Мех и смех
– Ты дома? – поинтересовался он, как будто мог услышать от меня отрицательный ответ.
– Дома, – я ещё не отошёл от веселья.
– Слушай, писатель… Ты как?
– В каком смысле? – непонимающе спросил я.
– В смысле прогуляться…
– Пойдём.
– Ну не совсем прогуляться, – он чего-то темнил, а мне лень было его спрашивать. – Я вообще иду работать. Но могу и тебя прихватить…
– Куда? – иногда получалось так, что информацию из Птицына нужно было вытягивать.
– Да есть одно место. Ресторан… Там будет показ – ой, только не падай, писатель, – женского мехового белья, – к концу фразы камнепад у него во рту усилился, и я подумал, будто ослышался.
– Ты не ослышался, – тут же, читая мои мысли, произнёс он.
– А почему не шёлковых кружевных шуб? – попытался острить я.
– Потому что таких не бывает, – мрачно отозвался он. – Мне надо под это дело статью сколобродить, а проходка у меня на два лица…
– А Ольга? – машинально спросил я.
– Ты дурак, писатель Сергей, или прикидываешься, – беззлобно отругал он меня. – Ты мне ещё предложи тёщу взять… Кстати, как наш «грейт»?
– Отдал…
– Молодец. Если идёшь, встречаемся возле Дома книги в полседьмого.
– Ну иду, иду… – обрадовался я.
– Всё тогда, – он помолчал. – До встречи.
Я плохо представлял себе предстоящее мероприятие. Это ведь от слов «принимать меры»? Ну вот – будем принимать меры по устранению моего одиночества? Нет, Артём, мне кажется, не такой. Его участие в моей судьбе не касается женских вопросов. Ему нужен напарник, собеседник… Главное – слушатель. Что ж, послушаем. И поглазеем!
Я, как всегда, пришёл раньше обычного. Курил, любуясь изысканной мозаикой храма Воскресения Христова… Размышлял, почему одни называют купола луковками, а другие – маковками… Потом Артём – явился, не запылился…
«О, луна Алабамы»! Мы двинулись в сторону Дворцовой.
– Что Югин? – скупо спросил он.
– Сказал позвонить через неделю.
– И как он тебе?
– Как человека я его не понял…
Артём хмыкнул:
– Как про писателя – не спрашиваю.
Помолчали. Кодекс чести мужчины не позволял мне расспрашивать Артёма о цели путешествия.
– Я тебя взял для того, чтобы ты посмотрел на бессмыслицу.
– В каком смысле?
– А бессмыслица имеет смысл? – поймал он меня. – Придут люди. Так? Среди них будет много красивых баб. Будут лакать бесплатные дринки! Восхищаться и хлопать непонятно чему, так как я не видел ещё человека, готового носить меховые трусы и лифчики.
– Так зачем мы туда идём? – следуя его логике, идти туда было и вовсе незачем.
– А затем, что за пару часов работы у меня будет некоторое количество хрустящих бумажек с портретами американских президентов. И довольно приятное количество.
– Аргумент! – заметил я.
– Ещё какой! – подтвердил он, закуривая коричневую сигарету.
– На, – протянул он мне вдруг пачку таких же. – И выкини свой «Космос», чтобы я его не видел, – потом смягчился: – Соответствовать надо. Да.
– Зачем? – изумился я. Раз уж мы идём смотреть на бессмыслицу…
– А затем, чтобы на тебя не пялились, как на инопланетянина… Хотя у нас с тобой разные цели. Ты, например, можешь пялиться на баб без надежды на их благосклонность. Пить, пока дринки не кончатся…
– А ты? – почти обиделся я за «благосклонность».
– Видишь ли, писатель: я не изменяю жене, на стриптизы и прочие – только по работе. Дринк я могу себе позволить и дома. Я могу вообще туда не ходить – и написать отличную статейку. Но! Меня должны там видеть. Да и из журнала фотограф будет. А за баб ты надулся зря – не те там бабы, писатель Сергей.
Я промолчал, впитывая информацию.
– Ты не думай, что мне всё это было неинтересно. Было! И стриптизы, и бабы… Только Олька мне – не баба! Олька – мать моего сына, жена моя, и я хочу её уважать. А стриптиз – я его несколько раз с изнанки видел. И охладел.
Я не стал выспрашивать Артёма, информации, дошедшей до меня, и так было слишком много. И я приумолк, потому как был об Артёме немного иного мнения. В сущности, он признался в любви к своей жене. Я же, пусть только с мыслями своими, автоматически превращался в скотину. Самое странное – это меня подзадоривало!
