взаимностью. Она знала Апилуса с детства и не видела в бедном поклоннике ничего романтического. Но молодой хилилит обожал ее до беспамятства, и, как показали дальнейшие события, вынужденная разлука с любимой почти (если не совершенно) свела его с ума.

Так обстояли дела через три месяца после прибытия американцев в Хили-ли. Как вы помните, согласно рассказу По, Пим и Петерс прошли сквозь «необозримую белую пелену» 22 марта. По словам Петерса, скорее всего, данное утверждение верно. Эта дата примерно соответствует дню осеннего равноденствия в Хили-ли. Дата же, наступающая через три месяца, приходится у нас на летнее солнцестояние, а у них на зимнее. В зимнюю пору антарктическое солнце на протяжении многих недель не поднимается над горизонтом. Но это самое красивое и самое приятное время года в Хили-ли. Описанного ранее огромного кратера кипящей, добела раскаленной лавы, занимающего площадь свыше ста пятидесяти квадратных миль и источающего ослепительное сияние, вполне достаточно, чтобы осветить острова на расстоянии от 45 до 75 миль от него. Остров Хили-ли озаряется также огнями ста с лишним действующих вулканов, два из которых находятся непосредственно на нем, но главным образом – отраженным светом центрального озера кипящей лавы. Высоко в небе постоянно висит колоссальных размеров облако вулканической пыли, края которого скрываются за горизонтом, но в центре которого сияет круг света диаметром миль тридцать, похожий на луну, увеличенную в тысячи раз. С этого огромного облака (нависающего непосредственно над городом Хили-ли) в пору антарктической зимы изливается восхитительный мягкий свет, который белее и во много раз ярче лунного, но все же не столь ослепителен, как свет солнца в зените. По словам Петерса, в середине зимы освещение в Хили-ли такое же, как у нас в облачный день – только свет не сероватый, а чисто-белый, лишь изредка ненадолго приобретающий оранжевый, зеленый, красный, голубой и прочие оттенки в связи с отдельными мощными выбросами огня из жерл вулканов.

Я на минуту отвлекусь от рассказа о событиях, произошедших вследствие любовной связи Пима и Лиламы, дабы сказать несколько слов о физических эффектах такого искусственного освещения и объяснить некоторые факты, описанные По в повествовании о предшествующих приключениях нашего юного героя, – я говорю «юного героя», поскольку сам не могу решить, кто из двух – Пим или Петерс – достоин называться героем сей необычной истории.

На острове Хили-ли средняя летняя температура на 12–13 градусов по Фаренгейту выше зимней. Зимой температура на острове почти постоянно держится на отметке 93 градуса – время от времени понижаясь на два-три градуса и крайне редко поднимаясь на один-два. Колебания температуры в течение года объясняются положением солнца: оно светит круглые сутки летом и вообще не восходит над горизонтом зимой. Каждый год к декабрю – к южнополярному июню – вся растительность окрашивается в нежные, но яркие тона необычайной красоты, и такого богатого разнообразия красок, наверное, не найти больше ни в одном уголке мира. Петерс, много путешествовавший по тропикам и субтропикам, говорит, что только во Флориде он видел нечто, могущее сравниться по красоте цветовой гаммы с растительностью Хили-ли в октябре и ноябре. Насколько я понял со слов старика, в ней преобладают нежные оттенки и полутона, приобретающие замечательную яркость благодаря значительной примеси белого и подчеркивающие красоту всех основных цветов, сочетания которых столь приятны для утонченного взора. Растительность Флориды тоже имеет яркую окраску, но главной воспринимаемой зрением характеристикой здесь, как и почти во всей тропической флоре, является насыщенность, густота цвета. Описания Петерса, в последний раз видевшего деревья и цветы Хили-ли без малого полвека назад, созвучны моему чувству цвета. Но по части странности (не без элемента прекрасного) июльская и августовская растительность в загадочной антарктической стране превосходит все, известное человеку в мире флоры. Представьте на мгновение, какое влияние оказывают на растения тепло и влага, плодородная почва и полное отсутствие солнечного света! С середины до конца южнополярной зимы растительность там, хотя и пышная, остается бесцветной, то есть практически белого цвета, хотя при внимательном рассмотрении можно различить бледнейшие оттенки тонов – главным образом, светло-серый и светло-кремовый. Трава в Хили-ли – возможно, не уникальная по строению, но безусловно, отличная во внешнему виду от любой другой травы – очень мягкая, сочная и густая, но даже в летний период она остается бледно-бледно-зеленой, хотя и ослепительно-блестящей, а зимой становится почти белой. Многие цветы там цветут зимой, но они отличаются друг от друга только формой и ароматом – и все практически бесцветны. Искусственное тепло в сочетании с отсутствием солнечного света производит аналогичный эффект и на фауну Хили-ли: птицы там имеют белоснежное оперение. Но летнее солнце не вызывает заметных перемен в наружном облике животных – и совершенно никаких в наружном облике птиц.

Теперь я подошел к тому моменту истории Петерса, где могу дать самое естественное объяснение нескольким фактам, описанным По – вернее, Артуром Гордоном Пимом, – которые вызвали больше споров и разговоров, нежели любая другая часть повествования. Будьте любезны, дайте мне вашего По. Вот: По пишет, цитируя дневниковую запись Пима:

«Семнадцатого числа [февраля 1828 года] мы решили более тщательно исследовать колодец с черными гранитными стенами, куда спускались в первый раз». (Как вы помните, это происходило на последнем острове, где они высадились до того, как ветер и океанские течения унесли их дальше на юг. Тогда они скрывались от обитающих на острове дикарей и находились всего в нескольких сотнях миль от Южного полюса.) «Нам запомнилось, что в одной стене была трещина, в которую мы едва заглянули, и сейчас нам хотелось осмотреть ее получше, хотя мы и не очень рассчитывали, что обнаружим там какое-нибудь отверстие. Как и в прошлый раз, мы спустились в колодец без особого труда и принялись внимательно разглядывать, что он собой представляет. Место это было поистине необыкновенное, и мы едва могли поверить в его естественное происхождение». Далее он объясняет, что склоны шахты были совершенно различны – один из мыльного камня, другой из черного мергеля – и видимо, никогда не составляли одно целое. Средняя ширина шахты была футов шестьдесят. Вот снова слова самого Пима: «На расстоянии пятидесяти футов от дна [шахты] начинается их полное соответствие. Обе стены образованы из черного блестящего гранита, и расстояние между ними повсюду постоянно ровно двадцать ярдов». Далее в дневнике говорится, что они обследовали три шахты и что в третьей Петерс обнаружил «ряд странных знаков, словно бы высеченных в мергеле на стене тупиковой галереи». Пим и Петерс предположили, что первый из знаков представляет собой изображение человека, стоящего с вытянутой вперед рукой. Остальные же отдаленно напоминали буквы – по крайней мере, Петерс, как явствует из дневника Пима, «был склонен считать их таковыми, хотя и не имел особых оснований». [Примечание: См. «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» в любом полном собрании сочинений По.]

Впоследствии Пим нашел ключ к разгадке знаков и, несомненно, написал обо всем в дневнике, многие страницы которого По так никогда и не увидел. Но если бы Пим и Петерс подвергли углубления в стене более тщательному анализу, они смогли бы получить хотя бы примерное понятие о смысле загадочных изображений. Как вам известно, Пим перерисовал знаки, и По в своей повести приводит факсимиле рисунка. Теперь Петерс в общих чертах представляет, что они значили, и через минуту я объясню вам их примерное значение. Но сначала взгляните на факсимиле.

Я придвинул кресло поближе к доктору Бейнбриджу, и мы вместе посмотрели на изображение знаков, приведенное По в повести. Затем Бейнбридж продолжил:

– Взгляните на первый знак, который, по словам Пима, «можно принять за изображение человека, хотя и примитивное, стоящего с вытянутой вперед рукой». Вот она, рука: плечо и предплечье, на мой взгляд, разделены; а чуть выше находится стрела, параллельная руке. И если мы сориентируемся по компасу таким образом, как описано у По, то обнаружим, что рука указывает на юг, а стрела нацелена на север – иными словами, рука указывает на Хили-ли, а стрела, следовательно, обратно на остров, где и находятся загадочные знаки. У большинства дикарей стрела символизирует войну, битву, гибель отдельного человека или даже целого племени.

