К Осе
Проводив Мишу и Гулю на работу, я принялся искать деньги. Вариант с гитарой был глух – разве что встать с ней где-нибудь в пешеходном переходе. Причём в качестве товара, а не инструмента. Родилась и тут же увяла мысль устроиться грузчиком – я не мог себе позволить не спаивать Михаила ещё хотя бы неделю. Мне хотелось бежать! Было стыдно даже выходить на улицу.
К книгам я не прикасался. Они были зримым и постоянно напоминающим о себе теснотой в углу кухни памятником моей глупости. Что было с ними делать – я не знал.
Телефонная книга была исчерпана. Я даже позвонил Максу в М-ск, надеясь попросить его прислать мне денег на обратный билет.
Когда я представился, его мать заговорила со мной радостно и взволнованно. Я понял, что в М-ске меня давно потеряли. По её словам, Макс уехал в Коктебель и вернётся не раньше, чем через две недели. «Две недели в Коктебеле…»
Решать надо было что-то прямо сейчас!
Я вышел на балкон. Закурил, глядя на играющих в песочнице малышей. До меня доносились их отдельные реплики. Две мамы, одна из них с коляской, сидели неподалёку. Детская идиллия казалась мне абсолютной.
– Вера, ну помоги ты ему встать! – оторвалась от щебетанья с подругой та, что без коляски.
Там, в песочнице, старшая девочка тянула руки к годовалому малышу. Подымала его, и малыш, делая несколько шагов, снова падал в песок.
В другом настроении я бы улыбнулся.
«Вера, – думал я механически, – помоги ему встать, – и снова, стряхнув наваждение: – Вера, помоги ему встать…»
С чердака головы, как старые, пыльные книги, на меня посыпались цифры.
– Вера! – проорал я в трубку, когда услышал соединение.
– Сейчас позову, – откликнулись там. Я немного погорячился.
– Аллё! – детский, встревоженный её голос заставил меня поморщиться от стыда.
– Вера! Это Степнов! Сергей… Ну? – я бы не удивился, если бы она положила трубку.
– О! – обрадовалась она. Так, будто нашла в придорожной пыли монетку. Зря ведь!
– Вера, нам надо увидеться! Я бы хотел немного объясниться! – я покраснел даже перед телефонной трубкой.
– Ну давайте… – ещё и на «вы».
– Мы же перешли на «ты».
– Давай, – несмело повторила она. Вера даже не знала, как со мной разговаривать, а я вот так. Что если на всю жизнь у неё останется сомнение в людском благородстве? Нет! Не сейчас! Чтобы отдать все материальные долги и разобраться с моральными, мне нужно было сбежать!
– Где? Во сколько? Я подъеду…
– Я вообще болею… Может быть, вечером?
– Да когда угодно! – легкомысленно пообещал я.
– Давайте в семь на «Владимирской»…
– Вера, куда тебя несёт, больную? – услышал я голос за кадром.
– Мама! – жёстко одернула её Вера. Связи ещё сильны… Ребёнок, отстаивающий свои права!
– На выходе, – уточнил я.
– Ну да…
– Хорошо! До встречи!
Только бы она пришла! Только бы…
Я знал, что она появится раньше! Для этого совсем не обязательно иметь психологическое образование. Достаточно было поставить себя на её место!
Эскалатор медленно волок меня вверх. За моими плечами в чехле болталась гитара.
Вера, конечно, уже ждала.
Я спрыгнул с уходящей под гребёнку ленты. Помахал ей рукой. Она робко ответила и улыбнулась.
Поздоровавшись, мы вышли из полутёмного вестибюля на солнце. Прямо перед нами матовыми чёрными куполами возвышался Владимирский собор. Под ногами же копошились, предлагая несущественную снедь, бабушки.
– Ты больная совсем, – посочувствовал ей я. Вера то и дело доставала платок, несколько раз тоненько чихнула. Кончик её носа покраснел, глаза слезились.
– Да… – только и сумела сказать.
Здешних забегаловок я не знал, а тащить Веру в первый попавшийся кабак, пусть даже и ради кофе, у меня не хватало духу. В Питере так – иной кофе вдруг окажется дороже бокала пива. И счёт принесут уже после того, как от твоего кофе останется лужица чёрной жижи.
– Ну, куда? – спросил-таки я.
– Здесь есть мороженица, – сообщила она, шмыгнув носом.