Мы прошли Конюшенные, пересекли Мойку. Прошли по Невскому ещё дальше…
– А где ресторан? – спросил я, понимая, что дальше уже – Эрмитаж и Адмиралтейство.
– Да в арке!
И сворачивая на Дворцовую, прямо в знаменитой арке я увидел стеклянные двери. Несколько метров брусчатки перед входом были заставлены стеклянными чашечками с горящими в них свечами. Как бы обозначая проход.
– Держи, Серёга… – Птицын протянул мне картонный билетик с рекламой ресторана.
Предъявив проходки, миновав вежливых охранников – белая рубашка, чёрный костюм, – мы оказались внутри. В тесном помещении было накурено. Ходили какие-то успешные люди. Потом я огляделся и понял, что помещение – лишь бар, сам ресторан находился по обе стороны входа. Много небольших комнаток, соединённых галереей. В баре без всякого присмотра стояли подносы с вожделенными напитками. Напитков было всего два – ярко-зелёный и такого же фантастического оттенка красный. Артём указал глазами на подносы и, произнеся: «Подожди меня здесь…» – куда-то устранился.
Я неуверенно, почти оглядываясь, взял бокал с зелёным. Окрика не последовало. Тогда я взял ещё и красный. Отошёл к столику. Сел, пододвигая к себе чистую пепельницу. Внутри неё ещё блестели капли воды.
Я расположился лицом ко входу, мне было интересно посмотреть на прибывающий люд.
Я встречал их по одёжке, будучи уверен, что провожать их мне не придётся. Публика напоминала публику театральную. Вечерние платья, хорошие костюмы. Правда, о качестве костюмов я мог судить только по степени их отглаженности. Среди прочих я заметил очень мыльного актера Степанцова с густо накрашенной дылдой раза в два младше его. Выше тоже. Он, Степанцов, очень вокруг неё суетился, и когда она достала из сумочки сигареты, он бросился искать для неё зажигалку.
Я уловил его жест и молча передвинул по столу мою китайскую в направлении его.
– Спасибо, – испуганный Степанцов сгрёб зажигалку в ладонь. Вблизи он оказался плохо выбритым и усталым. Для таких вот дылд, вероятно, он был уже староват.
Напитки – и зелёный, и красный – очень подходили к ресторанной атмосфере. Оба – приторно сладкие и ни на что не похожие. После бокала красного я чуть раскраснелся и подумал о том, стоит ли пить зелёный.
Меня отыскал Артём. С ним был ещё один парень, маленький и полный. На его животе лежал фотоаппарат, и парень то и дело вертел туда-сюда объектив, при этом не поднося фотоаппарат к глазам.
– Это Семён, – музыка стала громче, и Артёму приходилось напрягать голос, – это фотограф…
Я кивнул.
В это время музыка прервалась и мягкий и коварный, как и местные напитки, женский голос потёк из динамиков:
– Дамы и господа! Вас приветствует ресторан… – она ещё долго говорила, главным же в её речи было то, что надо освободить проходы в галереях, чтобы меховым моделям комфортно было передвигаться из зала в зал, демонстрируя свои меховые минимумы.
Фотограф поднял с живота фотоаппарат. Прицелился в проход, заметив себе:
– Света мало.
Потом встал мне за спину. А я понял, что сел я очень выгодно.
В каждом динамике, казалось, содержалось искусственное сердце. Такими толчками забасила из них вдруг ритмичная музыка, текущая по галереям, как по сосудам. Каждый сердечный удар отдавался каким-то эхом во всём теле. Сперва все замерли, а потом из залов справа поднялись нарастающие аплодисменты.
Первая модель, выплывшая прямо перед моим носом, профессионально (хотя нет, откуда мне было знать) виляя крупными бёдрами, была действительно укутана в меха. Укутанность, правда, была двусмысленная. Укутаны были носики грудей и то, что называется «зоной бикини». Носики грудей не замёрзли бы и при минусовой… Всё остальное было обнажено до слишком реальной, не возбуждающей наготы. В такой близи и при таком свете были видны даже припудренные прыщики на ягодицах.
За первой показалась вторая, третья… Всего их было шесть или семь. Девчонок, у которых в тепле были только носики грудей и зоны бикини…
Фотоаппарат Семёна за моей спиной, как и ещё десятки камер, щёлкал безостановочно.
В противоположном крыле модели переодевались и проходили в обратную сторону уже в других, наверное, более изысканных мехах.