Задолго до того, как Пим и Петерс стояли перед стеной из черного мергеля с загадочными знаками на ней, и по меньшей мере, через пятьсот лет после основания Хили-ли, туземцы, обитавшие на островах в пределах трехсот-семисот миль от Южного полюса, оказались под властью непреодолимого чувства, которое, вероятно, раз в тысячу или несколько тысяч лет накатывает мощной волной, сметая на своем пути все обычные наклонности и устремления людей, и по какой-то таинственной причине побуждает их к согласованным действиям, подобным которым не знают не только сами участники событий, но, судя по всему, не знали и их предки. Такой порыв, похоже, захватывает всех до единого представителей всех слоев любого общества. В данном случае, видимо, подобное внутреннее побуждение заставило туземцев покинуть свои острова и отправиться в далекое плавание – причем они не сообщались между собой; во всяком случае, непосредственно не сообщались. Объединенные общей целью и действующие согласованно, точно армия под командованием полководца, обитатели сотни антарктических островов расселись по десяти тысячам хрупких челнов и устремились на юг. Почему на юг? Может, инстинкт подсказывал им, что таким образом разрозненные племена объединятся в крепкий союз? Они не знали. Первые несколько лодок достигли Хили-ли. Девять из десяти человек, отправившихся в путешествие, погибали – но все равно бесчисленные лодки продолжали прибывать на острова архипелага Хили-ли. Теперь, после пяти веков безмятежного существования, хилилиты увидели, что дикари грозят захватить их страну, как варвары некогда захватили далекую страну их предков. Хилилиты не располагали грозным оружием, но, к счастью, оружие захватчиков было не более действенным. Дело дошло до рукопашного боя. Захватчики не могли вернуться назад даже при желании, посему им оставалось только драться – и победить или погибнуть. Хилилитам было некуда отступать, даже если бы они хотели пуститься в бегство; и им тоже оставалось только драться – и победить или погибнуть. Численность захватчиков составляла свыше ста тысяч; численность хилилитов, способных драться в рукопашной, около сорока тысяч. Последние вооружились дубинками – длиной около четырех футов, диаметром в дюйм на одном конце и в два дюйма на другом, – вырезанными из крепкого дерева, похожего на произрастающий в тропиках бакаут (почти немыслимый вид растительности в регионе, обделенном солнечным светом), а в дополнение, за естественными и искусственными преградами, сложили в кучи куски застывшей лавы, с острыми зазубренными краями, весом от одного до пяти фунтов. Захватчики, да и то далеко не все, были вооружены хлипкими луками с шестью стрелами на каждый в лучшем случае – и больше ничем. Со всех сторон дикари в своих утлых челнах устремились к главному острову Хили-ли, где собрались все хихилиты, включая женщин, детей и стариков.

Захватчики были полуголодны, обессилены долгим, невероятно изнурительным путешествием, невежественны, почти безоружны и совершали нападение на жалких лодчонках; но они имели то преимущество, что на каждых двух защитников острова у них приходилось по пять человек и что они действовали единым мощным порывом, по неосознанному внутреннему побуждению, подобный которому заставляет полчища мигрирующей саранчи проходить даже сквозь огонь, оставляя позади обугленные трупики девяносто девяти тысяч из ста. Хилилиты были сыты, полны сил, умны, сравнительно хорошо вооружены и занимали позиции на суше, подготовленной для боя; вдобавок они обладали воинственным духом римлян, некогда утраченным предками, но впоследствии вновь обретенным в незнакомых условиях девственной природы.

При попытке подойти к берегу половина захватчиков, подвергшихся яростному обстрелу кусками застывшей лавы, попадала с лодок и утонула или погибла непосредственно при высадке. Треть другой половины погибла в первую минуту после высадки, а еще треть – через пять минут. Затем оставшиеся пятнадцать-двадцать тысяч дикарей бросились обратно к своим челнам, но нашли оные затопленными в мелкой прибрежной воде – восьми или десяти мужчинам не составляло труда затопить каждую лодку, дружно навалившись на один борт, а на это задание была отправлена тысяча или две молодых хилилитов. Затем бедняги побросали свои хлипкие луки и попадали ниц у ног победителей. Как при данных обстоятельствах могли поступить люди столь благородные, как хихилиты? Они не могли хладнокровно перебить почти двадцать тысяч дрожащих от страха дикарей. Посему в конце концов хилилиты приняли решение построить тысячу больших гребных шлюпок и – поскольку тогда было самое благоприятное время года для подобного предприятия – отвезти туземцев обратно на родные острова. Так они и сделали. Но в наказание за нанесенное оскорбление и в вечное напоминание о существовании хилилитов (которые, как знали дикари, истребили более восьмидесяти тысяч нападавших, потеряв всего двенадцать человек убитыми и тридцать семь тяжело раненными – каковой факт, между прочим, по словам Петерса, не только зафиксирован в официальной истории Хили-ли, но и увековечен монументом в Хили-ли-сити) – так вот, в вечное напоминание о существовании столь могущественного народа туземцам строго-настрого запретили использовать на своих островах любые предметы белого цвета – национального цвета хилилитов. Сей строгий запрет распространялся буквально на все – вплоть до того, что туземцам вменялось в обязанность покрывать всем грудным младенцам зубы, едва они прорежутся, стойким иссиня-черным красителем и первые десять лет жизни повторять данную процедуру раз в год, а впоследствии – раз в пять лет. В последнем пункте приказа говорилось, что туземцам разрешается оставлять в первозданном виде белки глаз, но для того лишь, чтобы при взгляде друг на друга только там они видели национальный цвет Хили-ли и таким образом всегда помнили об обещании победителей истребить всех до единого – мужчин, женщин и детей – в случае, коли они еще раз попробуют совершить набег на Хили-ли. В дополнение к этому хилилиты высекли на подходящих скалах на каждом острове короткую надпись, напоминающую об ужасных результатах неудачной попытки завоевания, повсюду предварив текст примитивным изображением человека с вытянутой в сторону юга рукой, над которой находится стрела, указывающая на север, каковой рисунок означает следующее: «Туда могут отправляться глупцы, ищущие скорой смерти; оттуда идет война и беспощадное истребление!»

И настолько действенными оказались меры, принятые хилилитами для предотвращения возможных набегов, что обитатели тех островов, хотя впоследствии и увеличили общую численность населения до миллиона с лишним, никогда более не пытались вторгнуться в Хили-ли, даже под водительством самых сильных и отважных вождей.

– Но что насчет прекрасной Лиламы и одержимого страстью Апилуса? – спросил я, когда Бейнбридж умолк и задумался, словно соображая, как продолжить повествование. – Надеюсь, никакие несчастливые события не нарушили любовную идиллию Пима? Должен заметить, Бейнбридж, эти хилилиты на удивление мало заботились о своих прелестнейших женщинах – о прекрасной девушке шестнадцати лет, причем из благородного рода, близкого к королевскому.

– Но что вы скажете, мой бесчувственный друг, когда я сообщу вам, что Лилама была сиротой и унаследовала от своего отца единственный во всем архипелаге остров, на котором имелись залежи драгоценных камней, и что даже в своей необычной стране она была богаче самого короля? Будь у нее возможность поставлять ископаемые со своего острова на мировой рынок, она стала бы богаче Креза, графа Монте-Кристо и Ротшильда, вместе взятых. Однако в Хили-ли богатство не являлось… ну, не играло определяющей роли; оно играло важную роль, но не имело такого значения, какое имеет во всем остальном цивилизованном мире. Власть денег определяется возможностью покупать на них человеческий труд или продукты труда в ситуации, когда всё и вся находится во власти человеческой. В Хили-ли же все до единого граждане располагали всем необходимым для удовлетворения своих повседневных потребностей, и купить свободное время любого человека представлялось практически невозможным. Можно было, на известных условиях, купить человеческую рабочую силу, но это стоило огромных трудов. К тому времени прошло уже семь или восемь веков с тех пор, как институт рабства в стране упразднили и все рабы получили свободу – после чего, как гласит история Хили-ли, и рабы, и самый рабский дух бесследно растворились в массе свободного населения.