– Только мороженицы тебе и не хватало! – проговорил я с родительской интонацией, но вовремя спохватился.
– Заказывай… – разрешил я, пробежав глазами по цифрам.
Она шумно высморкалась.
Я закурил, наблюдая, как она выбирает десерт, склонившись к меню. Отросшая ещё больше чёрная челка наполовину закрывала её лицо. Подбородок она кутала в невесомое подобие шарфа.
– Клубничное, – робко сказала она.
– Может, всё-таки чаю с пирожным?
– Нет, клубничное, – повторила она упрямо, пряча улыбку в шарфик.
Я ограничился кофе.
– Вера! – начал я, болтая ложечкой в чашке и не глядя в её сторону. – Вер, я уезжаю.
Мне казалось, что я рушу её надежды. Что с этими словами она вдруг заплачет. Я подготовился к этой её реакции, даже не думая о том, что ей, Вере, уже может быть всё равно.
– В Краснодар? – спросила она.
– Да, – подтвердил я, краснея. – Вера, я урод! – признался вдруг я, от чего мне стало легче. Стоит сформулировать главное, чтобы потом всё остальное стало лишь подтверждением этого тезиса. – Я не хотел того, что вышло… Я сделал невероятное количество глупостей, за которые мне ещё придется заплатить!
Я мог бы размазывать ещё долго. Каяться. Просить прощения. Давить на жалость. Но неизбежность перехода к главному и… и гнусному придавала моим раскаяниям ненужную сейчас легковесность.
– Мне нужны деньги на билет! – оборвал я. О том, куда увянет разговор, если она простодушно скажет, что денег у неё нет, я старался не думать.
– Деньги? – переспросила она. Мне показалось, что Вера превратилась в больного воробышка, так вдруг она нахохлилась, ковыряя ложечкой неестественно розовый, пышный десерт.
– Я отдам тебе свою гитару, – продолжил я. Довод, придуманный мной, кажется, лишал меня хоть чуточки унижения.
– А на чем же вы… ты будешь играть? – Вера казалась рассеянной.
– Я не буду… – отмахнулся я, почувствовав, что сказал глупость, и, чтобы как-то разбавить неловкость, произнёс:
– Почему ты никогда не называешь меня по имени?
Она устало улыбнулась:
– Стесняюсь…
Будь она немного повзрослее, я бы постельно пошутил. Тут – не тот случай.
– Деньги я тебе пришлю через две недели…
И тут я заметил, что она сейчас заплачет. Собирающиеся в уголках глаз слёзы уже невозможно было приписать насморку!
– Вера… – позвал я её.
Слеза медленно потянулась по скуле, оставляя за собой блестящую дорожку.
Вера же – улыбнулась.
– Вера… Я приеду! – с надеждой в голосе проговорил я. Только кому – ей или мне – была нужна эта надежда?
Она закивала головой.
– Приезжай… Приезжай скорее, – забормотала вдруг.
– Ну скажи… Скажи: «Серёга, приезжай!» – тормошил её я.
– Се… Серёга… – всхлипнула она сквозь слёзы.
Я пододвинулся ближе к ней и приобнял её за плечи.
– Ну… Ну… – утешал я её, не до конца понимая, отчего она плачет.
Мы поехали к ней домой. Я долго стоял внизу, у подъезда, ожидая, когда она вынесет деньги.
Потом неловко прощались. Я снял с плеч гитару, поставил её перед Верой.
– Вот, бери!
– Я возьму! – сказала она. – Это – монетка!
– В смысле? – не понял я.
– Ну монетка. Которую кидают, чтобы вернуться, – она привела себя в порядок ещё там, в мороженице, и смотрела на меня сейчас чистыми глазами и немного улыбалась.
– А-а…
– Поезжай! Она тебя будет ждать.
– Спасибо! Я пойду? – спросил её я. Поддавшись слабости, нагнулся к её губам.
– У меня насморк, – сказала она и увернулась.
Деньги были найдены! Больше ничего, кроме покупки билета, не связывало меня с этим городом.
Я возвращался в моё пристанище. Контуры понятия «совесть» очерчивались всё яснее. А она – совесть – терзала меня, хотя в это, наверное, никто, кроме меня, уже не верил.
На следующее утро я купил билет. Прямые поезда были давно забронированы. Оставались только те, что с пересадкой в Москве. Мне было всё равно! Лишь бы бежать вон из моего позора. Туда, где действительно можно зализать нанесённые Петербургом раны.