Бездарно организованный белый свет делал моделей беззащитными, как будто находящимися под огромным микроскопом, в окуляре которого видны мельчайшие телесные изъяны.
Тут я увидел Артёма. Вместо того чтобы глядеть на женщин, он чиркал что-то в записной книжке, периодически встряхивая авторучку. «Чернила кончаются» – посочувствовал ему я.
Девушки сделали пять или шесть проходов под неумолкающие аплодисменты и вжиканье фотокамер, потом наступила тишина, и я подумал, что представление окончено. Даже попытался вылезти из-за стола. Но трансляция, выждав капризную паузу, сообщила, что сейчас мы увидим… автора коллекции. Автором коллекции оказалась неприятная пожилая дама, которой хлопали больше всех.
– Ну тебе как? – подошёл ко мне Артём, когда трансляция пообещала фуршет и мальчики-официанты забегали туда и сюда, расставляя столы. Да и сердца динамиков подсдохли, перейдя на что-то более спокойное. Фотограф Семён упокоил свой аппарат на животе и что-то жевал.
– Да я что-то не очень понял… – оправдался я, в то же время не желая огорчать Артёма.
– Молодец! – непонятно отреагировал он. – Пошли! – кивнул он мне и Семёну.
– А фуршет? – дурачась немного, спросил я.
– Будет тебе фуршет, – осклабился Артём и кивнул на чем-то набитую сумку у себя на плече. Когда мы шли туда, сумка болталась совершенно плоско.
Мы вышли в апрельский потухающий вечер. Я, за мною Артём… Чуть погодя, убирая на ходу фотоаппарат в кофр, выбрался Семён. Зачем-то воровато осмотрелся. У выхода из ресторана никого не было. Охранники поддерживали порядок где-то внутри.
Семен подцепил носком ботинка пиалку со свечкой внутри, и та, удивительно гулко покатившись по камням, завертелась возле противоположной стены.
– Ха… – отреагировал Артём. Видимо, в отличие от меня он понял преступный жест коллеги.
Мы шли по Дворцовой, немноголюдной сейчас площади. Нам встречались пожилые пары, вечно счастливая молодёжь с бутылками пива. Возле колонны, не боясь приморозить будущее потомство, сидел трёхаккордный гитарист. Его обступали хмурые и грязноватые на вид поклонники.
Мы пересекли Дворцовую и, подойдя к скамеечкам у фонтана, остановились. Птицын снял сумку с плеча, широким жестом расстегнул молнию. Так, будто стелил на стол скатерть-самобранку. Сумка была набита припасами. И боеприпасами, судя по мрачно поблескивающим головкам бутылок.
– Только аккуратно… – оглянулся Артём вокруг и прямо в сумке отвинтил одну из пробок.
Мы по очереди глотнули крепкого заморского. Закусили чем-то трясущимся, что попалось под руку.
– Язык в желе, – определил закуску Артём.
– Откуда? – наконец удивился я.
– Оттуда, – кивнул Артём в сторону ресторана. – Я им сказал, что у меня нет времени на фуршет.
– И они…
– Ну да. Собрали… с миру по нитке. Писать-то про это мероприятие я буду. Деньги потом, а этого говна у них навалом. Хлеба не положили… Ты что думаешь, Серёга, они всё это хранят до следующего раза?
– Почему нет?
– Да вот эти мальчики-официанты, после того как все наедятся, выкидывают всё недоеденное и сливают в унитаз полные бутылки. А за всем этим смотрит администрация.
– Уносили бы домой! – недоумевал я.
– В том-то и штука! Чтобы не воровали…
– Не вижу связи… – удивился я.
– А, – отмахнулся Артём. – Ты лучше скажи мне, писатель, что ты понял? Я ведь тебя не подкормить привёл. Ты и сам на кусок хлеба заработаешь!
«Будем считать это преждевременным комплиментом» – подумал я, а произнёс вот что:
– Я должен отчитаться? – самолюбие не позволяло мне отвечать, как школьнику.
– Нет, – вдруг откликнулся молчавший Семён, – ты должен поделиться, – и откинул со лба прилипшие кучеряшки.
– Я же тебе сказал, что ничего не понял, – начал я с отчаянием петуха, увидевшего большую суповую кастрюлю. – Ну меха… Бабы красивые. Степанцов – мудак. Бесплатное бухло чемоданами…
– Всё ты понял, Сергей, – опять вмешался фотограф. Он неряшливо грыз палку колбасы мелкими зубами.
– Не понял ты одного! В какое дерьмо я залез, – подытожил Артём.