Обдумывая ситуацию Лиламы и Пима, вы должны принять во внимание, что старшие члены семейства, вероятно, не скоро узнали о любви, вспыхнувшей между ними двумя, и даже когда узнали, не усомнились в своей способности «влиять на положение дел» по своему усмотрению. В подобном случае, по понятиям хилилитов, не имелось никаких серьезных препятствий к браку Лиламы и молодого Пима. Хилилиты полагали, что истинное счастье обретается только через чувства; и хотя они, безусловно, контролировали бы обстоятельства, ведущие к явно неблагоразумному браку шестнадцатилетней девушки – ибо также полагали необходимым правильное воспитание чувств, – они не стали бы препятствовать даже заведомо неблагоразумному браку в случае, когда чувства двух молодых людей настойчиво требовали бы такого союза – я имею в виду, даже если бы с точки зрения рассудка такой брак представлялся неблагоразумным. Но довольно, однако. Время уже позднее, и до восьми часов завтрашнего вечера я не начну повествования о волнующих событиях, вскоре случившихся в жизни прекрасной Лиламы, и о приключениях Пима и Петерса – приключениях столь ужасных, что еще на протяжении многих грядущих веков рассказ о них будет передаваться из поколения в поколение на тех мирных и безмятежных островах.

На следующее утро я покинул гостиницу в связи с какими-то своими пустячными делами, а по возвращении застал в своем номере Артура, поджидавшего меня. Он стоял возле стола и перелистывал страницы одной из моих книг. Малый с великим интересом рассматривал иллюстрацию в труде по палеонтологии, который я случайно прихватил наряду с несколькими своими любимыми книгами, привезенными из Англии. Столь сильно заинтересовавшая Артура иллюстрация, как я увидел по приближении, представляла скелет доисторического мамонта и стоящего рядом человека – вне всяких сомнений изображенного на рисунке с целью показать соотношение размеров. Когда я подступил вплотную к Артуру, он перевернул страницу, и на следующей мы увидели еще более впечатляющий рисунок: реконструкцию мамонта, покрытого длинной жесткой шерстью, с огромными бивнями и всем прочим. Артур, движимый обычной своей любознательностью, попросил рассказать «про все это» – и я, движимый обычным своим желанием утолить жажду знаний любого человека, даже в мелочах (хотя мамонта едва ли можно назвать мелочью), вкратце осветил тему, упомянув о различиях между мастодонтными и слоновыми мамонтами; а затем между прочим заметил, что американский mastodon giganteus, найденный недалеко отсюда, на Миссури, лет тридцать назад, ныне находится в Британском музее, где я его и видел. Разумеется, Артур засыпал меня вопросами относительно «громадины», которую я видел собственными глазами. И я по памяти описал мамонта по возможности подробнее и красочнее, упомянув, что он свыше двадцати футов в длину и около десяти футов в высоту. Казалось, Артур задумался на минуту, в то время как я уселся в кресло и развернул утреннюю газету. После непродолжительной паузы он попросил позволения обратиться ко мне, ибо несмотря на всю свою неотесанность, имел представление о правилах приличия и соблюдал оные в общении с людьми, ему приятными. Я дал испрошенное позволение, и он сказал:

– Я просто хотел сказать, сэр, что мне страшно хотелось бы, чтобы вы разрешили мне прийти к вам вечером и тихонько посидеть в уголке, покуда доктор Бейнбридж рассказывает про Пима и Петерса. Я знаю, по великой доброте своей, вы до сих пор пересказывали мне все, что слышали. Но нынче вечером он собирается рассказать про любовь той прекрасной женщины к Пиму, и мне жуть как не терпится услышать все сегодня же. Там должны произойти потрясающие события, и я заранее жалею туземцев, коли они пойдут против того орангутаноподобного Петерса. Вы говорили, что я буду нарушать плавное повествование доктора Бейнбриджа своей беготней туда-сюда. Но я не стану никуда бегать. Не стану, и все тут. Нравится это хозяину или не нравится – придется проглотить; я ведь могу и уйти с места. Прямо по соседству я могу снять комнату над магазином, и мы с одним моим приятелем говорили о том, чтобы летом открыть мороженицу – да, я уйду, коли хозяину это не понравится. Я работаю весь день напролет и половину ночи впридачу; я не могу пропустить стаканчик без того, чтобы не получить нагоняй; и если мне нельзя послушать культурного человека, когда имеется такая возможность, очень жаль. Нет, не не стану прерывать рассказчика.

В общем, в конце концов я дал свое согласие, и Артур удалился радостный. Я упоминаю об этом эпизоде, чтобы объяснить свою позицию. Один сведущий человек сказал, что постоянство – золото, каковое высказывание цитировалось достаточно часто, чтобы считаться истинным. Прежде я говорил, что Артуру не следует присутствовать при визитах доктора Бейнбриджа, рассказывающего историю Дирка Петерса; а теперь, когда из вечера в вечер малый будет сидеть в углу моей гостиной, я нахожу нужным посвятить читателя во все обстоятельства.

В тот день я сопровождал Бейнбриджа в поездке к престарелому моряку. Я был рад увидеть старого lusus naturae сидящим в кресле, с виду вполне здоровым. Бейнбридж постарался угодить Петерсу, вручив кое-какие съедобные подарки, а затем принялся задавать вопросы – насколько я понял, касающиеся подробностей приключений. Затем мы вернулись в город и расстались до вечера.

Ровно в восемь часов Бейнбридж вошел в мой номер и, усевшись на свое обычное место, бросил взгляд на Артура, устроившегося на кресле в углу комнаты.

– Итак, – начал Бейнбридж после непродолжительного раздумья, – мы говорили о том, что по собственному опыту знаем, что истинная любовь чаще всего встречается с препятствиями на пути к конечной цели – и в этом же смогли убедиться Лилама и Пим в далекой стране Хили-ли. Петерс принял очень близко к сердцу любовную историю Пима. На самом деле постепенно он начал буквально боготворить молодого человека, которому неоднократно спасал жизнь и который меньше, чем за год, у него на глазах превратился из легкомысленного юнца в рассудительного мужчину. Пим отвечал своему старому товарищу и благодетелю симпатией, но Петерс испытывал к нему чувство сродни страстному обожанию, какое в полной мере могут испытывать, похоже, лишь люди «близкие к природе». В предельном своем развитии подобное чувство предполагает слепую преданность сродни собачьей: оно совершенно неосознанно и не отступает даже перед лицом неизбежной смерти.

Однажды рано утром в герцогском дворце поднялся переполох. Пропала Лилама. Девушку искали повсюду. Пим сходил с ума от тревоги, а Петерс буквально лишился рассудка. (В моем рассказе пойдет речь об утре, дне, вечере и ночи. В течение двадцати четырех часов сила освещения в Хили-ли не менялась, но мне необходимо как-то разделить сутки на части, и наш обычный способ представляется наилучшим.) Сам герцог прибыл около десяти утра, к каковому времени поиски уже прекратились и встал вопрос, что же делать дальше. Герцог выглядел несколько удивленным, и он коротко переговорил со своим сыном, молодым человеком двадцати двух или двадцати трех лет по имени Дирегус, на лице которого в ходе разговора с отцом появилось глуповатое выражение, как у человека, по недомыслию совершившего ошибку. Казалось, герцог искренне сочувствовал Пиму, который сидел в глубоком унынии, воплощением невыносимой душевной муки, и время от времени обращал умоляющий взор на герцога – видя в нем единственного человека, способного помочь ему вернуть возлюбленную. Потом герцог снова обратился к своему сыну, который, повернувшись к Пиму, знаком руки велел последнему присоединиться к ним. Затем они, в сопровождении Петерса, вышли на берег и сели в лодку.