Вечером, перед самым отъездом, мы с Михаилом крепко выпили.
– Дождался бы белых ночей… Пошли бы смотреть мосты… – сокрушался он по поводу моего отъезда.
– Нет, Мишка, не могу… Противно.
– А это ты как потащишь? – он указал глазами на так и стоявшие в углу кухни пачки книг.
– А вот так! – я встал, взял две пачки книг в обе руки. – Помоги…
Книги мы выставили на помойку. Поставили стопки рядом с мусорным бачком. Я поступил решительнее, чем поступал, работая почтальоном. Один экземпляр я всё-таки оставил себе.
– Ну ты даёшь! – восхищался Мишка. Разбежался и ударил по надорванной пачке ногой. Обёртка разорвалась ещё, и одинаковые книги разлетелись по асфальту. «Сергей Степнов. Обычные встречи», «Сергей Степнов. Обычные встречи», «Сергей Степнов. Обычные встречи». От одинаковости рябило в глазах.
Я достал зажигалку.
– Давай, – говорю, – устроим пожар.
– Нет, ну его в дупло – аутодафе, – отвечал Мишка. – Пусть бомжи возьмут на макулатуру!
Хорошее дело! Аутодафе, да ещё и в дупло.
Когда мы вернулись в квартиру, я вышел на балкон. Сверху книг уже не казалось так много. Серые квадратики величиной с почтовую марку. Их приклеили для того, чтобы отправить из Петербурга меня…
Несмотря на позднее время, солнце висело ещё высоко. Последнее, провожающее меня петербургское солнце. Когда я приехал сюда, меня тоже встречало солнце. Но то солнце, я помню, было куда более весёлым, невзирая ни на какие морозы.
Миша рвался меня провожать. Я еле отговорил его от этой затеи. Мне хоть какое-то время следовало побыть одному. Артёму я так и не позвонил. Одно то, что Ольга могла взять трубку, приводило меня в полуобморочное состояние.
Всё! Все вещи были упакованы. Концы – обрублены. Якоря – подняты.
Я крепко пожал Мишкину руку, закинул на плечо тяжёлую сумку. Вышел во двор и медленно двинулся к трамвайной остановке.
Когда я приехал на вокзал, до поезда оставался ещё целый час. И тут мне стало казаться, что я никуда не еду… Я вспомнил тот день, день моего приезда. Как я звонил Паше. Как подарил местным обитателям телогрейку. Вспомнил надежду, которую привёз с собой в этот прекрасный город, о который потом так неосторожно разбил себе морду. И сейчас, когда начинаются белые ночи, я вынужден бежать из этого города. Бежать, растеряв слова и репутацию на его пронзительных, как стрелы, улицах.
Я достал сигарету, вышел на площадь перед вокзалом. Неосторожный хмель колыхался в крови, придавая прощанию трагические нотки.
«Прощайся, Степнов», – подумал я о себе в третьем лице. Так думать о себе было удобней – хоть какая-то крупица позора ложилась не на мои, а на его, Степнова, плечи.
Вдруг я как-то резко и полно вспомнил Ольгу. В то, первое наше свидание на озере. Слова, которые она говорила. Она назвала меня «хороший мой»…
Рано или поздно нервы всё же должны были сдать. Я только не ожидал, что на такой банальности. Она называла меня «хороший мой». Хороший мой… Хороший… Эти слова… Как стая одинаковых голубей…
Если мужчины не плачут, то это как называется? Или я уже не…
На перроне, на подходе к поезду, у моей сумки отвалилось дно. Зимние вещи со дна сумки повалились прямо на землю. Только этого ещё и не хватало. Немолодая женщина с телегой протянула мне скотч. Собрав вещи, я обмотал сумку липкой лентой.
– Возьми себе, авось пригодится, – махнула рукой женщина, поглядывая на мои мучения.
Скотч я положил сверху, рядом с бутербродами, которые мне сделала сердобольная Гуля.
Больная сумка была восстановлена, и я обречённо вошёл в вагон.
Когда поезд тронулся, я ещё раз подумал: «Всё!» – и наклонился к раненой сумке, чтобы пожилой попутчик не видел моего лица…
«К Осе», – думал я, сдерживая слёзы отчаяния! И сам не знал, что имею в виду!