Все помолчали. Слышно было только шуршание колбасной шкурки, которую опять же зубами обдирал Семён.
– Почему? – соврал я, сделав вид, что не понял.
– Да не надо хитрить… Я же вижу – ты понял. Я время потерял. И приучил себя к бабкам! И Ольку тоже… Мы в достатке. Мы всегда в достатке. Не в том, чтобы купить квартиру побольше, но в том, чтобы жрать икорку с маслицем, этого не замечая. Ты думаешь, я свои деньги на статьях о культуре делаю? Нет, писатель, – о бескультурье! Об вот этих вот вшах лобковых… О мохнатом белье, о новых фильмах Степанцовых. Ольке говорю мыла в дом не покупать! О культуре – это так, чтобы совсем лицо не потерять. А деньги – деньги класть хотели на эту всю культуру. Культура для денег – мёртвое море. Они там не водятся…
– Всегда есть выход, – неожиданно твёрдо произнёс я.
– Нет, дорогой писатель! Всегда есть только вход! У меня семья…
– И что? – подогретый заморским, я бросился в спор. – Оля тебя не поймёт, если у тебя не будет денег?
– Олька поймёт! Я уже не пойму!
– Значит, проблема в тебе, а не в деньгах!
– Ловко, – подтвердил Семён, продолжая жевать.
– Подожди, Серега, наезжать… Я Ольку люблю! Я хочу, чтобы она была красивой!
– Ну тебе видней, – перебил я.
– Я хочу, чтобы она существовала в достатке. Конечно, – продолжал он, не заметив колкости, – они с Венькой что, в дерюгах должны ходить? Соответственно, я должен приносить в семью деньги.
– Кому ты должен? – удивился сам себе я. – Кому? Ольге?
– О! Себе! – Семён даже поднял пухлый палец, оторвав его от пятерни, сжимавшей колбасу.
– Значит, опять проблема в тебе, а не в деньгах… И не в Оле! – заключил я так безапелляционно, что даже испугался.
Артём протёр носовым платком запотевшие очки. Молчал, готовясь нанести следующий аргумент.
– В конце концов, я на идиотах имею приличную зарплату, – сказал он вдруг тихо и примирительно.
– Это да, – с удовольствием подхватил я, готовый стоять за свою правду до ненужной капли крови.
– Сергей, жму руку! – одобрил меня Семён и добавил: – Если это не только на словах…
«Нет, новый знакомец, – подумал я, – как раз на словах! На словах, которые другие меняют на ненужное дело!»
Я вспомнил Осиного дядьку. Мне казалось, что как-то вдруг. Нет! То, что он пытался мне сказать, осталось, обрело почву, подобно помидорным семечкам, что вот-вот пустят свои ростки у меня на подоконнике. И говорил я Артёму сейчас несколько, правда, изменённый под местную почву его жизненный подход…
– Давайте ещё по одной, – Семён крякнул, достал из сумки бутылку.
– Давайте, – согласился Артём. – Разделим – и по домам. Давай сюда рюкзак, писатель.
А я вдруг заупрямился:
– Нет, – говорю и хотел добавить: «Не в моих правилах», но озвучил менее агрессивное:
– Чего я с этим таскаться буду. Я не домой.
– Учись, – одобрил Семён, набивая упаковками и бутылками карманы мешковатой осенней куртки.
– Нет, – рассудил Артём, – так не пойдёт. Ты, конечно, писатель, бессребреник…
– Я золотарь… – огрызнулся я.
– А-ха. Так и возьми у нас этого дерьма побольше. Оно тебе и нужнее. Не от них возьми, от меня…
Откуда ему было знать, что мне нужнее. А от тебя, Артём, я бы другое взял. Живое!
Но при этом покорно снял рюкзак. Не надо казаться сложнее там, где не надо.
Они переложили часть продуктов и бутылок ко мне. Артём закрыл похудевшую сумку. Мы двинулись к метро через площадь. При этом каждый думал о своём, хотя молчание было общим…
– Серега, а что с Югиным? Ты давай поподробнее! Отдал? Что он сказал? – я не был уверен, что Артёму интересен ответ, но ломать молчание стоило только потому, что чёрт знает куда это молчание могло завести каждого из нас.
– Сказал позвонить через неделю, – откликнулся я.
– Что такое Югин, господа? – оживился засыпавший, казалось, на ходу Семён.
– И ты туда же? – посочувствовал Артём. – А как же «Мертвец в оправе»?
– Он и есть, – захохотал Семён. – Понял я, о ком вы… А ты ему, Сергей, роман свой предложил, что ли?