Едва лодка отошла от берега, все движения хилилитов стали слаженными и словно заранее продуманными. Отличительная особенность этих людей заключалась в том, что они практически не разговаривали друг с другом, когда действовали сообща, ибо каждый член группы без всяких слов понимал все желания и намерения остальных своих товарищей. Так было и на сей раз. Никто не произносил ни слова, но каждый, казалось, хорошо понимал мысли всех прочих – главным образом, по взглядам и почти непроизвольным жестам. В данном случае отец и сын даже ни разу не посмотрели друг друга, однако, сын явно предугадывал все до единого желания отца. Наконец они высадились на противоположном берегу залива, на самой дальней от герцогского дворца окраине города. Там, футах в четырехстах от берега, среди гигантских деревьев, в огромном запущенном парке стоял внушительных размеров особняк, явно построенный много веков назад, причем в стиле, подобном которому американцы до сих пор ни разу не видели в Хили-ли. Мрачное здание производило жутковатое впечатление, и когда они подошли ближе, Петерс заметил, что жилой вид там имеет лишь одно крыло, а все остальные части особняка практически лежат в руинах. Они все вошли через боковую дверь в жилое крыло, Пима и Петерса жестом пригласили сесть в передней, а герцог на ходу бросил приглушенным голосом: «Дом Масусалили», когда вместе с Дирегусом направился к перекошенным ветхим дверям, ведущим во внутренние покои. Вскоре Дирегус вернулся и, проведя Пима и Петерса через несколько запущенных неприбранных комнат, остановился наконец перед занавешенным дверным проемом.

– Не бойтесь, – промолвил он, – вам ничего не грозит. Если милостивая Судьба улыбнется нам – хорошо; если Фурии обрушат на нас свою ярость, нам останется лишь подчиниться Высшей Воле, которая на протяжении бесчисленных веков держит в своих руках нашу крохотную планету – жалкую песчинку в бесконечной пустыне Вечности. Входите!

Он вошел первым, и двое наших героев последовали за ним. Они оказались в просторной комнате, почти тридцать футов в длину и ширину. Она была заставлена разнообразными диковинными приборами и освещена шестью разноцветными шарами, подвешенными под потолком. Здесь витал странный запах. Помещение освещалось довольно ярко, хотя и разноцветным светом, оттенки которого смешивались и перетекали друг в друга; а странный дурманящий аромат усугублял странность обстановки и способствовал еще сильнейшему смущению ума. Когда бы в комнате находилось лишь несколько предметов, посетители скоро бы заметили и рассмотрели все до одного; но Пим и Петерс растерянно озирались по сторонам, переводя глаза с предмета на предмет, которые все имели вид загадочный, многие – диковинный и некоторые – устрашающий. Очевидно, именно в эту минуту Пим и Петерс одновременно увидели нечто, внушающее такой страх, что сердце у них сначала едва не остановилось, а потом бешено заколотилось, посылая кровь вниз по позвоночнику холодными волнами, которые прекратились только, когда страх возрос до степени леденящего ужаса. Футах в шести перед ними, среди расставленных на полу огромных хрустальных кубов, громадных реторт и похожих на вазы сосудов стоял древний старец. Какого возраста? Он был уже стар в ту пору, когда антарктические дикари были перебиты, а оставшиеся в живых отправлены обратно на свои мрачные безотрадные острова, чтобы жить там в вечной черноте. Никто не знал, сколько лет этому человеку – правители страны не знали, а если и знали, то предпочитали хранить молчание на сей счет. Ходили слухи, что на корабле, доставившем на Хили-ли первых поселенцев, вместе с остальными прибыл и Масусалили – глубокий старик, самый старший на судне. И вот теперь он стоял перед гостями – сухой сморщенный старец с горделивой осанкой и с длинной белой бородой, достигающей плиточного пола. Но откуда такой ужас? Прежде, чем я понял это (да и то не столько со слов, сколько на основании собственных умозаключений), Петерс трижды впадал в бредовое состояние и лихорадочно бормотал: «О, те глаза… глаза бога… верховного бога богов!..» Древний старец сел за маленький римский стол и, повернувшись к герцогу, без всяких предварительных вопросов, проговорил голосом, не похожим ни на один другой голос на свете – твердым, но высоким, пронзительным, проникающим в сокровенные глубины души, доселе недоступные, и производящим там великое смятение:

– Вы пришли узнать про Лили. Смотрите!

Он указал на стоявший рядом хрустальный куб, который, Петер может поклясться, мгновением раньше был совершенно прозрачным. Но теперь он выглядел так, словно был наполнен молоком чистейшей белизны. Когда они посмотрели на него, в центре куба загорелся огонь, а вскоре вокруг огня появилась кольцеобразная горная цепь, и на склоне одной из гор – ближайшей к зрителям – стояли два человека.

– Лилама, Апилус! – вскричал Дирегус. – Он похитил ее!

Да, хотя Пим и Петерс никогда прежде не видели влюбленного изгнанника, они сразу узнали Лиламу – а обо всем остальном смогли бы догадаться и сами.

– Этот юноша – помешанный, – сказал герцог. – Мы должны спасти нашу голубку от опасного маньяка.

Охваченный нетерпением, Пим уже собирался броситься прочь из комнаты, но Масусалили поманил его к себе. Молодой человек подчинился. Затем старец положил руку Пиму на голову и заставил наклониться – и потом человек, проживший на свете не одно тысячелетие, прошептал несколько слов на ухо юноше, еще не достигшему и двадцати лет. Когда Петерс, на свой безыскусный манер, описал смену выражений, произошедшую на лице Пима, внимавшего словам древнего старца, я вспомнил, как в отрочестве читал описание пожара в одном кафедральном соборе в Южной Америке. Пожар вспыхнул во время утренней службы, и в дверях здания образовались заторы, когда охваченная паникой толпа бросилась к выходу. В огне тогда погибли две или три тысячи людей. Корреспондент, сообщавший об ужасной трагедии, писал, что в течение десяти минут после того, как всякие попытки спастись из охваченного пламенем здания прекратились, он стоял на улице и с какого-то возвышения смотрел в окна с полопавшимися от жара стеклами – смотрел через высокие, поднятые на восемь футов над полом собора подоконники, – смотрел в лица обреченных. Он видел лица юных девушек и их возлюбленных (день был праздничный и все были в лучшем платье). В течение коротких десяти минут он видел широко раскрытые, полные ужаса, устремленные на подступающий огонь и на несчастных, уже охваченных пламенем; а потом огонь стремительно приближался к самому обладателю глаз и пожирал его. В считаные секунды лицо юной девушки темнело, сморщивалось, превращаясь в лицо древней старухи, а потом в обугленный мертвый череп. Когда престарелый мистик принялся шептать на ухо Пиму, лицо молодого человека сначала смертельно побледнело и застыло от ужаса, потом судорожно задергалось и наконец приняло выражение непреклонной решимости. И никогда более Петер не видел на лице юноши, которого он любил любовью одновременно материнской и отцовской, – никогда более не видел прежней беззаботной мальчишеской улыбки. Прошептал ли старик – называть ли его стариком? – прошептал ли старик на ухо Пиму секрет вечности? Могло ли подобное откровение превратить юношу в зрелого мужчину за минуту-полторы?

Когда Пим в сопровождении Дирегуса вышел из комнаты, Петерс уже собрался последовать за ними, но престарелый мистик знаком подозвал и его тоже. Петерс говорит, что после сцены, разыгравшейся перед ним минуту назад, он предпочел бы обратиться в бегство, нежели подчиняться подобным требованиям, но все же подчинился. Старик указал на один из хрустальных кубов поменьше, со стороной футов пять. Когда Петерс уставился на него, он начал наливаться молочной белизной, как и предыдущий. По словам Петерса, сперва он решил, что кубы высечены из сплошного куска хрусталя, но, увидев странные изменения, происходившие с ними, предположил, что они полые. Он продолжал пристально смотреть в указанном направлении и вскоре увидел за освещенным свечой столом, с вязальным крючком в руках, свою бедную мать, от которой пятнадцать лет назад, будучи бездумным жестоким мальчишкой, он убежал, чтобы стать моряком. Петерс никогда больше не видел ее, не видел до настоящего момента. Глядя на это старое сморщенное лицо – суровое индейское лицо (его мать была цивилизованной индианкой), он увидел на нем такое выражение, какое человек, ни на земле, ни на суше, не встречает нигде, кроме как на лице матери. Он рухнул на пол и в великой душевной муке принялся ломать руки, громко стеная и моля о прощении, но бедная хилая старушка всё вязала, вязала, вязала, так и не поднимая головы. Увы! Почему все мы слишком поздно понимаем всю силу жертвенной материнской любви? Почему сия глубочайшая и бескорыстнейшая любовь навек остается невознагражденной?

Петерс не помнит, как выбрался из комнаты. Он шатаясь вышел в парк и увидел, что все остальные уже сидят в шлюпке.

Но мне следует поторопиться. Позвольте мне коротко сообщить, что все они вернулись во дворец и безотлагательно приготовились к спасению Лиламы от отвергнутого поклонника, изгнанного Апилуса. Спасательный отряд, по совету герцога, имел небольшую численность. Герцог объяснил Петерсу, что тысяча человек (если говорить просто о людских силах) никогда не сумеет спасти девушку. Успешное возвращение Лиламы, живой и здоровой, будет зависеть от тактики совместных действий и в конечном счете, возможно, от неких сверхчеловеческих индивидуальных усилий. Он выразил мнение (сложившееся у него на основании сообщений правительственных чиновников, недавно вернувшихся из «Кратерных гор», а также собственных наблюдений за переменами, происходившими с молодым человеком до изгнания), что Апилус маньяк. Далее герцог сказал, что на самом деле почти не надеется снова увидеть живой свою «любимую юную кузину». Он объяснил, что в то время как в «Кратерных горах», на расстоянии пяти-восьми миль от центрального кратера, по ту сторону ближайшего горного хребта есть обширные участки настолько горячей земли, что там можно зажарить крупное животное, на противоположных склонах самых дальних горных цепей есть места, закрытые для доступа тепла от кратера и открытые холодным массам антарктического воздуха, где температура почти постоянно держится ниже точки замерзания, а временами опускается настолько низко, что ни одно животное, даже антарктическое, не может продержаться там свыше часа. Герцог сказал, что бедная Лилама наверняка погибнет, если только какой-нибудь другой изгнанник не спасет ее – что представляется маловероятным, даже если такая возможность существует, – или если они не придумают достаточно хитроумный план действий, чтобы провести безумца – человека, между прочим, колоссальной физической силы и изощренной хитрости, свойственной многим сумасшедшим. Петерс жадно ловил каждое слово герцога, а Пим слушал с убитым видом, но одновременно нетерпеливо и нервно, словно снедаемый жгучим желанием поскорее двинуться в путь. Герцог продолжал наставлять и напутствовать их, покуда на большую парусную шлюпку не погрузили продовольствие и не посадили гребцов, – после чего спасательный отряд отправился выполнять свою миссию любви и милосердия.

Спасательный отряд состоял из молодого Дирегуса (кузена Лиламы), Пима, Петерса и шести гребцов, которые могли принять непосредственное участие в нападении на Апилуса и освобождении пленницы, коли сочтут нужным, или воздержаться при желании. Все вооружение отряда ограничивалось лишь несколькими необычной формы дубинками вроде упомянутых мной в рассказе о давнем сражении хилилитов с дикарями, да длинного складного ножа Петерса.

Взглянув на карту Хили-ли, вы заметите, что морской путь к «Кратерным горам» пролегает почти по прямой: тридцать миль от залива Хили-ли по открытому морю. Им предстояло войти в «Залив Вулканов», извивавшийся между гор, и достичь узкого ущелья между двумя самыми высокими горами гряды. В центре одной из них поднималась на высоту около восьми миль остроконечная вершина, названная первыми поселенцами «Гора Олимп». По заливу можно было доплыть (или дотащить шлюпку волоком) до места, где лавовый пласт все еще был раскален докрасна – оно находилось примерно в тринадцати милях от границы центральной зоны кипящей, раскаленной добела лавы. Однако они не стали делать этого – во-первых, потому, что упомянутое ущелье, представлявшее собой наилучший путь в горы, начиналось за три-четыре мили до оконечности залива; а во-вторых, поскольку за одну-две мили до него вода в заливе местами буквально кипела и там стояла совершенно невыносимая жара.

Здесь Бейнбридж на минуту задумался, а затем продолжил:

– Что ж, мой внимательный друг, уж близится полночь. Сегодня мы потратили слишком много времени на обсуждение разных вопросов по ходу дела. Как?! Еще только десять? – воскликнул он, взглянул на часы. – В любом случае, сейчас я подошел к моменту, когда самое время прерваться, как вы сами признаете завтра вечером. Знаете, если я сейчас поведу вас в горы, мы с вами уже не сомкнем глаз до утра. Нет, нет: довольно для каждого дня своей заботы. Иными словами, не стоит выполнять за один день дела, рассчитанные на два. Сия попытка ввернуть цитату – как бывает всегда, когда я пытаюсь цитировать Библию – вдвойне неудачна: цитата, во-первых, просто-напросто неточна, а во-вторых, неуместна в данном случае. Ибо у меня еще рассказов не на два дня, а больше, гораздо больше. Однако… – Он поднялся с кресла. – Мне пора. До завтра – и доброй ночи.

Через пять минут после ухода Бейнбриджа, когда я хвалил Артура за молчание и во всех прочих отношениях достойное поведение, в комнату ворвался доктор Каслтон. Он в общих чертах знал историю Петерса вплоть до событий, описанных накануне вечером. Казалось, он не горел желанием узнать факты, которые доктор Бейнбридж терпеливо и с великим трудом выведывал у старого моряка, или же на удивление хорошо скрывал свое любопытство. Все же, он предпочитал узнавать от меня продолжение истории и каждый день находил время повидаться со мной и намекнуть на свое желание получить новую информацию. Поэтому я сразу понял, с какой целью он явился ко мне, и коротко перечислил факты, изложенные Бейнбриджем вчера и сегодня вечером.

– Да-да, – сказал Каслтон, – понимаю-понимаю. Богатые люди, но в деньгах нет пользы; бедные люди, но бедность не в тягость. Чушь в духе Бейнбриджа – он не выведает у Петерса ничего толкового на сей счет. Деньги, но не имеющие ценности! Ну да ладно: Бейнбридж молод и полон самых несуразных идей. В следующую очередь он заявит, в Хили-ли нашли способ сделать жизнь тунеядцев и подонков такой же полезной и приятной, как жизнь людей трудолюбивых и нравственных. Он просто подводит философскую базу под собственные теории. Люди не откажутся от денег, даже если им придется изготавливать оные из собственной кожи, и деньги всегда будут иметь покупательную силу – да, и в части наемного труда тоже. Ни один народ никогда не удовлетворит все свои потребности, ибо люди вечно будут придумывать новые потребности – и гораздо быстрее, чем удовлетворяются старые. Положим, они получат всю необходимую пищу и одежду, причем практически без труда; но они всегда будут хотеть вещей, которых не в состоянии добыть. До тех пор, покуда люди занимаются разными видами трудовой деятельности – обеспечивают общество разными предметами первой необходимости, – будет существовать товарообмен; а в условиях товарообмена здравый смысл непременно изобретет некое средство обращения, то есть деньги. И до тех пор, покуда один человек превосходит другого умом или физической силой, он будет иметь больше средств удовлетворения своих потребностей, нежели другой; и по мере того, как различия будут углубляться и люди разных темпераментов будут развивать разные наклонности (одни – движимые потребностью тратить; другие – движимые желанием копить на вечный черный день), неизбежно возникнут стабильные способы сохранения ценностей. Да бросьте! Кому хочется, чтобы все люди, умственно и физически, были вылеплены по одному образцу – причем столь ничтожному? Для совершенствования мира необходимы не безбедное существование и изобилие материальных благ, но лишения и тяготы.