– Рассказы дал.
– Сунул? – опять захохотал фотограф. – Мой тебе совет: не суйся ты к этим лохобанам, снеси вон в «Неву», что ли… Там тоже, правда, последнее время всякое печатают…
– Может, у меня и есть всякое? – усмехнувшись, ответил я.
– Не дай Бог! – и фотограф снова затрясся.
– Ну неделю-то подождёшь? – вмешался Птицын. – Посмотрим, что Югин скажет… – ясно, что дельный совет с «Невой» не пришёл ему в голову, и от этого Артёму было, наверное, обидно. – А потом, в «Неве» месяца два ждать. Они же не рецензируют – скажут: «Не подошло» и повесят…
– Повесят, повесят, – перебил Семён, продолжая веселиться.
– Трубку, – сквозь ухмылку закончил Артём.
– Господа! Разбегаться неохота… Птицын, пойдём к тебе, Ольчик нам горячего приготовит…
– А работать? – неожиданно трезво и холодно успокоил приятеля Птицын.
– Мне-то что? Цифра – она и есть цифра. Прыщи на жопах я за пять минут зафотожаблю…
Я не понял ничего. Поэтому осторожно спросил:
– Что это значит?
– Фотоаппарат – цифровой. Не ваши говенные мыльницы! Загнал фотки в комп, там программа есть – красные глаза убирает, прыщи. Вот и всё!
– Он спец! – подтвердил Артём, как бы раздумывая. Раздумывал и я. Мои смелые надежды на субботу отнюдь не были смелыми. Я ещё не придумал, как буду себя вести. Поэтому прощупать почву в этом направлении – это плюс. Минусов же было целых два: присутствие Артёма и неочевидная только пока нетрезвость. Вопреки сотням волнующих алкогольных историй, нормальные женщины любят всё-таки трезвых мужчин. По пьяни можно подцепить, причём в комплекте с девушкой ещё кое-что. А вот познакомиться…
Проще всего было бы, если бы Артём просто сказал «нет». Но подсознательно и он не искал лёгких путей. Потому как согласился.
– Поехали, посидим… Закусим нормально… – по его мнению всё то, что оттягивало рюкзаки и карманы – было так себе…
– Ольчик, это я! – голосил Семён в решёточку домофона.
– Берлин? – с ударением на первый слог послышался Ольгин голос. – А где Артёмка?
– Да тут он, твой Артёмка, за моей спиной. С нами ещё писатель…
В квартире пахло чем-то сытным и ещё уютно-детским. Уютно-детскими оказались рубашонки, по которым Ольга проворно водила утюгом.
– Привет, – уверенно пропыхтел Берлин, пройдя на кухню прямо в одежде. Чувствовал он себя как дома. Выложил из кармана снедь, поставил бутылки.
– Сёмка, Серёжа, здравствуйте… – я опять искал в обращении ко мне подтекст. Серёжей-то в этом городе я стал только у неё.
– А где Венеролог? С бабушкой отправила? – поинтересовался Артём, снимая куртку, задевая усиленными плечами «Алабамы» меня и стены.
– Пошёл к ней мультики смотреть, – легко ответила прекрасная сандаловая статуэтка, ставшая со времени нашего предыдущего свидания ещё прекраснее.
– Птицын, отдай мне Ольку, – наглел Берлин, но, видимо, будучи частым гостем в их дружелюбном доме, шутил он привычно.
– Забирай, – так же буднично отшучивался Артём.
– Ольчик, мы тут колбаски тебе принесли. Сделаешь яишенку?
– Голубцы будете? Я сейчас… – отозвалась она из комнаты.
Вошла, озаряя, перенастроив наши табачные носы на другие, сладкие запахи. Я пока не проронил ни слова. Ни дела… Сидел тупо, думая, какую из поз мне принять, чтобы не оказаться зажатым или же, напротив, слишком развязным. Я как бы шёл по какому-то болоту, высчитывая каждый шаг, не находя смелости сделать хотя бы несколько движений наобум. Может быть, спасительных движений?
– Ого! – воскликнула она, войдя.
– Ну, – аппетитно подтвердил Семён, плотоядно глядя на пищу, выпивку, женщину. Живой протест рефлексии и всяким сомнениям вообще.
– Как сиськи? – вдруг спросила она, стоя спиной к нам, управляясь со сковородкой.
Неприятная капля защекотала мне позвоночник.
– О-о! – рисуясь, воскликнул Семён.
– Ну я серьёзно. Было хоть на что посмотреть?