Почему бы не призвать все человечество в ряды огромной армии, дабы вся гражданская жизнь жестко регулировалась в части своих потребностей и форм удовлетворения оных, постоянно находясь под командованием… ну, большинства таких вот пехотинцев? Это единственный известный мне способ избавиться от денег – и жить.

Каслтон на мгновение остановился – как в своем словоизвержении, так и в расхаживании взад-вперед по комнате, – а затем возобновил и первое, и второе.

– Я не знаю ничего более идиотского, чем все эти громкие протесты против богатства. Сам я человек бедный: коли я перестану зарабатывать на хлеб из года в год, я помру от голода или залезу в долги. Но я не променяю свои надежды на материальное благосостояние (разумная цель стремлений каждого американца и англичанина) на удовольствие увидеть, как все богачи умирают голодной смертью – или горят в аду. Подобные протесты свидетельствуют о плебейском – или, по крайней мере, о постыдно детском – складе ума. Я не знаю ничего, более глупого или более жестокого. Преследование евреев является одной из сторон все той же абсурдной позиции. Это глупо, поскольку если отказывать в праве владения капиталом людям, которые лучше других умеют делать деньги, а следовательно, и распоряжаться ими, тогда коммерция должна занять самое скромное место в жизни общества – на самом деле, просто сойти на нет. А это означает жалкую нищету для всех, за исключением кучки избранных представителей государственной и церковной власти. Это жестоко, поскольку неразумно и носит характер несправедливой мести. Это протест неразвитого ума, протест толпы; а толпа всегда жестока.

Если мы беспощадно подавим всех, чей капитал свидетельствует о неких прошлых или настоящих услугах, которые общество потребовало и оплатило, мы лишимся полезных для мира людей: нам ведь известно, что они разбогатели не за счет бедняков, но за счет людей, владевших материальными благами; а я по личному опыту знаю – и могу торжественно поклясться, – что в земном мире никто ничего не получает задаром.

О, первая Французская революция! С Французской революцией все в порядке. Там борьба велась не против богатых, но против насквозь прогнивших церкви, государства и общественного строя. И никто не утверждает, что коммерческое сословие безупречно; все сословия должны подчиняться разумному «писаному закону». Я лишь утверждаю, что отнимать, полностью или частично, накопления коммерческого сословия ошибочно и глупо. Все состоятельные граждане у нас либо сами занимаются коммерцией, либо разбогатели через коммерсантов, ибо сейчас у нас все состоятельные владельцы недвижимости – это коммерсанты, вложившие избыточные деньги в землю. О да, их нужно контролировать, но в самом строгом контроле нуждаются отнюдь не бизнесмены.

И с этими словами доктор Каслтон вылетел из комнаты и бросился вниз по лестнице, а я вскоре лег спать.

На следующий вечер, задолго до назначенного часа, Артур уже сидел в самом неприметном уголке моей гостиной, который, похоже, выбрал в качестве своего постоянного места. Как обычно, доктор Бейнбридж явился ровно в восемь. Он по обыкновению задумался на пару минут, а потом бросил взгляд на карту, которую я каждый вечер расстилал на столе, и продолжил повествование:

– Вчера вечером мы дошли до момента, когда спасательный отряд, поднявшись по Заливу Вулканов, собрался высадиться у подножья огромной горы под названием Олимп (если речь шла отдельно об упомянутом ранее восьмильном пике, слово «Олимп» предварялось хилилитским аналогом слова «гора». Если вы посмотрите на карту повнимательнее, вы заметите вот здесь, неподалеку от крайней оконечности Залива Вулканов, подобие узкой бухты, врезающейся прямо в горный склон. Но это не бухта, а пролив, соединяющий Залив с Кратерным озером – очень глубоким озером, поверхность которого находится несколькими тысячами футов ниже краев кратера, расположенного на значительной высоте чуть южнее Горы Олимп. Он представляет собой бурную речку, текущую по дну глубокого ущелья, которое я не смог толком изобразить на карте, поскольку оно слишком узкое: всего от десяти до ста футов в ширину. Такого рода ущелья у нас называются каньонами; отвесные стены данного каньона поднимаются в среднем на высоту десяти тысяч футов. По обеим сторонам ущелья, высоко над потоком вьются тропинки – удаленные на безопасное расстояние от обрывов, но чрезвычайно петлистые, – по которым можно подняться от залива к озеру, преодолев, с учетом всех извивов, в общей сложности около тринадцати миль. Вершина с Кратерным озером возносится на высоту примерно шести миль; поверхность же озера находится на высоте примерно четырех миль над уровнем моря, а высота берегов составляет около десяти тысяч футов. Длина прямой линии, проведенной по склону горы, составила бы порядка восьми-девяти миль.

В непосредственной близости от залива стены каньона имеют около ста футов в высоту, и расстояние между ними примерное такое же; но по мере подъема в гору стены становятся все выше и выше и одновременно сближаются друг с другом. Кое-где они буквально нависают над потоком и почти смыкаются: в одном месте расстояние между ними сокращается до трех футов. В трех милях от залива ширина ущелья составляет двадцать футов, и на протяжении оставшихся пяти миль внизу она уже не меняется; но на верхнем уровне постепенно увеличивается и в конечном счете достигает приблизительно шестидесяти футов. В пяти милях от залива высота стен доходит до полных десяти тысяч футов и дальше, до самого Кратерного озера, уже не уменьшается.

Наш отряд начал подниматься в гору по одной стороне этого каньона, или колоссальной расселины: похоже, Дирегус откуда-то знал, что идти следует именно таким путем. Когда они прошли мили три, впереди показался молодой человек, идущий навстречу, но по другой стороне расселины. Это был привлекательный юноша, одетый в простое грубое платье; плавность и грациозность движений изобличала в нем представителя благородного сословья. Когда они поравнялись, разделенные теперь лишь шириной ущелья, Петерс заметил, что у молодого хилилита смеющийся взгляд, полный лукавства, но одновременно умный.

Дирегус знал юношу, и они двое завязали разговор. Это был один из изгнанников по имени Медозус. Дирегус вскоре выяснил, что изгнанники уже давно знали о безумии Апилуса, что три дня назад его состояние резко ухудшилось, а накануне с ним случился приступ буйного помешательства, продолжавшийся несколько часов кряду. Медозус ничего не знал о похищении Лиламы, но тремя часами ранее видел Апилуса в одной-двух милях от Кратерного озера.

При этом известии всех охватило горячее желание продолжить путь, но Медозус в свою очередь хотел задать несколько вопросов, и Дирегусу пришлось задержаться из вежливости и ответить на расспросы бедного изгнанника.

За разговором Медозус извлек из кармана щепоть сухих коричневых листьев и отправил в рот, как сделал бы американский плантатор-табаковод, жующий неизмельченный табачный лист. Петерс был заядлым табачником и при виде таких действий, наводящих на мысль о любимой травке, пришел в великое волнение, ибо уже много месяцев не видел ни крошки табака. Когда выяснилось, что Медозус отправил в рот именно табак и что в долинах здесь произрастают разные сорта дикого табака, Петерс решил утолить страстное желание, уже давно неотступно его преследовавшее, и попросил у Медозуса немного табака. Молодой человек с готовностью откликнулся на просьбу, но когда попытался перебросить через пропасть комок табачных листьев, тот упал в пропасть и кружась полетел к воде, бурлившей почти двумя милями ниже. Медозус собирался повторить попытку, но Петерс знаком остановил его, а потом произошла замечательная, хотя и поистине жуткая вещь – ради рассказа о которой я и отклонился от основной темы.

В тот момент Петерс стоял в пятнадцати футах от края расселины, имевшей здесь около двадцати футов в ширину – и даже здесь, где глубина ущелья была на две тысячи футов меньше, чем милей дальше, до яростного потока и россыпей огромных лавовых камней внизу было восемь тысяч футов, самое малое. Все произошло так быстро, что никто не успел испугаться. Петерс, по-обезьяньи длинные руки которого свисали до середины голени, слегка наклонился и уперся кулаками в землю. Потом – как сделал бы хромой на костылях, рывком перебрасывающий свое тело вперед, но с быстротой молнии, – Петерс совершил два стремительных прыжка, после второго оказавшись на самом краю расселины, а в следующую секунду перелетел через ужасную пропасть и приземлился на другой стороне так мягко, как приземляется кошка после шестифутового прыжка, – и казалось, это не потребовало от него особых усилий. Он взял табак и приготовился прыгнуть обратно.

Петерс упомянул о прыжке через расселину лишь потому, что тогда был настолько одержим желанием заполучить табак, что навсегда запомнил данный эпизод; на самом деле, он врезался Петерсу в память почти так же глубоко, как древний старец с «белоснежной бородой и глазами бога».

Я пытался узнать, как именно он прыгал: отталкивался ли от земли ногами или руками, или же руками и ногами одновременно, – но безуспешно. Полагаю, он сам не знает: он действовал, повинуясь животному инстинкту, – и больше здесь ничего не скажешь. Старик не знает своего точного возраста, но по моим оценкам, в настоящее время он составляет семьдесят восемь – восемьдесят лет, из чего следует, что в пору пребывания в Хили-ли Петерсу было двадцать восемь – тридцать лет. По-видимому, в целом он обладал физической силой, равной силе трех обычных мужчин, но силой рук мог сравняться с пятью-шестью такими мужчинами. Вы сами рассказывали мне, как он в припадке безумия согнул железую кочергу и переломил толстую дубовую жердь, – а ведь вы видели перед собой восьмидесятилетнего инвалида! О, в двадцать восемь лет Петерс был могуч, как Самсон, и проворен, как тигр. Рассказ о прыжке через пропасть заставил меня вспомнить некогда прочитанные мной научные труды, посвященные человекообразным обезьянам, в частности, орангутанам Борнео.

Однако вернемся к теме. Спасательный отряд двинулся дальше, попрощавшись с Медозусом, который, когда они уже разошлись футов на двести, обернулся и крикнул: «Ты бы лучше остался с нами, Дирегус! Нам здесь не приходится прятаться, когда мы играем в… и в… (он упомянул названия двух чрезвычайно жестоких спортивных игр, запрещенных законом на всех островах королевства Хили-ли и аналогичных нашим футболу и борьбе). Отряд продолжал путь в гору, останавливаясь на привалы, когда возникала необходимость передохнуть. Опасаться наступления ночной тьмы не приходилось, ибо свет кратера здесь был очень ярким – на отдельных открытых участках даже ослепительным до боли в глазах.

Через несколько часов трудного восхождения спасательный отряд из четырех человек (Дирегус взял с собой лишь одного гребца) увидел в полумиле впереди крутой склон вулкана и край Кратерного озера, хотя по кратчайшему из всех возможных путей идти до него оставалось еще почти две мили. Неизвестно – и навсегда останется неизвестным, – увидела или нет Лилама своих приближающихся друзей, но в тот момент откуда-то сверху донесся пронзительный крик. По мнению Петерса, Лилама заметила спасательный отряд, поскольку крик не производил такого впечатления, будто девушке грозит сиюминутная опасность. Сигнал – коли это был сигнал – не повторился, да они и не ждали повторения. Все они устремились вперед с удвоенной энергией и очень скоро (если учесть трудность подъема) достигли места, откуда, по их предположению, раздался крик.

Они разошлись в разные стороны и принялись искать между гигантских обломков застывшей лавы, в узких боковых долинах и расщелинах. Однако Петерс, по обыкновению, инстинктивно держался поблизости от Петерса. Они двое удалились на значительное расстояние от остальных и находились неподалеку от края огромной расселины, когда услышали низкий, хотя и резкий голос, произнесший единственное слово (разумеется, на хилилитском языке): «Итак?»

Повернувшись на звук голоса, они увидели на другой стороне расселины привлекательного молодого человека, одетого почти так же, как изгнанник по имени Медозус. У Пима и Петерса не могло возникнуть ни малейших сомнений насчет личности молодого человека; но если бы таковые и возникли, они мгновенно рассеялись бы.

– Итак, джентльмены? – продолжил он.

Пим и Петерс подступили к самому краю ущелья, ширина которого на всем протяжении верхней его трети колебалась от сорока пяти до пятидесяти пяти футов (по мнению Петерса, в данном месте она составляла полных пятьдесят футов).

– Итак, джентльмены, почему вы двое – люди, совершенно незнакомые мне и, думаю, моим родичам тоже – почему вы здесь?

Говоривший производил бы впечатление совершенно нормального человека, когда бы не бегающие черные глаза, лихорадочно блестевшие в ярком свете вулкана.

Наконец Пим заговорил.

– Сэр, – молвил он самым спокойным тоном, – мы помогаем нашим друзьям с соседнего острова – друзьям, принявшим нас самым любезным образом, – в поисках одной юной девицы, которая по странной несчастливой случайности пропала из дома, повергнув в глубокое горе своих родных и близких.

– Ха-ха… прекрасно, – сказал Апилус (ибо это был он). – Значит, они скорбят, да? Так пусть скорбят, будь они прокляты! А некий любовник – будь он проклят тоже, – он не скорбит вместе с ними? А надо бы! Ха-ха-ха… – Он возвышал голос с каждым слогом, и последние слова уже практически прокричал. – Обошлись с вами любезно, да? Что ж, сейчас вы видите перед собой человека, который не станет любезничать с вами. Да, и ее вы тоже можете увидеть. – Тут Апилус отступил за густые низкорослые кусты из породы вечнозеленых растений и через несколько мгновений вернулся, таща за руку Лиламу. – О, великий Юпитер! Девушка, видишь там своего возлюбленного? Ты не любишь меня – никогда не любила, но больше никогда в жизни, земной или загробной, не буду я лежать без сна, с пылающими мозгами, представляя, как твои белоснежные руки обвивают шею чужестранца – да, однажды я видел такое в дворцовом парке. Будьте вы все прокляты, трижды прокляты! Зачем чужестранец, преодолев на своем пути тысячи опасностей, явился сюда усугублять мои невыразимые муки? – Здесь голос Апилуса на несколько секунд упал почти до шепота. – Ах, Лилама, один-единственный раз ты по доброй воле крепко обнимешь меня – коли не от любви, так от страха. Еще мгновение – и мы с тобой низринемся в эту пропасть. – Пим бросил на Петерса полный ужаса взгляд, и даже флегматичный Петерс содрогнулся. – Да, на краткий миг мы сольемся в объятьях, а затем меня ждет вечный мрак Тартара или вечное небытие.

Апилус отпустил руку Лиламы, пока говорил, и теперь девушка сидела на корточках, прикрывая лицо ладонями, в то время как безумец продолжал неистовствовать и в болезненном возбуждении расхаживать взад-вперед – до самого края пропасти и обратно, – покуда не протоптал там тропинку. Стеречь Лиламу не было ни малейшей необходимости, ибо ширина ужасной расселины здесь в два с лишним раза превосходила предельное расстояние, которое отважился бы преодолеть прыжком любой здравомыслящий и психически нормальный человек, даже если бы речь шла о спасении собственной жизни; а место, где каньон сужался настолько, что обычный человек мог бы попробовать перепрыгнуть на другую сторону, находилось несколькими милями ниже по склону – так что Лиламу отделяло от Пима, по меньшей мере, десять миль, хотя в сущности, всего футов восемьдесят.