– Особо нет, – спокойно и как-то честно ответил Артём.
И мне, слегка шокированному сейчас, вспомнились наши разговоры с Катериной. Тогда почему-то я не самошокировался. И на стриптиз ходили не раз. И даже случайную её любовницу обсуждали! Что-то я одичал.
– Держите тарелки…
Артём расставлял ещё теплые и скрипящие от воды тарелки, клал одинаковые приборы. Из белой керамической кастрюли исходил пар с восточным, пряным запахом.
– Рюмки! – напомнил Берлин.
Артём ловко расставил три рюмки…
– Я тоже чуточку… – подсказала Ольга Артёму.
Он добродушно усмехнулся.
– А ты и не заметил, Артёмка? Я уже третий день Веньку не кормлю. Хватит уже…
– Правильно, – Берлин разливал через руку, – в этом возрасте ребёнок должен мясо жрать!
– Да он знаешь как жрёт! – выпалила Ольга и, ойкнув, покраснела.
Все засмеялись. Засмеялся и я.
Ольга выкладывала на тарелки пахучие голубцы, по-восточному завёрнутые в виноградные листья. У неё всё получалось легко и аккуратно, и я подумал, что Ольга – замечательная ведь жена. И потому ещё, что Артём её – хороший муж. Если его и посещают дурные мысли, то пускает он их через другой, не семейный коридор. И для неё он – всегда уверенный в себе человек. Соответственно – она уверена в нём.
– Серёжа, может, ещё? – обратилась она почему-то ко мне. Может, как к менее знакомому – остальные попросят сами. Особенно остальной Берлин.
– Нет, – поскромничал, – спасибо…
Сперва молча жевали. К необходимым вилкам каждому был подан нож, что в некоторых семьях уже считается анахронизмом.
– М-м, Ольчик… – бормотал Семён, отправляя между измазанными жиром губами очередной кусок…
– Слушай! Тут твой с Сергеем спор затеяли… Сейчас… – он открыл одну из бутылок, неровно плеснул каждому из нас. Ольга заинтересованно занесла вверх длинную бровь.
– Твой говорит: «Надо деньги в семью нести», а Сергей ему: «Это твои проблемы, семья и без денег просуществует», – он усмехнулся и облизал палец, по которому румяным ручейком стекал кетчуп. – Это не всё: я сперва слушал и охреневал, а потом я его-то, Сергея, понял. А? – и он уставился на меня.
– Ну, – подбодрил я его.
– А в семью-то можно, положим, сотню принести. Потом две… Пять… Сотню уже тысяч… И ведь мало будет. Сперва хватило на… – он поискал глазами, – вот на утюг! Но не хватило на фотоаппарат. Потом хватило и на фотоаппарат. Но ещё чуть-чуть – и машина… Потом пересаживаешься с «Лады» на «Геленваген»…
– Не так быстро, – улыбнулся Артём. И, как мне показалось, немного грустно.
– А потом пошло-поехало: отдых в Испании, вилла там же… Яхта…
– Да я бы не отказался, – опять вставил Артём.
– Ну это я утрирую, как ты понимаешь… – тормознул Берлин.
– А дальше? – Ольга забыла на лице заинтересованную улыбку.
– Так а всё! – загадочно ухмыльнулся Семён. Выдержал длинную, чавкающую паузу. – Или ты и к собственному гробу из чистого золота тоже не равнодушен?
– Ну а что в качестве альтернативы? – звонко спросила она и посмотрела на меня.
– А Сергей ему: «Твои желания – это твои же проблемы!».
– Немного не так! – я задумчиво взял со стола чёрную сигарету, повертел её в пальцах.
– Кури здесь, – позволил Артём, – потом вытяжку включим.
– Я бы начал с Веньки! – загадочно произнёс я, закуривая.
– Ну-ну, – Артём чуть наклонился в мою сторону.
– Его любят родители… – я оглядел семейную пару. – Растят его, учат… Потом дают образование. А потом он женится.
– Это всё? – хихикнул Берлин, незлобно, впрочем…
– Нет! Всё только начинается! – я ткнул сигаретой в сторону Артёма. – Ты ему и говоришь: я учил тебя играть в футбол, но ты не стал спортсменом. Ты неплохо играл на аккордеоне! Аккордеон пылится на антресолях. Я подсовывал тебе расчудесные книги о приключениях. И что в итоге? А в итоге ты менеджер какого-то звена компании «Кока-кола», у тебя не хватает на «Геленваген»… Или хватает – не важно. И ты носишься со своей деньгами в поисках ещё одного нуля в конце этой суммы. Ты, Артём, к этому готов? – я так ловко уселся на этого конька, что тот понёс меня, даже не взбрыкнув.