Бедный Пим едва не лишился рассудка от столь чудовищного нервного напряжения. Он видел перед собой маньяка, который мерно расхаживал взад-вперед, до края пропасти и обратно: двадцать шагов в одну сторону, двадцать в другую – и ни шагом меньше. Каждый третий или четвертый раз он останавливался на самом краю пропасти и бросал взгляд вниз, на стремительный поток, похожий с высоты десяти тысяч футов на тончайшую серебряную нить, сверкавшую в ослепительном свете гигантского кратера. Время от времени безумец впадал в дикую ярость и на мгновение останавливался и устремлял пристальный взор на Лиламу, которая совершенно неподвижно сидела на корточках в десяти футах от края расселины. Даже Петерс, даже этот стоик, не мог совладать с чувствами – но он испытывал скорее гнев, нежели горе или страх. Внутренне он то кипел злобой, то бесился от сознания своего бессилия, тогда как Пим, казалось, окаменел от отчаяния. Сколько еще продлится кошмарная сцена? О, страшная мысль о прыжке в бездну! Маньяк мог в любой момент положить конец происходящему – каждый раз, когда он стремительно приближался к краю пропасти, мог оказаться последним. Легчайшее движение, тишайший звук могли ускорить ужасную трагедию – похоже, Лилама понимала это не хуже Пима и Петерса. Казалось, маньяку, словно дикому зверю, требуется некий внешний толчок к действию, пусть сколь угодно слабый: еле заметного движения пальцем, чуть слышно произнесенного слова может быть достаточно, но что-то такое да нужно. Ах! Неужели момент настал?! Неужели безумец уловил какой-то звук, неслышный остальным? Да, он собирается действовать.

– О, друг мой, – тихим голосом взмолился Пим, обращаясь к Петерсу. – Спаси ее, спаси ее – или я отправлюсь следом за ней.

Петерс взглядывает на другую сторону ущелья, на разыгрывающуюся там сцену. Противоположный край пропасти на десять-двенадцать футов ниже места, где стоят Пим и Петерс, поэтому они прекрасно видят Лиламу и Апилуса. Невозможно сказать, почему, но представляется совершенно очевидным, что момент, которого они так боялись, настал. Апилус пристально смотрит на прекрасную девушку, сидящую перед ним на корточках, – и его сильное тело напрягается, точно у хищного зверя, готового прыгнуть на жертву. Его руки медленно тянутся к ней. Он не боится, что кто-то помешает ему: на мгновение он забыл о незнакомцах. Апилус немного перемещается – теперь он стоит спиной к пропасти… его руки дотрагиваются до жертвы. Лилама приподнимает голову. Она устремляет последний взгляд на своего возлюбленного. Она не кричит, даже когда эти сильные руки сжимают ее мертвой хваткой и медленно – о, очень медленно! – влекут в стальные объятия – так медленно, страшно медленно двигается безумный идолопоклонник, оскверняющий своего идола.

Но почему же она не кричит? Почему глаза ее намертво приковались – нет, не к возлюбленному, не к маньяку, но к некоему другому объекту? Что это такое? Человек? Может ли человек двигаться, как двигается это существо? Конечно, оно не может быть человеком, это желто-коричневое пятно – это существо, которое стремительно сбрасывает рубаху, а потом молниеносно отскакивает на двадцать футов от пропасти – быстрее пантеры, безмолвное, как сама смерть …и два живых огненных шара горят на… на лице? Безусловно, не на человеческом лице! Но нет, то лицо человека. Лилама не видит мертвенно-бледного лица и диких глаз своего возлюбленного, который тоже смотрит на это существо, на это воплощение звериного проворства, явленное в человеческом облике. Нет, у нее нет времени взглянуть на возлюбленного, ибо сколь ни быстр взор человеческий, это существо гораздо быстрее, и коли она отведет от него глаза хоть на миг, то уже не найдет взглядом. Лилама не в силах отвести от него глаз – она зачарована. За долю секунды героическое решение было принято, и драма началась; через две секунды первый акт драмы завершится; а еще через шестьдесят секунд вся трагедия целиком пополнит долгий список скорбей человеческих.

Никакими словами не описать то, что невозможно толком увидеть. Молниеносный бросок к расселине – и расплывчатое пятно взмывает над бездной, которая наверняка является вратами Тартара. Пятьдесят футов, как летит птица. Вот оно в воздухе – вот оно уже на полпути – однако, маньяк ничего не видит. Но тут маньяк медленно поворачивается, со своей жертвой в объятьях. Желто-коричневое пятно уже преодолело сорок футов – теперь остается пролететь еще десять до противоположного края ущелья – или десять тысяч до дна; и оно уже снизилось в полете на десять футов, хотя должно покрыть еще столько же по горизонтали – оно уже находится на одном уровне с краем пропасти, которого либо благополучно достигнет, либо… Маньяк повернулся, а желто-коричневое пятно достигло-таки края пропасти, но – ах! – чуть ниже, чем надо. Это Петерс, единственный на свете человек, который мог проделать такое – и остаться в живых. Он резко выбрасывает вверх свою железную руку, и длинные сильные пальцы крепко вцепляются в застывшую лаву. Теперь маньяк видит угрозу для своего замысла – но слишком поздно, ибо Петерс Непобедимый уже стоит перед ним. Тогда Апилус быстро опускает наземь свою живую ношу, и Петерс, человек-птица, снова рискует жизнью.

Впрочем, для человека вроде Петерса подобная схватка едва ли представляла опасность. Будь Апилус не столь неистов в своей слепой ярости, Петерс пощадил бы безумца – но такому не суждено было случиться. Во всем Хили-ли едва ли нашелся бы мужчина, способный справиться с Апилусом в рукопашной, но здесь он не мог тягаться с Петерсом. Поначалу моряк только оборонялся, не предпринимая никаких наступательных действий, но вскоре стало ясно: либо он убьет противника, либо противник убьет его. Апилус оттеснил Петерса – или сам Петерс по неосмотрительности позволил оттеснить себя – близко к краю расселины; и тогда Петерс заметил, что находится между Апилусом и пропастью, и Апилус, несмотря на всю свою безумную ярость, тоже заметил свое преимущество. У Петерса был длинный острый нож, но, как впоследствии он сказал, до сих пор он ни разу не использовал искусственное оружие в схватке один на один – и не стал бы прибегать к помощи ножа даже в схватке с маньяком, коли маньяк безоружен. Петерс увидел, что Дирегус и гребец нашли Пима, и теперь все трое, разумеется, наблюдали за происходящим. Впрочем, я не стал бы включать Пима в число зрителей, ибо он слишком хорошо знал, чем закончится поединок, чтобы следить за ним с особым интересом. Он не видел ничего и никого, кроме Лиламы… Однако вернемся к схватке. Увидев свое преимущество, Апилус собрал все свои немалые силы и – при содействии мощного незримого двигателя, воли безумца – попытался столкнуть Петерса в пропасть. В тот момент правой рукой моряк крепко сжимал плечо противника, а левой упирался ему в грудь. Он быстро переместил левую руку к бедру Апилуса и в следующую секунду этими своими длинными и мускулистыми, как у гориллы, руками оторвал безумца от земли и поднял над головой с такой легкостью, с какой другой мужчина поднял бы трехлетнего ребенка; а затем с геркулесовской силой выгнул и скрутил тело противника. Два позвонка в точке наименьшего сопротивления разъединились, позвоночник переломился, и обмякшее дрожащее тело рухнуло к ногам победителя. Петерс, движимый животным инстинктом, собирался бросить Апилуса не на землю, а в пропасть, но Дирегус предугадал такое намерение и крикнул Петерсу не причинять несчастному безумцу больше вреда, чем необходимо для того, чтобы обезопасить от него окружающих. Апилус не умер – то есть жизнь покинула не все его тело: ноги у него были парализованы, но во всем остальном теле сохранилась прежняя сила – и надо полагать, он прожил еще сто лет.

Тут доктор Бейнбридж умолк. Несколько минут назад в гостиную вошел доктор Каслтон и, храня молчание, выслушал заключительную часть рассказа, в которой описывалась короткая, но ужасная схватка.