– Ну а книги о путешествиях… Сперва книги – потом путешествия. Интересно же… – попытался как-то опротестовать сказанное Артём.
– Ага, – я всё тыкал сигаретой в его сторону, нападая, – ты замечал, что пишут в анкетах люди на вопрос о хобби?
– Путешествия, – развеселился вдруг Берлин.
– Точно! Я могу тебе расшифровать: ничегонеделание на берегу тёплого моря! Хобби же обычно предполагает под собой деятельность! А тут вся идея в том, чтобы ни-че-го не делать. И не в коммунальной комнате. То есть в итоге мы делаем всё для того, чтобы ничего не делать в комфорте! Такие люди, Артём, и называются «бездельники».
– Ты хочешь сказать, что вся работа только для того, чтобы быть бездельником?
– В том-то и дело, что не вся! Только нелюбимая работа. Нелюбимая работа, как нелюбимая жена, не приносит удовлетворения, и ты хочешь избавиться от неё как можно быстрее!
– Ладно, у меня хоть любимая жена есть, – пробурчал Артём и погладил Ольгу по чёрному джинсовому бедру. – Как же мне с ней-то быть?
– Давай сперва с сыном разберёмся, – прервал его я.
– С сыном… А если он будет нищебродом, но при этом музыкантом? Будет у меня деньги клянчить?
– Чтобы не быть нищебродом, надо быть хорошим музыкантом! А вопрос денег – это вопрос воспитания!
– Ну а с Олькой что будем делать? – добродушно спросил он, не убирая руки с бедра. Охраняя её – Олю.
– Искать! – убеждённо заговорил я. – Искать себя, она потерпит, а не потерпит – не жена и была. Извини, Оль, – в извинении я даже прижал руку к сердцу.
– Это как глотать или не глотать… Можно сглотнуть, но лучше сплюнуть… – неопрятно пошутил Семён.
– Фу, Сёмка… – театрально сконфузилась Оля.
– Да это я так, разрядить обстановочку… – оправдался тот.
– Интересный ты, Серёга, человек… Только молодой ты ещё… – протянул Птицын. Он не знал, что если меня как следует завести, торможу я потом медленно и с неохотой.
– Молодой? Мне то же говорил отчим… Ну не отчим – сожитель материн. Я ему доказывал, что пить сутками – плохо. Теперь уже на кладбище – ничего не скажет. Хотя хороший был мужик… – зачем-то добавил я. – Знаешь, когда так говорят: молодой? Когда видят, что жизнь с каждым годом становится хуже и хуже…
– Оп-па! Ну-ка, ну-ка, Птицын, что ты на это скажешь? – опять подначивал Семён.
Тот снисходительно усмехнулся:
– В теории всё верно. С практикой сложнее… Олька, ты со мной в огонь и в воду согласна?
– Она с тобой через медные трубы путешествует, – заметил Берлин.
– Серёж, дай затянуться, – вдруг попросила Ольга. У неё как-то нежно получалось «Сереш» – меняя согласную на конце. Я протянул ей через стол приличный окурок. Она поймала губами затяжку, вернула окурок мне.
– О, началось, – комментировал Берлин.
– Да не курю я, Сёмка… Так… А тебе, – она положила руку с тонким обручальным кольцом Птицыну на запястье, – я вот что скажу: если женщина любит, она потерпит. Но никогда не будет терпеть всю жизнь!
– Золотые слова, – примирительно поднял рюмку Семён. А мне показалось, будто Ольга ушла от прямого ответа.
– У нас в театре мальчик есть, двадцать лет. Я про Точилина, – Артёму пояснила. – Так вот этот мальчик – очень талантливый мальчик… Очень! – для убедительности Оля даже сверкнула глазами. – Ему предложения от режиссёров приходят постоянно. И далеко не все – мыло. Он бы мог уже и себя, и детей, и внуков обеспечить. Его и в Москву звали… А он твердит: «Не готов»… И упрямо у нас долбится – целыми днями и ночами… У него любимое слово – «лажа». А выражение – «пока что лажа»…
– А фраза – «пока что лажа и есть лажа», – влез Семён, но никто не обиделся.
– И вот он этой «пока что лажей» всех задолбал… Задрал. Репетируем сцену – он отыграет, отойдёт… Ну? «Пока что лажа…» И знаешь, как неприятно! У него ещё так высокомерно получается. У него мы все – процентов на девяносто – лажа… – она улыбнулась, и яркие кровеносные губы изящно изогнулись. – И когда от этого Толика-сопляка получаешь вдруг похвалу…
– Пьёт, – перебил я, – знакомый типаж.
– О-о, – подтвердила она, – ещё как… Так вот, Сереш, когда от него получаешь похвалу, чувствуешь себя так, будто сам Сенкевич похвалил…
– Это кто?
– Сенкевич – руководитель нашего курса.
– И что? – поинтересовался я, не поняв Ольгиного монолога.
– Да то, что ни одна девушка, женщина не сможет с этим Толиком жить. Потому что он любит только свою работу! – заключила она.
– Он её не любит, – предположил я, – он ею живет… Он же пока не может жить с двумя – женщиной и работой. Может, и вы для него – «лажа», потому что он не встретил ещё «не лажу». Они такие, Толики эти… – я вспомнил Осу и его анемичную любовь. И требования к себе у Осы тоже были чрезмерные…
– Хочешь, я расскажу тебе про Осу, – внезапно выпалил я, обращаясь только к ней. На фоне общей беседы и приконченной бутылки это не бросалось в глаза, но я-то сделал это осознанно и очевидно.
– Хочу, – весело отреагировала она и только потом спросила: – Про какую осу?
Она сидела напротив, положив белые руки на стол, и смотрела вскользь, потому как нельзя было смотреть прямо и упруго. И честно, кажется… А мне так хотелось нарисовать на её щеках клоунские слёзы, которые так пошли бы к её глазам.
– Про Осу – это очень длинно. Это не сейчас. Как-нибудь в другой раз. Это как кусок жизни рассказать в две минуты. Да и, кажется, пора… – заключил я. Пустая бутылка перекочевала под стол. Открывать ещё одну – уже бестолково… А интригу я сохранил, на что и рассчитывал. Тем более что при успешном стечении дел про Осу я мог рассказать ей уже завтра, после спектакля.
– Да, – заключил задремывавший Артём. – Сейчас и Венеролог вернётся…
Мы с Берлиным шумно встали. Проследовали в узкий коридор, исключив возможность долгого прощания.
– Спасибо, – произнёс я, уже одевшись.
– Всегда пожалуйста, – зевнул Артём.
Семён расцеловался с немного разрумянившейся Олей. А я этого делать не стал. Пока мне хотелось сохранить между нами расстояние. От такого поцелуя один шаг до дружеского рукопожатия… Нет-нет-нет…
– Счастливо… – мы с Семёном выбирались на тёмную лестницу… Артём захлопнул за нами дверь и стало ещё темнее.
На улице Берлин мне сказал:
– Ты с Артёмом давно знаком? Он мне про тебя не говорил…
– Недели полторы… – ответил я, думая о том, как бы поскорее избавиться от ненужного сейчас фотографа.
– М-м… – промычал, что-то соображая, тот. Потом помолчал и добавил: – Насчет Артёма ты прав. Но плохой ты человек, Сергей, плохой… Мне туда! – и демонстративно стал переходить дорогу в неположенном месте.
Сперва я думал – о чём это он? Об Ольге? Об Артёме конкретно? Просто ничем конкретным не обусловленная неприязнь? Тем более что в чём-то, в тех же сальных шутках и губах его, она была взаимна. А потом оставил это. Я ведь и вправду – плохой человек… Делаю всё (всё?), чтобы склонить жену моего приятеля к… И вот тут я не находил подходящего слова. Потому что до этого я только и делал, что склонял… женщин и существительные… существительные к сожительству, женщин – к быстрой любви и к «немного ниже»… Иногда я сожительствовал с женщинами. Порой склонял к быстрой любви существительные. Тогда получались неплохие стихи…
Пока не находилось подходящее слово, я заменил его словосочетанием «быть рядом»… И то, что употреблял его я в самом широком смысле, предполагало близость глаз, кож, душ…
Такая близость вроде бы и называется любовью?
Я знаю, что «любовь» – это не со мной, потому что в романах. И потому, что к любви романной слишком беспечно цепляют слово «безответная», отчего любовь становится ещё и чистой. А ведь она, любовь, – это в первую очередь потребность. Почему же потребность может стать лучше оттого, что она безответная? Ни шкворчащие за витриной магазина курицы на вертеле, ни сдобные булочки не сделают вас чище, будучи несъеденными.
Я думал о любви ответной и, наверное, грязной, раз так… Но разве это «любовь»?
